ах, но кабаниха легко поспевала за ней, будто привязанная, позабыв, как рвалась недавно опрокинуть и смять.
— Сука! — завопила она, появившись словно из ниоткуда, пока остальные покорно засобиралась в путь, сами не зная, с чего это слушают пришлую девку.
Лежка оставался в стороне. Смотреть на Лесю, равнодушно стирающую кровь с ладони о край рубахи, было невыносимо. Стылая, как голый лист на закате осени, она отдалилась так необъяснимо далеко, что Лежка все никак не мог потянуться к ней, дотронуться, встряхнуть, воротить обратно. И продолжал топтаться в сухостое, пытаясь лизнуть глубокую царапину у локтя, ждал, вдруг окликнет его Леся, изнемогал от желания, чтобы окликнула.
— Сука!
Понадобился один рык — яростный и злой, решительный, почти звериный, чтобы понять, как тихо было до него в овраге. Безмолвные, они подбирали сумки, оправляли одежду, оглядывались, в поисках дорожки наверх. А потом через кусты рвануло горячее тело, раскидало траву и хвою, бросилось, неистово рыча.
— Убью! Ты Анку нашу! Анку! Убью, сука!
Вопил тот, кто прятался под кабаньей мордой. Маска сбилась, опала назад вместе с капюшоном, и Лежка вдруг понял, что свирепый перевертыш не кабан вовсе, а кабаниха. Коротко остриженные темные волосы не скрывали женских черт, пусть и перекошенных ненавистью.
Лежка бросился наперерез. А Леся и не дернулась, вскинула только руки, прижала к груди, да шаль соскользнула на землю, лизнув ее кончиком по щеке на прощание. Жесткое, будто литое тело кабанихи впечаталось в Лежку и свалило его с ног. Он рухнул на землю, кубарем покатился по сухим веткам и острым камешкам, но хватки не ослабил — правой рукой успел вцепиться в мохнатую куртку кабанихи, левой — со всей силы обхватил ее поперек твердой груди. Кабаниха дернулась, зарычала по-звериному, заметалась, почти вырвалась, но подоспел Демьян.
Схватил кабаниху за шиворот, поволок за собой прочь от придавленного Лежки. Тот совсем выдохся за мгновения короткой борьбы, взмок от страха, измучился от непомерного усилия. Ему показалось, что целый век прошел от прыжка до падения, а Леся не успела и вскрикнуть.
— Не бей ее, — попросила только, останавливая размах Деминой руки. Тот зло ощерился в ответ. — Она не со зла, от горя… Не бей.
Кабаниха мешком повалилась в грязь. Демьян обтер ладони, глянул на Лежку.
— Чего разлегся? Вставай, — проворчал он с досадой, даже в сторону сплюнул.
А Леся уже склонилась над притихшей кабанихой, зашептала чуть слышно. Лежка опасливо поднялся на ноги, отряхнулся, ощупал себя, вроде цел, только бок ушибленный поднывал, да в груди противно шевелилась обида — даже не подошла, даже руку не протянула, не помогла подняться. Он себя не пожалел. Прыгнул. Бабу эту проклятую повалил. А она не к спасителю — к врагу бросилась.
— Тихо, тихо, вон товарки твои, — шептала Леся, поглаживая колючий ежик на голове кабанихи. — Вместе пойдете. Закончится все.
Ряженые в зверей неловко топтались поодаль, но тут, услыхав в голосе Леси приглашение, бросились к кабанихе. Заагукали, запричитали.
— Ладушка, не дури, — просила блеклая олениха. — Тат, скажи ей, не надо нам тут оставаться, вернемся.
— Домой пора, — вторила ей волчиха. — Послушай Вельгу, нельзя нам тут.
Олениха прильнула к плечу товарки, притянула к себе безвольную лапищу кабанихи. Они застыли, скорбь расходилась кругами, как вода, принявшая камень. Леся тихонько отошла от них и наконец посмотрела на Лежку.
— Она не со зла, — виновато сморщилась. — Не обижайся.
Будто Стешка за неразумную Феклу прощения просит, мол, не хотела она рубашку тебе изрезать, милый братик, безумная, что с нее взять, не бранись уж, я починю, как новая будет. Лежка дернул плечом. Отвернулся. Обида щекотала в горле, поднималась соленой водой. Чтобы не пролилась, пришлось уставиться на Демьяна, тот как раз огляделся, нашел тропинку, ведущую вверх по склону оврага, и принялся перешнуровывать ботинки.
— Эта где? — спросил он сквозь зубы.
— Тут я, недалече, или ослеп совсем, волк? — Поляша сверкнула зубами из бурелома. — Долго еще топтаться будете? Лихо небось раны уже зализало.
Демьяна передернуло, он затянул потуже узел, распрямился, отыскал Лесю взглядом.
— Если собралась их с собой тащить, — кивнул на затихших ряженых, — то сама за них и отвечай. Мне они ни к чему.
Леся кивнула послушно, но глаз не отвела. Внутри Лежки тоскливо заскулило. Он сглотнул, подхватил мешок, поднял с земли забытую шаль.
— Ну, пойдемте, что ли, — выдохнул и одним движением укрыл драной пряжей худые Лесины плечи.
— Пойдемте, — легко согласилась она и улыбнулась слабо-слабо, почти невесомо, но стало теплее. — Вставайте, девочки, скоро будете дома.
Ряженые встрепенулись, разжали объятия, затуманено уставились перед собой. Что за ворожба оплела их? Откуда взялась? Кем послана? Лежка искал ответы, но в памяти их не было. Прошлое блекло и теряло смысл, услышанное когда-то на глазах переставало быть истиной. И только мертвая тетка хмыкнула удивленно, но снова промолчала.
Так и пошли, медленно пробираясь через сухостой, оскальзываясь на глине, осыпая сухие комья, выдергивая жесткие стебли хвоща. Дыхание сбилось быстро. К влажной спине прилипла рубашка, стало холодно. Лежка хватал губами воздух и все дивился: расцвело давно, полдень скоро, а не теплеет. Мерзло, сыро. Неживо.
— Анка нас привела, — снова завела бормотание кабаниха. — Сказала, в лесу мы себя найдем, в лесу излечимся. Я ей не верила, нет, не верила. Что ей верить, безумная, как и мы.
— А чего ж пошла? — насмешливо спросила Поляша, легко нагоняя идущих впереди.
— Все пошли, вот и я пошла, — буркнула кабаниха. — А ты бы осталась? Позвали бы в лес, а ты на другой бок да спать?
Позади коротко хохотнул Демьян.
— Ну, коль с вами тут шастаю, значит, не осталась. — Поляша обернулась на Лежку, скривила губы. — А ты бы и не прочь домой да к мамке под юбку?
В лесном холоде, на крутом овражьем склоне дом, далекий и надежный, казался чем-то, не существующим вовсе. Невозможным. Желанным до одури. Вернуться туда, не теряя ни минуты среди чужих и озлобленных, Лежка хотел всем своим существом. Но впереди, неловко перепрыгивая с камня на камень, пробиралась наверх Леся, и близость ее лишала прав на возвращение.
— Я не прочь лиху проклятому в лапы не попасться, — буркнул Лежка.
И все притихли. Даже косматая Лада, давно запрятавшая кабанью морду в мешок, перестала бубнить, нагоняя Лесю. Подождала товарок своих и пошла с ними, обиженная и молчаливая.
Из оврага они выбрались, когда солнце достигло зенита. Лежка окончательно выдохся, через кряжистый край, сыпучий, будто песком наваленный, его вытащила крепкая рука брата. Демьян не насмешничал, сам замучился подниматься, но и доброго слова не сказал, только зыркнул сурово.
— А сюда оно за нами не пойдет? — спросил Лежка, обращаясь к Лесе, но ответил ему мертвый голос.
— Для лиха нет границ. Если почует, на край света отправится. — Поляша помолчала, наслаждаясь его испугом. — Не пугайся, дурак, нас не почует.
— Почему?
— Потому что ты, мой дорогой, прихватил с собой одну вещицу, так? — И требовательно вытянула руку, по бледной коже расползлись мертвецкие пятна. — Медуница! Отдавай.
Леся бесшумно подошла со спины и встала рядом, рванула тесемку амулета, сжала в пальцах, прощаясь, и легко протянула Поляше.
— Придется разбить? — только и спросила она, вмиг оставшись беззащитной.
— Придется.
— Жалко как, — вздохнула, невесомо дотронулась до Лежки. — Ты прости, подарок ведь, я знаю, но так нужно, значит.
Лежка кивнул. Узел, сжимающий горло, чуть ослабился. Страх отступал. Из глубоких вод памяти на поверхность всплыл материнский образ. Был разгар лета, самая его сердцевина. Глаша стояла в спальне Матушки, у рабочего стола, и осторожно перебирала пятнистые листочки и толстые еще, наполненные соком стебли медуницы. Ее алые, синие и белые с легкой примесью цветки лежали в сторонке, осторожно собранные, уложенные аккуратно, чтобы не смялись.
— Если взять цветок, да стебелек, да корешок, — приговаривала Глаша, — да столочь, да камушек натереть, а камушек тот напоить кровью да с собой взять, то беда в лесу стороной обойдет. Большая и малая. Понял?
Лежке было три. Он сидел на платке, раскинутом на полу, перебирал круглые камешки-голыши, облизывал гладкие бока, подкидывал их, ронял и собирал в кучки. Глаша смотрела на него, украдкой смаргивая слезы, отвлекалась на ворожбу, чтобы не завыть обиженной дурниной. Лежке было три. Уже тогда все поняли, что Батюшкин сын он, да не тот. И обида на судьбу еще горчила в Глаше. Еще ликовала в сестрице ее названной. Ничего этого Лежка тогда не понял. Но ворожбу запомнил. Он все запоминал. И слезы чужие, и ликования. Медуницын цвет и тот запомнил. Надо же, пригодилось.
— Я пойду тогда голышей наберу, — решился он.
Поляша посмотрела удивленно.
— Так это ж бабья ворожба, откуда знаешь?
— От мамы слышал.
— Совсем Аксинья ума лишилась парня травам учить, — покачала мертвой головой. — Не жилец лес наш господин, коль в Матушках у него безумица ходила.
Лежка сбросил с плеч мешок и пошел по склону оврага, зорко поглядывая под ноги. Что не Аксинья теперь матушка его, а Глаша, сказать он не решился, и слова эти долго потом жгли язык. Не проговоренные, будто стыдные. Не проговоренные, но пришедшие от самого сердца.
Он долго выбирал камни. По одному на каждого. Серый с рябой спинкой — для мертвой тетки, шершавый и увесистый — для Демьяна, три одинаковых блеклых голыша — для ряженых. Для себя нашел круглый и тонкий, почти не камень, пластинка каменная, но скругленный по краям, будто водой оглаженный. Покрутил его в пальцах, и тот ладно лег в ладонь, словно и был там всегда.
А вот для Леси камешек все не находился. То слишком тяжелый, то грубый, то с влажным брюшком. Лежка отбросил в сторону все серые голыши, покопался в канаве, но так и не нашел нужного. Все ходил, перепрыгивал через топи, скользил по кочкам, искал.