— Так становись!
Леся даже за рукав его дернула, а Лежка продолжал стоять истуканом, смотреть побитым щенком и молчать.
— Ты же свой. Ты же у них родился, так почему не хочешь?
Он криво улыбнулся, выдернул руку из ее влажных пальцев.
— Может, я и сын, но точно не тот.
— А кто же тогда?
— Демьян, — бросил он через плечо и до самой поляны больше не обернулся.
Демьян.
Волчий мех густой, сам пушистый, а подшерсток жесткий, не пропустишь между пальцев, до кожи не дотронешься. И водой его не промочишь, и снегом не завалишь — морось застывает на длинных кончиках, а в глубине остается живительное тепло. Ничем не пронять звериную шкуру. Разве что смертью.
Рваное Ухо ничком валялся на желтоватом песчанике, передние лапы вытянул вперед, задние поджал, весь — стрела, весь — прыжок. С оскаленных клыков продолжала стекать слюна, влажно блестел длинный язык, настороженно топорщилось целое ухо. Только глаза, темные и умные, почти человечьи, уже подернулись мутью. Пелена умирания первой укрывает взгляд. Видимо, в нем сокрыт главный нерв жизненной силы. Потухает искра, отлетает из вмиг обмякшего тела дух, и на глаза опускает полог смерти. Не спутать живого с мертвым, если посмотреть на него. Мутная пленка опускается на все его существо, но взгляд умирает первым. Так и волк, сам еще почти живой, неостывший, мягкий, а глаза уже смотрят на мир с другой его стороны.
— Как же ты так?.. — все повторял и повторял Демьян, гладил вставший на дыбы загривок, трогал ледяной нос, даже в бок толкал, но разбитая о камни голова лишь безвольно дергалась, клацали зубы, вываливался язык.
Крови было немного, чуть натекла на песчаник, было бы темнее — и не заметишь. Но пахло ею остро и тяжело. А еще страхом. Овражий полесок костенел от ужаса. Земля дрожала, чувствуя на себе шаги лиха. Скрипели деревья, видящие его. Жалобно пищало, курлыкало и стонало в зарослях. Лес ждал своего Хозяина, просил у него защиты, умолял спасти, прогнать поганое лихо в другие края, но тот, кого Хозяином звали, никак не мог заставить себя подняться. Волчий мех согревал пальцы, глаза жгло, в голове надсадно шумело. Стоило попытаться вспомнить, что виделось в мороке, как к горлу поднималась желчь.
— Кто любил тебя? — спросило лихо.
— Никто, — ответил Демьян и понял наконец, что так оно и было.
Есть ли толк в его метаниях, есть ли смысл идти по лесу, искать кинжал, если нет на свете никого, кто встал бы с Демой плечом к плечу? Только волк один, и того не стало. Демьян долго бы так просидел, ощущая под собой подползающую болотину, согревая волчье тело человечьим своим дыханием, но позади захрустело — пришлось оборачиваться, скалиться, не глядя еще, на кого.
Оказалось, что сидит он у крутого склона оврага, а на дне топчутся чужаки. Незнакомые лица, бледные от страха, глазищами моргают, не лесные тела в шкуры спрятаны, пятятся, но бежать боятся. Демьян оглядел их, принюхался. Столько запахов в лесу, а дух безумия самый острый. Пахнет сладковато, как падаль, но едко, больничкой пахнет, тревожно, но главное — так тоскливо, что впору самому умом тронуться. Надо же, Батюшки нет давно, некому их в лес уводить, а они все ходят, значит, и без него тянет их, увлекает за собой болотный дух, озерный морок да лесной шепоток. Приди, дескать, приди, отринь отца с матерью, мужа забудь, детей брось, себя перечеркни, а ко мне приди. Пошумим с тобой в чаще. Померцаем в болотине. В озере искупаемся. А что не вернешься из гостей моих, так и не захочется тебе. Нет разума — и страха нет. Вот и эти смотрят как завороженные. Ждут указаний. Куда идти, под чей кинжал горло подставлять.
— Пошли отсюда, — процедил сквозь зубы Демьян. — Нечего топтаться. Возвращайтесь, откуда пришли.
Тот, что скрывал лицо за криво натянутой маской, шагнул ближе, глянул с сочувствием.
— Ты не ранен?
Баба. И ладно бы просто баба, так еще и волчью морду натянула, дура эдакая. Под пальцами стыл мех настоящего зверя. Демьян огладил его еще раз, с трудом оторвался от серебряных переливов на могучей холке.
— Сними, — устало попросил он чужачку, и та поняла без лишних слов.
Стянула маску, сунула в мешок, что висел на плече. Коротко подстриженные волосы еле доставали до крупных ушей, пот и пыль покрывали лицо серой пленкой. Демьян посмотрел внимательнее. Красивая. Была когда-то. А теперь выцвела, отдала все соки прожорливому бессилию.
— Ты зачем здесь?
Она смешалась, пожала плечами, покосилась на товарку, стоявшую позади. Та послушно наклонилась, стащила со лба корону из высушенных рогов. Светленькая до прозрачности, измученная скитаниями по лесу, она покачивалась на тонких ножках, как новорожденный олененок, зимний, приговоренный к страшной смерти в снегу.
— А ты? — обратился к ней Демьян, и она тут же вспыхнула.
— Мы с Анкой. — Ее губы почти не двигались. — Анка привела. Сказала, мы здесь нужны. Сказала, мы ему служить будем.
Демьян поморщился. Скольких сбивал с толку лес, посылающий зов свой во все стороны? Скольких толкнул в небытие, схватил, приманил, выпил и оставил? Прожорливое нутро его схоже с нутром болотным. То хоть за трелью пичужной не скрывает нрав свой. Может, честнее леса будет глухая топь? Кто послабже духом да телом покрепче, первыми слышат лес, тянутся к нему, уводят за собой других. И гибнут, гибнут вместе. Нет различий для леса — кто слышал его, кто нет, все пойдут на корм, все сгинут. Нет Хозяина, чтобы присмирить. А кто есть, тому не по зубам.
— Анка, говоришь, — протянул Демьян. — Ну и где она? Анка ваша.
Блеклая огляделась, будто только заметила пропажу. Заозиралась вторая, даже воздух втянула шумно, думала, что по-волчьи, а даже по-собачьи не вышло. В ответ затрещали ветки, мелькнуло в просвете, запахло живым и человечьим. Демьян дернулся было, но почуял, удержался. Не лихо, не бойся, не скули, как кутенок. При мысли об осиротевшем волчонке больно заныло в груди, но Демьян только плечом дернул — не время сопли пускать, самому бы живым выбраться.
Первым из сухостоя появился Лежка. Исцарапанный ветками, он хмуро кивнул брату и тут же скользнул в сторону, спрятался за мшистым валуном, притих там. С хорошими вестями таким не возвращаются. Да и откуда взяться им, хорошим вестям?
— Что? — спросил Демьян, но брат не откликнулся.
Зато девка, идущая за ним, закуталась в ободранную шаль, странно знакомую, даже пахшую сладко, как пахнет только в детстве, и направилась прямо к Деме. Решительная до странности, она без страха обошла его, встала рядом с пришлыми безумицами, сложила руки на груди.
— Где Анка? — спросила ее белесая.
— Вы его-то видели? — перебила вторая.
Дальше Демьян слушать не стал, вернулся к склону, опустил руку на лобастую голову Рваного Уха, постоял немного, прощаясь. Снова заскрипело внутри, заныло от бессилия и конечности ухода, от невозможности оградить, от потери, в которой снова он, хорек эдакий, виноват, куда ни плюнь, виноват.
— Видели, — откликнулась наконец девка, помолчала немного. — Он Анку забрал…
Казалось бы, простые слова, а пронеслись по оврагу, как стылый ветер. Ахнули безумицы, судорожно закашлялся за валуном Лежка. Один Демьян остался стоять, склонившись над волком, ничего не понимая, а главное, и не желая разбираться.
— Он ее забрал к себе, — продолжила девка, потянулась и осторожно взяла белесую за тонкую кисть. — А вас он отпускает. Вам уходить надо, слышите?
Белесая испуганно попятилась, затрепыхалась. Вторая заслонила ее плечом, словно девка хилая могла им навредить. Демьян не видел их, но звериным чутьем знал, как топчутся они, испуганные, не в силах вырваться из паутинки, что так исподволь наплела уже пришлая девка.
— Что говоришь такое? Куда забрал?
Безответная тишина зазвенела между ними. Демьян глянул через плечо, девка бесстрастно смотрела на безумиц.
— К себе. Вороны его прилетели, унесли ее. Видишь? — сказала она и отпустила белесую, а сама поднесла ладонь к лицу второй безумицы. — Смотри, кровь, видишь?
Демьян не мог разглядеть, но тяжелый дух пролитой жизни ударил в нос, и он задышал часто и глубоко, отвернулся, взял первый камень, положил у изголовья Рваного Уха, взял второй. Третий камень. Еще. Еще. Нельзя оставлять друга таким — неприкрытым в овражьей хмари. Пусть камни укроют его, пусть защитят.
— Ты ее?.. — тоненько вскрикнула белесая, голос ее потонул в сгустившемся сумраке оврага.
— Я ей помогла, — ответила девка. — Сколько ей, бедной, в теле своем маяться еще? А? Сколько ходить тут? Сколько ждать? А теперь все. Дождалась.
Демьян смерть знал. Он видел, как каменеет измученное лицо умирающего, когда последний вдох сменяется в нем последним выдохом. Он хоронил отца, нес окровавленную тетку, провожал сестру, даже мать отдал лесу, и суток еще не прошло. Вот теперь друга верного камнями закладывает, чтобы падальщики болотные не разодрали. Он и сам убивал. Зверей да птиц. Он был готов однажды убить человека. Но никогда еще он, проживший с Батюшкой и жертвами его, не слышал, чтобы тот, кто убил, об убийстве своем рассуждал так мерно, так напористо. Без вины. Без смятения. Как о должном.
Последний камень горкой лег на верхушку, не разглядишь, кто покоится там, скрытый мшистыми спинами. Демьян поднялся, отряхнул руки и обернулся. Девка обтирала ладонь о широкую штанину, уверенность в ней сменилась равнодушной усталостью. Безумицы смотрели на нее во все глаза.
— А нас? — наконец решилась белесая. — Нам ты поможешь?
— Вас мы выведем к людям, — сказала девка. Оглянулась на Дему, поймала его взгляд, впилась своим — прозрачным и пустым. — Ведь выведем?
И он кивнул. Сам не понял почему, но кивнул.
Ученик зверя
Олег.
— Анка нас сюда привела, — бормотала и бормотала кабаниха, пробираясь через бурелом вверх по склону оврага. — Пойдем, сказала, там лес, там свобода, там можно собой быть, понимаешь? Собой!
Леся кивала ей, не глядя, и куталась в порванную на локте шаль. Близость чужого сильного тела ее пугала. Лежка чувствовал эту тревогу, как волнение листвы на ветру сквозь сон. Ш-ш-ш-ш. Шорох и шепот. Шуршание и шевеление. Леся ускоряла шаг, запутываясь в чужих шаровар