У зверей все не так, зверь вычленяет суть безмолвно. Чует главное. Стряхивает шелуху, как сор с косматой шубы. Ты говоришь волку — беда. И он понимает — нужна помощь. Ты говоришь — потерял. И волк кивает тебе, мол, я готов искать.
— Кинжал, — медленно произнес Демьян. — Старый. Хозяина. В болотах выпал. — Развел руками.
Рваное Ухо презрительно чихнул. А я тебе что, пес шелудивый? Сам обронил, сам теперь и майся. Но тут же оскалился насмешливо, вытянул передние лапы, прижал к ним морду, глянул с интересом, мол, чего стоишь, пошли искать.
— Далеко. Не здесь. — Демьян махнул в сторону. — Не знаю где. Мертвая знает.
Веселье в глазах волка тут же потухло. Теперь он смотрел на Дему с холодной злобой.
— Помню-помню, не любишь их. Помню.
Зверь утробно зарычал, кутенок у его лап шлепнулся на землю, прижался к отцовской лапе. Рваное Ухо попятился, уводя щенка за собой.
— Она своя, — поспешил объяснить Демьян. — Не тронет. Скажет, где кинжал. Помоги ее найти.
Волк продолжал пятиться, шкура на загривке снова приподнялась, но топорщилась не устрашающе, а жалко. Бесстрашный товарищ Демьяна по самым рисковым забавам, теперь он не спешил бросаться в погоню. Рык то и дело срывался на собачий скулеж, влажные каштаны глаз смотрели загнанно. Что успело стрястись с тобой, вожак волчьей стаи, кого видел ты в глухой болотине, кого потерял там? Уж не себя ли прежнего?
Демьян нутром чуял, что следует уйти с дороги старого друга. Отпустить его восвояси вместе со щенком. Но бледные губы Матушки нашептывали прямо на ухо, что кинжал нужно найти. И любое средство в его поисках хорошо. Бросить кинжал означало сдать болоту лес и всех его жителей. Рваное ухо сдать. Сына его — кутенка толстолапого. Сдать, похоронить в жиже. Это ли милосердие, которое глупо искать в лесу, тем более в том, что засыпает? Это ли справедливость?
— Я сына твоего спас. В болото нырнул, — глухо проговорил Демьян, решаясь. — Слышишь, пес блохастый, ты мне должен.
Рваное Ухо зарычал, оголил зубы, налитые кровью глаза вцепились в Дему, мог бы — разорвал. Демьян не шелохнулся. Сердце забилось в нем подстреленной уткой, но сам он остался стоять, смотреть требовательно, кривить губы в усмешке победителя, взявшего, что вздумалось, по праву сильного. Будто не хорек мокрый, а Хозяин.
— Пойдем, — безразличным голосом приказал Демьян.
Волк коротко рыкнул, наклонился и схватил щенка за шкирку, затряс его, затрепал. Тот пронзительно заверещал. Рваное Ухо поставил его на землю, облизал перепуганную мордочку, ничего, мол, ничего, запомни отцовскую силу, запомни, как висел в его зубах, под его защитой. В горле засвербело, Демьян отвернулся. Пусть прощается, кто знает, свидятся ли? С ним отец не простился, так пусть с щенком этим не так сложится, а иначе. Как должно.
За спиной раздался сдавленный скулеж, потом рык — не опасный, а горький, и зачавкала грязь, затрещали ветки бузины. Демьян глянул через плечо: серый щенячий хвост мелькнул в переплетении веток. Рваное Ухо коротко тявкнул, склонился над влажным мхом. Демьян даже дыхание задержал, чтобы не спугнуть. Волк припал к земле, зарылся носом в ее влажную глубь, замер, задышал. Потом поднялся, отряхнулся. Бросил на Демьяна нетерпеливый взгляд, пошли, мол, сам подгонял. И сорвался с места.
…Они бежали по дну оврага, перепрыгивая через коряги, пролетая мимо колючих зарослей и перекореженного бурелома. Демьян то и дело проваливался в канавки, наполненные густой грязью и холодной водой, чертыхался, но не останавливался. Рваное Ухо точно знал, куда бежит. Даже хвост подрагивал от нетерпения. След вел его по оврагу, уходя в сторону от топи, значит, Поляша была тут, да вовремя свернула. Значит, ногами человечьими шла, а не тварью болотной ползла в трясине. И то хлеб. С человеком договориться можно, а с тварью один разговор — кинжал. А кинжала нет.
Волк выскочил на сухую возвышенность — здесь овраг начал мелеть, дно сузилось, его обступили крутые склоны, — глянул на Демьяна вопросительно, мол, не отстал, человечий потрох?
— Не отстал, потрох волчий, не отстал.
Демьян попытался улыбнуться, но вспомнил, как похожа его улыбка на оскал, и только сухо кивнул. Рваное Ухо фыркнул, снова склонился к земле, выискивая след. Над оврагом занималось утро. Холодные лучи нехотя достигали дна, но воздух оставался стылым и влажным. Он облеплял кожу холодными лапами тумана, пропитывал и без того сырую рубаху, оседал на волосах белым налетом росы. Не был бы Демьян привычным, простыл бы, а тут только отряхнулся разок-другой, внутри разгорался жар погони. Еще немного — и настигнут, поймают, прижмут к земле.
«Где кинжал, гадина? — зарычит Демьян в мертвое лицо, а волк оскалит клыки. — Разорву!»
Рваное Ухо будто мысли услышал, оторвался от земли. На перемазанной морде застыло удивление. Он словно учуял что-то невозможное. Немыслимое. Не существующее на самом деле. Страх пронесся вверх по позвоночнику, Демьян подался вперед, развел руки, мол, что? Говори. Если бы волк мог, сказал бы. Но Демьян уже и сам расслышал. Сухой стук разносился по рассветному лесу. Знакомый, хоть и не слышанный ни разу. Лес берег его до этого утра.
Стук-стук. Обглоданные косточки бьются на ходу.
— Батюшка твой охраняет лес, — говорила Глаша. — От болота да гнили его. От мавок, от лявр, от зазовок тухлых да огоньков, мелкой твари всякой.
— А еще от кого? — затаив дыхание от сладкого страха, спрашивал Демьян, а Фекла шикала на него, округляла глаза.
— От смерти самой, — грозно хмурилась тетка. — От гнили, морози, от воды проклятой, от топи жадной. Коли придет она в лес, разрастется, как язва, так с нею любая гадина-велика. А самая большая — безглазая. Лихом зовется. — Тут Глаша дула на свечу, свет гас, Фекла вскрикивала. — Как услышишь стук косточек в лесу, беги что есть мочи.
Стук-стук. Рваное Ухо заскулил, прижал хвост, присел на задние лапы, как шелудивый пес. Стук-стук. Демьяну отчаянно захотелось домой. Под защиту стен и крыши, в сухое тепло, к свету. К жизни. Стук-стук. Лихо-одноглазое шло по бурелому. Ближе все, ближе. Волк рванул с места, когда Демьян только решал, где прятаться. Запетлял между деревьями, серой тенью унесся далеко вперед. Звериное чутье вело его прочь, и Демьян поспешил следом.
Стук-стук. Лихо настигало их сразу со всех сторон. Казалось, косточки бьются прямо над ухом. На бегу Демьян не успевал вертеть головой, тут бы под ноги смотреть, чтобы коряга какая не подвернулась, и от этого становилось еще страшнее. Из-за любого куста могла протянутся костлявая рука, прозрачные лохмы могли упасть сверху, как паутина, а из-за веток мелькало что-то жуткое, блестящее — то ли отблеск рассветных лучей, то ли око в воспаленной глазнице.
Око-одинокое. Око-одинокое. Око-одинокое. Глупая считалка тут же застряла в голове, забилась пульсом в ушах, заполнила собою все мысли. Око-одинокое. Лихо-одноглазое. Стук-стук. Око-одноглазое. Лихо-одинокое. Стук-стук.
Демьян с ошеломляющей ясностью понял, что сходит с ума. А где-то далеко, в жизни, которой и не было, тетка Глаша шепчет ему, как лишает рассудка жертв своих лихо. Выпивает радости, умножает горести, отравляет память. Пробирается в мысли.
— Беги от него, Демушка, не давай на себя смотреть, трогать не давай, даже рядом стоять. Беги. Нет на него управы.
Вот Демьян и бежал, не разбирая дороги, за серой тенью волка, петляювшего между поваленными корягами далеко впереди.
— Совсем нет? — храбрится Демьян, глупый щенок, протухший потрох.
— Подобраться поближе да выколоть глаз!.. — Глаша смотрит ласково, гладит теплой ладонью по макушке. — Только как подойдешь, если не подпустит?
Стук раздался совсем близко, за спиной. Демьян обернулся: за высохшей у голой кроны, но сгнившей у корней осиной мелькнуло что-то серое. Ноги тут же запнулись сами об себя, и Демьян полетел вперед. Крик застрял в горле. Он выскочил из бурелома — ветки больно хлестнули по лицу — и повалился на землю, сбивая ладони.
Кто-то вскрикнул, лязгнуло вырванным из ножен лезвием, пахнуло затоптанным костром. Демьян с трудом оторвал от земли пудовую голову, поднял глаза, моргнул раз-другой, чтобы две размытых картинки соединились в одну, и тут же решил, что разума уже лишился.
На узкой поляне, разделенной упавшим деревом, топтались перепуганные люди. Два незнакомца в нелепо натянутых звериных шкурах и два знакомца — брат младший да тетка мертвая. Смех шевельнулся в груди, почти вырвался. Столько бежал без дороги, а гляди-ка, пришел куда следовало. Вот так встреча. Вот так удача.
Стук-стук. Обглоданные кости щелкнули еще раз, и воцарилась тишина. Лихо-одноглазое шло по лесу. Лихо-одноглазое чуяло страх людской, мясо человечье. Лихо-одноглазое пришло. Становись в очередь, кто первый к нему на убой?
Поляша тихонько вскрикнула, зажала перекошенный рот рукой. Лежка, бледный, будто уже покойник, задрожал так сильно, что видно было, как трясется промокшая рубаха. Незнакомцы попятилисьслаженно, будто сговориться решили, да только не убежать от лиха, не скрыться. Демьян приподнялся на руках. Одеревеневший от холода и страха, он почти ничего не чувствовал, огляделся только, нет ли Рваного Уха рядом. Но волк-молодец сумел унести лапы. Беги, старый друг, спасай свою битую шкуру.
Демьян тряхнул головой, прогоняя лишние мысли. Поля перевела на него невидящий взгляд. Моргнула. Уставилась, не веря глазам. Демьян заставил окоченевшие губы скривиться в ухмылке, мол, где наша не пропадала. Даже подмигнул ей. А потом костлявая рука, бесплотная, но ослепительно холодная, схватила его за плечо и одним рывком перевернула с живота на спину.
Мир сделал кувырок. Вот Демьян смотрел на Поляшу — бледная до синевы, перемазанная гнилью, но невыносимо знакомая, родная до скрежета, — а вот над ним одно только небо синеет, равнодушное и холодное, чешет бока о сухие ветки, устремленные в него. Демьян успел даже подумать, что, кажется, где-то читал о нем — высоком небе, тихом и торжественном, равнодушном к людской смерти. Подумать успел, а вспомнить — нет. Небо тут же заслонила бесформенная серость, морда, не человечья, но и не звериная. Ее черты, будто выцарапанные на камне, менялись, смешивались, перекручивались, не разглядеть их. Только глаз — круглый, выпученный из красной глазницы, смотрел цепко и ясно. Не мигая. Равнодушно, но голодно. Мертво, но яростно.