Если кто знает, куда подевался родовой кинжал, если кто видел, где обронил его Хозяин, пока без памяти шел к дому, гонимый хмарью, так это она.
— Найди кинжал, — сказала Матушка и умерла.
«Найди кинжал» вместо прощания. Что говорят матери, покидая первенца? Я люблю тебя? Я горжусь тобой? Будь счастлив? Будь жив? Помни меня? Я прощаю тебя? Я прошу прощения? Что говорят простые женщины простым своим сыновьям? Демьян не знал. Ему — непростому, лесному, дикому, — не было даровано обычной матери. Только Матушка.
— Найди кинжал, — сказала она и умерла.
Теперь хоть сам умри, но найди его. Демьян хотел бы плюнуть, растереть и забыть. Но обескровленные губы Матушки все шептали ему. Давали последний наказ. Найди что обронил. Найди что потерял. Найди. Найди.
— Волчий потрох, — ругался Демьян, пробираясь по болотине, оскальзываясь, пачкаясь в жирной грязи. — Чтобы сгинуло тут все, чтобы провалилось.
Можно было чертыхаться хоть до самой зари, хоть до следующей. Но кинжал следовало найти. Иначе не будет покоя. А как найдешь, так хоть огнем все пусть полыхает. Лежке всучить, хлопнуть брата по плечу, мол, не моя теперь это беда, братец, вот тебе отцовы регалии, правь мудро и процветай. Или сдохните тут все к зиме. Свое я дело сделал. Кинжал нашел. Нашел кинжал. Вот он.
Демьян ощущал его тяжесть на поясе. Мог до трещинки, до самой малой потертости вспомнить рукоять в кожаной обмотке и острое лезвие, точеное сотни раз. А вот где оборонил его — не помнил. Как с Полей говорил, как сгустилась над головою хмарь — помнил. А как побежал к дому — нет.
Демьян сорвал пушистую головку осоки, растер в пальцах, помолчал, закрыв глаза. Ну же, давай, расскажи мне, болотина, расскажи, где падаль твоя? По каким кочкам скачет? Болотина лениво всколыхнулась, закачала острыми спиральками ситника, не ответила, пахнула гнилью, мол, иди своей дорогой, зверь, не топчи меня, не буди. Демьян пересек топкую низину, взобрался повыше, положил руку на гладкий ствол ольхи — приземистой, скособоченной, с обглоданной у земли корой. Та сонно закачала сережками. Вижу, вижу тебя, лесной человек. Вижу, да нет сил с тобой говорить. Холодный сок медленно поднимался от затопленных корней к бледной листве. Плохо дело в лесу, где не в землю врастают, а в топи тонут. Демьян огладил деревце, сглотнул тяжелый ком в горле.
Придется самому. Лещину он оставил позади, дом скрывался за ней. Демьян помнил: сразу за густым орешником начинался овраг — глубокий, но узкий, он уходил вниз покатыми склонами, которые вдруг обрывались на дно, вмиг становясь крутыми и неприступными. Там и в хорошие годы было темно и сыро. Жутко было в овраге, чего душой кривить.
Тетка Глаша стращала, мол, на дне свои жители, лесной Батюшка им не указ. А если пройти овраг от излучины до самого конца, то выйдешь к бору, а в бору том стоит чудище, овражьи твари ему служат. Сказки сказками, а болото в низину точно забралось. Ни пройти там, ни проехать. Даже мертвая тетка не потащится. Демьян подошел к краю склона, глянул вниз. Туман поднимался со дна, вихрился, растекался по земле, как пролитое из кувшина молоко.
Если Поляша шла от дома к озеру, то мимо оврага, по краю, бочком. Так и нужно идти. Демьян поправил лямки рюкзака и двинулся на восток, держась подальше от склона, чтобы не выказать присутствия своего случайно сброшенным на дно комом влажной земли. Шел и думал, какая же странная, необъяснимая жизнь настигает любого, кто забирается в чащу.
Был обычный студент, ну, нелюдимый, ну, неотесанный. Но ведь как все был. Легко позабыл детство свое лесное. Как там говорится — всех нас ломают родители? Вот и его сломали не сильнее других. Даже Катерине научился рассказывать, как жил в лесном доме. Он, родители, тетки, брат и сестры.
— Двоюродные? — спрашивала Катя, легонько улыбаясь.
Демьян вспоминал, как Батюшка выходил в ночи из спальни и шел к жене, любой, какую выберет.
— Сводные.
Ответ Катю устраивал, она улыбалась шире. Расспрашивала, как учились они.
— Дома и учились.
Как зимой жили.
— Печку топили, как же еще.
Что ели.
— Скотина у нас росла. Корову доили. Из города Батюшка привозил всякое. Опять же, лес под боком… Не бедствовали.
— Как ты папу интересно зовешь… — подхватывала Катерина. — Батюшка. Уважительно очень. Какой он?
Перед глазами тут же вспыхивал образ — широкие плечи, густая борода, грубые ладони, зубы крепкие.
— Большой. Сильный, — с трудом находился он.
Но Кате и этого хватало. Ей не нужно было многого. Ровно столько, сколько он давал.
— Зверь ты, Демьян, — сказала она на прощание. — И нет в тебе души.
Точно зверь. Оттого так легко тебе на воле, глупый хорек. Так вольготно в лесу. Так спокойно в чаще. Будто дома ты. Будто не будто. Все тут слышишь, все видишь. Вон хохочет в зарослях филин. Вон шуршит во мху мелочь всякая ему на прокорм. Вон стонет кто-то на дне оврага. Скулит, как кутенок. Знакомый плач, а, волк? Или не волк ты, а человек? Чего же тогда замер, чего застыл на краю склона? Почему сжалось все, почему заскулило в ответ? Куда сорвался ты, волк? Если хочешь найти кинжал, бросить под ноги брату и сбежать, чего же тогда не за теткой своей мертвой спешишь, а в овраг заболоченный? Уж не звериное ли в тебе клокочет? Уж не душа ли просыпается?
Демьян сбежал по склону оврага, споткнулся, удержался на ногах, но широкий камень, поросший темным мхом, зашатался, пришлось спрыгивать. Под ногами жадно хлюпнуло, мутная вода поднялась выше щиколоток. Первым желанием было дернуться, выскользнуть из топкого плена, но зверь в Деме утробно зарычал — стой, дурак, стой. Чем больше трепыхаешься, тем глубже вязнешь. Демьян позволил болотине обхватить себя за голени, холод потек в ботинки, ступни тут же свело.
— Хорек мокрый… — сквозь зубы окатил себя бранью Демьян.
Потому что на дне оврага, затопленного болотом, не было ни единой живой души. Никого, кто скулил, плакался и звал на помощь. Только курица могла рвануть на писк цыпленка в кромешную топь, только отпетый дурак мог решить, что в низине есть кто-то еще, кроме призрачных огоньков да острозубой шишиги. Сидит себе в топи, тело щуплое прячет, наружу только мордой выглядывает. Тихо над болотиной. Нет никого. Дай, думает, поплачу, поскулю, авось придет кто поглупей да помладше.
А пришел Демьян — Хозяин, поедом его поешь, Леса.
Демьян обтер запотевший лоб, схватился за низкий сук деревца, измученного настолько, что не разобрать — осинка ли, ольха, вяз, может? Без имени, без сил стоит. Готовится умирать. Демьян осторожно вытянул ногу из топи, поискал, где посуше, опустил туда. Шаг за шагом, маленько помаленьку. К утру авось и выберешься. Он успел обойти деревце, даже новое разглядеть, почти уже схватился за него, как позади забултыхалось, заскулило чуть слышно.
— Убью суку!.. — взвыл Демьян, обернулся рывком, погружаясь в болотину по середину икры. — Выходи! Выходи кому говорю!
Но вместо круглых глаз шишиги, вместо рук ее цепких, вместо серой в чешую кожицы в низине бултыхалось что-то мохнатое и маленькое. Рвалось из топи, вязло все глубже, скулило, проглатывая гнилую воду распахнутой в страхе пастью. Кутенок тонул медленно, больше замерзая, чем захлебываясь. Но оставалось ему недолго.
Мало, но точно больше, чем нужно было Деме, чтобы рухнуть плашмя на живот прямо в грязь и жижу, подтянуться на руках и поползти к нему. Ледяная вода свела зубы, рубаха тут же промокла насквозь, прилипла к телу. Прохладная ночь вмиг стала ночью студеной. Демьян осторожно полз к кутенку, стараясь не испугать его еще больше. Не вышло. Зверек скосил налитые кровь глаза, взвыл отчаянно и забарахтался, забился в топкой грязи.
— Ну-ну, тихо, — беззвучно просил его Демьян. — Не успею же.
Чем сильнее вырывался из болотины щенок, тем глубже в ней увязал. Давно, в волчьи свои годы, Демьян сумел бы успокоить его одним утробным рыком. Но рот давно забыл, как бывал звериной пастью. Оставалось ползти.
Кутенок проваливался с головой, выныривал, клацал зубами, хватал воздух и снова уходил в топь. Демьян бросил тело вперед, пальцами нащупал мокрую шкирку, вцепился в скользкий мех. Оставалось дернуть на себя так, чтобы волчье тельце выскочило из болотины, как пробка из горлышка бутылки.
Кутенок, окоченевший от страха и холода, забился отчаянно, но Демьян держал крепко. Мышцы ныли от напряжения, нужно было сжаться в пружину, всю силу отдать в руку, всю кровь пустить туда, всю злость на болото.
Раз. Демьян глубоко вдохнул. Два. Выдохнул. Из нутра прорвался позабытый рык. Три. Острая боль пронзила заледеневшую в топи ладонь. Твариные мелкие зубки впились в человечью плоть, чтобы отвоевать добычу. Добыча с писком рванула наружу. Страх перед шишигой оказался сильнее болотного. Мокрый кутенок пронесся мимо распластанного Демьяна. Но оставшаяся без ужина шишига и не собиралась разжимать челюсти.
Забыв про болотину, Демьян вскочил на ноги, тут же увяз до колена, но и не заметил того. На вырванной из топи руке повисла мелкая тварь. Круглые водянистые глаза смотрели нагло и голодно. Мелкая тварь человека не боится. А Хозяина в нем она не почуяла. Как почуешь, если самозванец он, без кинжала и Батюшкиного одобрения?
Сломать тонкую шею оказалось проще, чем переломить сучок. Демьян размахнулся и с силой ударил повисшей на руке тварью по камням, наваленным с краю болотины. Шишига пискнула, задергала лапками — каждая гнулась во все стороны, каждая заканчивалась пятью длинными пальцами с острыми когтями, — и затихла. Подернуло мутной пленкой водянистые глаза. Обвисли кожистые складки на пузе. Разжались цепкие челюсти.
Демьян с отвращением отбросил от себя мертвое тельце. Из прокушенной ладони к запястью потекла кровь, смешалась с болотной гнилью. Дему замутило, даже ноги стали мягкими. Так-то тебе, Хозяин леса, получи заражение. Самое простое, банальное заражение крови. И сдохнешь ты от него, как все остальные. Как любой безумец, которого Батюшка вел на заклание к озеру. Сдохнешь. От укуса мелкой шишиги. Смешно! Чего же ты не смеешься?..