— Аня.
Помолчал, перекатывая имя во рту.
— Анка, значит? Хорошо…
И начал рассказывать, как в дремучем бору вьется тропка — через сосновый бор да березовую рощу, по бурелому на краю оврага, по лещине орешника, и ведет она в дом. Тут Анка вздрогнула, замотала головой, забилась. Он и глазом не повел, шикнул только, мол, не мечись, глупая, слушай. Не тот дом, в котором колют да дурманят. А тот, в котором мирно живут. В ладу с собой, с лесом и родом.
— Пойдешь со мной?
У нее даже щеки вспыхнули. Закивала, заугукала. Он наклонился, кольнул бородой, защекотал шершавыми пальцами там, где нельзя щекотать, но так хочется, очень уж сладко это, совсем уж забыто.
— А сына мне родишь?
Боль родилась под пупком, вспыхнула, разрослась до самого потолка. Анка выгнулась, оттолкнула его от себя. Пахнуло грозой, зашумело многоголосо недовольным бором. Потекли слезы по широким Анкиным щекам.
— Не родишь… — понял он. — Пустая ты, ай, горюшко горькое, ну, спи-спи.
Поцеловал ее в лоб, поднялся и вышел, прикрыл за собой дверь. И никогда не возвращался больше. Ушел и не вернулся, ушел, ушел, разбудил ее и ушел, бросил, покинул. Найти бы его. Отыскать. Зачем будил, зачем оставил разбуженной? Была поломанная, спала себе, а он разбудил, не починил, разбудил. Зачем? Зачем? Найти его, найти, отыскать в лесу, в роще, в бору, за оврагом с орешником. Найти. В доме он, не том, где колют да дурманят, а в том, где мирно живут. Найти его. С ним зажить. С ним родить. Сына родить. Ему родить. Если разбудил, значит, и починит. Если починит, значит, и сын будет. Все будет. Найти бы только. Плечи широкие, ладони тяжелые, борода щекочет. Лещину, орешник. Дом.
…Леся захлебывалась памятью, выныривала из нее, но тут же уходила на дно. А там обшарпанные стены, потеки на низком потолке, запах хлорки и спирта, звон больничных склянок, вонь из уток, страх, шепот и темные углы. И все это, абсолютно враждебное, но пугающе знакомое, ворочалось в голове, сплетаясь в историю. Чужую, но все равно ее, Леси, корчившейся в судорогах на притоптанном пятачке под сенью Бобура.
И он. Льдистые глаза, рыжие завитки колючих волос, тяжелая поступь, большие ладони. Нужно было вспомнить его, разглядеть во всех деталях, понять наконец, кто он. Зачем приходил. Почем вспоминался. Но куда там. Он ускользал. Шагал во мрак. И нет его, только привкус хвои на языке. Только тепло на затылке. Да след сухих губ на лбу.
— Кто?
Вопрос вырвался вместе с криком, стал им — протяжным, мучительным, — и улетел ввысь. В ответ зашумели вороны, закачался плетеная вершина Бобура. И ничего больше. Леся оперлась ладонями о землю, острые камешки и ветки впились в мягкое, боль отрезвила. Леся помотала головой. Чужая память отпускала, пятилась назад, оставляя за собой пустоты, в которые тут же хлынул страх. Случилось что-то непоправимое. Что-то ужасное. Тошнотворное. Дикое. Что-то, что все изменило.
Через обморочную пелену Леся разглядела свои руки. Грязные пальцы хватались за траву. Грязь была повсюду. Жирная, бурая, пахнущая тяжело и опасно. Леся оттолкнулась от земли, выпрямила спину, поднесла руки к лицу. Кровь. Под отросшими ногтями собралась запекшаяся кровь. Леся поняла это ясно и неумолимо. Все ее руки были в крови, натекшей из проткнутого тупым лезвием живота.
Желудок скрутило, жгуче пронеслось вверх, наполнило рот. Леся скорчилась у нижней балки широкого раструба. Ее мучительно рвало. Масса вытекала изо рта, комьями падала на землю, мешалась с грязью и сором. И не вспомнить уже, когда последний раз она ела. Кажется, в доме, горячий еще пирог. А вот что засовывали в рот безумной Анке, Леся помнила отлично. Гречневую кашу на воде, бурую от тугих прожилок тушенки. Мясной дух, липкий жир, комки слипшейся крупы. Откуда они в желудке, не знавшем такой еды? Почему рвет ими так мучительно и знакомо?
Леся с трудом распрямилась, выбралась из-под веток, подобралась поближе к остывающему телу. Сова равнодушно пялилась в небо единственным оставшимся ей глазом.
— Анка, — позвала ее Леся. — Аааанкааа…
Сова не шелохнулась, но посмертная судорога отпустила ее лицо. Разгладился лоб, исчезли морщины у губ. Леся потянулась к веку, чтобы опустить его на круглый, отдающий медью глаз. Чтобы Анка заснула, потревоженная гостем своим, не нашедшая ни его, ни дом, ни себя, ничего не нашедшая, кроме безумия и смерти. Пусть спит. Отдыхает пусть.
— Не тронь, — раздалось позади, и Леся застыла с протянутой рукой, только пальцы мазнули рядом с набухшим веком. — Кого убил, нельзя трогать. Пусть отдыхает.
Холодная рука, вся в грязи и гнили, скользнула вперед и закрыла совиный глаз. Теперь Анка спала, теперь все с ней было правильно. Леся даже залюбовалась ею. Была крепко сбитая, покатая, суетливая баба в птичьих перьях. А как заснула, так и правда стала совой. Степенной и мудрой, лесной и покойной.
— Ты зачем ее? — спросил надоедливый голос. Пришлось обернуться.
Мертвая, но покоя не познавшая, кружилась у тела, наклонялась к нему, все нюхала, рассматривала, того гляди облизнет, только спрашивала не она. А в стороне, не дойдя до Бобура пару шагов, застыл Лежка. Бледный от страха, лоснящийся весь, он испуганно комкал край рубахи.
— Зачем?
Леся отшатнулась от тела, уперлась спиной в ветку. Этот простой вопрос с размаху впечатал ее в осознание небывалого. Она убила эту странную тетку в птичьих перьях. Толкнула на сук лицом, повалила на землю и зарезала. Не дрогнув, не задумавшись ни на миг. А зачем — не поняла. Но если подумает, то сумеет понять. А этот светлый мальчик никогда не поймет, даже если отыщутся слова и объяснения. Потому он стоит теперь потерянный, будто она обещала ему что-то важное, но не исполнила. Будто он обманулся ею.
— Прости, — почти сказала Леся, почти бросилась к нему, но мертвая их опередила.
— Не бывает никакого «зачем», — резко оборвала она. — Себя защищала. Так надо было. Вышло так. Любой ответ хорош, выбери себе сам. А ты… — теперь мертвая обращалась только к Лесе. — Не сопли размазывай, а думай, как товаркам ее объяснять будешь. Почему пошла она с тобой живая, а теперь мертвая лежит.
Тошнота снова всколыхнулась в желудке. Леся прикрыла рот ладонью, отвернулась. Глаза резало соленой горечью, по телу несся обжигающий мороз. Мертвая колдовала над мертвой, шептала что-то, посыпая холодное тело травой и комьями земли. Смотреть на это было невыносимо. Слушать и того хуже.
Бежать. Бежать прямо сейчас. Не разбирая дороги, прочь-прочь от молчаливого чудища и чудищ говорящих. Прочь от себя, способной распороть живую плоть, сделать ее мертвой.
— Не бойся, — проговорил Лежка, подходя ближе. — Там Демьян, он тебя защитит.
Позабытое имя зверя. Только его не хватало. Леся прижалась лбом к ветке. В вышине каркали вороны, гудели переплетения раструбов, покачивалась на ветру корона макушки.
Большой и равнодушный Бобур просто смотрел. Смотрел и ждал все так же безмолвно, что кто-то поверит в него, кто-то придет и будет ему служить. Ряженые ли, безумные. Не суть. Любое божество, даже придуманное, жаждет почета и подношений. Кровь ушла в землю. Земля загудела, разродилась чужой памятью, чужими слезами на радость тем, кто верил и ждал ее пробуждения, а думал, что ждет милости Бобура.
— Не нужно мне защиты. — Леся оторвала пудовую голову от ветки и выскользнула из исполинского нутра. — Я сама себя защищу.
За ее спиной мертвая закончила бормотать. Фыркнула, но ничего не сказала.
Леся сбежала по пологому склону оврага и припустила через бурелом. На деле до места, где они с совой оставили ряженых, живых и мертвых, было рукой подать, только шли они странно, в обход да кругами. Видать, сова дорожки путала, но теперь Леся чуяла, куда бежать. И что скажет, когда добежит.
Только зверь, нагрянувший без спроса, пугал ее, чудился в колючих кустах, сверкал угольками глаз из-за стволов усохших сосен. Леся перепрыгивала через торчащие из земли корни, вертела головой, но никак не могла разглядеть, прячется ли зверь, следит ли за ней — так увлеклась, что настоящей погони не заметила. И скользкого камня, поросшего бархатистым мхом, не заметила тоже.
Она почти упала, почти свезла уже ладони до мяса, почти ослепла от резкой боли в раненом бедре, но ее подхватили, замедлили, остановили, помогли выпрямиться, даже по спине погладили нежно-нежно, невесомо почти. Лежка с трудом переводил дух, но держал ее крепко.
— Ушиблась?
Леся покачала головой. Их обступал искореженный бурелом. Серые стволы щетинились голыми ветками. Поваленные друг на друга, они казались то ли пьяными, то ли больными, но точно озлобленными.
— Почему здесь так? — чуть слышно спросила Леся.
— Лес засыпает без Хозяина, давно уже начал, а теперь так совсем, — ответил Лежка с неподдельной горечью.
— И что дальше? Все погибнет? — Эта горечь накрыла Лесю, будто ее собственная, понятная и родная.
— Если не найдется новый… То да. — Лежка поддернул лямку мешка, завозился с тесемками, волосы заслонили лицо, не разглядишь. — Болото придет на эту землю, все собой покроет. А с болотом и твари его. Ничего живого не останется. — Наконец выпрямился и пошел напрямик через сухостой. — Ты же к Деме хотела, так пойдем.
— А где он? Новый Хозяин? — Кровь прилила к щекам, застучала в ушах. Леся обтерла ладони о край рубахи и не двинулась, пока не услышала ответ.
— Нету его. Не родился. — Лежка передернул плечами, мол, не приставай, и даже не обернулся.
Леся поспешила за ним, догнала, схватила за руку. Отчего-то ей было очень важно понять, что за горечь скрывается за короткими его ответами.
— Ну как же не родился? Вас же много! Пусть хоть кто-нибудь станет им!
Лежка поднял на нее глаза, в них плескалась студеная вода затаенной горечи.
— Кто-нибудь Хозяином не станет. Нужен тот самый сын.
Что Хозяин нужен этому безумному лесу, Леся больше не сомневалась. Во всем его увядании, болотистых низинах и коряжистых верхах, виделась неприкаянность. Глухая и тоскливая. Так покрывается пылью дом, оставшийся без заботливых рук. Так начинают скрипеть и падать крепкие еще доски забора, что должны были защищать, да некого. Так пес, забытый на цепи, грызет свою лапу. Так и лес этот за-сы-па-ет.