Демьян рванул ворот, ему вмиг стало тяжело дышать. Пот выступил на лбу, потек по спине, защипал там, где кожу ожег пытливый девичий взгляд. Стыд полыхнул по заросшим щекам. Шелудивый ты пес! Гулящий кобель! Столько бабы не чуял, сколько бродил тут, как леший, и думать некогда было. А как чуть не сдох да спасся чудом, так сразу зашевелилось, заныло внутри. Даже на полудохлую сумасшедшую девку понесло. Дурак ты, Демьян. Зверь. И нет в тебе души. Катин голос, далекий, смешанный с лесным шепотком в кронах, донесся чуть слышно. Демьян подхватил поудобней лямки, повел плечом. Усталость накатывала волнами. То немели пальцы, то обмякали колени, то голову уводило плавной дугой.
— Надо бы отдохнуть, — попросил вдруг Лежка, словно почуял, что брат выдохся.
Демьян спорить не стал. Рухнул под высокую лысую елку. Внезапная вспышка желания стихла. Тело скрутило ломотой. Только болеть ему не хватало. Демьян тряхнул головой. Тут же сдавило виски.
— На вот, выпей. — Лежка опустился рядом и сунул ему флягу. — Тебе бы отдохнуть.
— Хорошо все, — буркнул Демьян, но флягу взял, глотнул колодезной воды, горло отозвалось острой болью.
Лежка смотрел на него с опаской.
— Нельзя нам сегодня идти, — пробормотал он. — Ты совсем больной.
Демьян подобрался было, чтобы рявкнуть как следует, но шею заломило, стиснуло грудь. Нужно было поспать. Завернуться в теплое, выпить горячего, вытянуться в тишине и исчезнуть. Дать забыть себе этот день, и ночь, и снова день. Дать забыть себе себя. И зверя в себе. И брата, и сына, и сироту. И Хозяина в себе забыть. И лесового. Демьян и сам не понял, что уже спит. Только потемнело вокруг. Замедлилось. Запахло костром, потом травяным отваром. Загорчило на языке.
— Спи, — разрешил ему кто-то.
— Не хочу, — отозвался он. — Не буду.
— Врешь, — укорили его. — Хочешь. Будешь. Уже.
И все исчезло. Осталась лишь зыбкая зеленоватая темень, будто вечерний лес в августе, вроде спящий, но в глубине все рычит кто-то, бежит, роет, ухает. Листья шептались то тут, то там, ветер щекотал их за тонкие черенки. Пахло хвоей и палой листвой, пахло далеким медовым цветом. Где-то внизу тихо журчала вода, Демьян не видел, но знал, что она чистая, свежая, не пробовал, но чувствовал ее кристальную сладость на языке.
Он разрешил себе не думать. Только ощущать. Как ласков в ночи к нему лес. Как спокоен он. Как силен. И боль отступала, испугавшись такой силищи. Растворялась тоска и усталость. Уходили прочь из памяти образы Матушки, крови ее и смерти.
— Спишь? — спросил кто-то.
— Сплю, — признался Демьян.
— Сладко?
— Давно так не спал.
Рядом с ним легонько зашуршала трава, примялась под малой тяжестью тела. Демьян почувствовал, как к его боку прислонилось острое плечо. Через темень было не разглядеть, чье. Но и так понял. Пришлая девка улеглась рядом с ним. Демьян дернулся было прогнать, но руки не слушались, сладко отяжелели, распластались далеко-далеко, до края леса, и сам он будто протянулся через него — от начала, которого нет, к концу, которого быть не может. И где-то посередине его бескрайнего тела свернулась пришлая девка.
— Меня Леся зовут, — напомнила она. — А то все девка-девка, надоел.
Без злобы сказала, с укором. Демьян промолчал.
— Не рычи. — Она легонько толкнула его локтем. — Как пес старый. Хватит. Нам долго еще идти, не хочу грызться.
— А я и не грызусь, — отбрехался он. — Это ты скалишься. Пришла безумицей, а теперь гляди-ка, ряженых ворожишь, будто лесная.
Девка помолчала. Только и слышно было, как сопит.
— Я сама не знаю, чего они меня слушают, — наконец призналась она.
— Своя ты им, только сильней. Вот и тянутся.
Девка заворочалась недовольно.
— Не хочу я им своей быть.
— А кому хочешь?
— Не помню…
На том и порешили. Демьян долго еще дышал тьмой, а пришлая девка — сном. А когда в чаще запели ранние птицы, она встрепенулась, вскочила и растворилась в полумраке, будто не было. Шепнула только:
— Не девка, а Леся, запомнил?
Демьян не ответил, позволил сну закончиться хорошо. Дождался, пока стихнут последние шорохи, и открыл глаза. На поляне все еще спали. Даже костер затух, только дымились угли, покрытые седым пеплом. Пришлая девка спала в окружении ряженых. Зачем ей бежать в ночи греться о звериный бок? Приснилось. Вот и хорошо. Только безумиц не хватало, пес ты бродячий. Демьян рывком встал, прислушался к рассветному лесу. Ручей и правда бежал по низине, надо только пройти на север самую малость, и будет всем сладкой воды. Демьян отыскал брата, тот скорчился у замершего костра. Встряхнул за плечо. Лежка дернулся, заморгал испуганно. Сущий кутенок, молочный да слепой.
— Вставай, — бросил ему Демьян, направляясь в чащу. — Учить тебя буду.
Олеся.
Они смотрели — постоянно, жадно, испуганно. Дергались, когда она вставала, подавались следом всем своим триединым телом. Скулили, стоило ей отойти подальше, спрятаться за кустом, присесть на землю, впиться пальцами, только бы успокоиться, только бы забыться, только бы спрятаться от их взгляда. Но они рвались к ней через заросли боярышника, шумно сопели, ловя ее запах.
— Где? Где? — бормотали они.
— Смотри! Смотри! — Ликование срывало шепот в стон.
— Там! Там! — И не разобрать, которая из них заметила первой и теперь тянется лапищами, словно ребенок.
Лесю скручивало злостью и жалостью. Хотелось стегануть по беззащитным ладоням крапивой, хотелось закричать, отпугнуть, встряхнуть их как следует, чтобы пришли в себя. Но их пустые глаза, в которых мутно плескалась лесная вода, смотрели преданно и влюбленно. И Леся позволяла им подойти ближе, прижаться горячими лбами, заискивающе поглядывать из-под растрепанных волос.
— Когда я решилась пойти, — доверительно шептала ей Вельга, пока они шагали по краю оврага. — Долго думала, как бы так сделать, чтобы не искали. Там нянечка была хорошая… Тетя Зоя. Остальные бы не хватились, а она бы заметила. Хорошая женщина… Добрая. Руки золотые…
Она все говорила и говорила, дергала Лесю за рукав, а сама — звенящая, как роса, но пустая, полая будто. Леся никак не могла себе объяснить, почему так чувствует. Но верила новому чутью крепче, чем зрению и слуху. Это на вид безумицы — обычные женщины, уставшие только. Истощенные. А глянешь внимательнее — полости с туманом, из всех желаний только одно в них и живо. Хотят наполниться. Ищут чем, ищут кем. Бобуром ли, товаркой своей совиной, лесом. Только не пустота, только не сосущее под ложечкой ничего вместо разума. Тут бы пожалеть их, но Леся злилась.
И зачем они ей? Что с ними делать? Вести сквозь лес, аукать через чащу, зазывать с собой. И бросить. Оттолкнуть от себя. Направить в бездну пустоты. Леся поглядывала через плечо на притихшую, выбеленную страданиями Тату, от волка в которой и маски не осталось, и представляла, как легко войдет в ее мягкий живот лезвие. Раз. Другой. Третий. Кровь хлынет на руки, теплая-теплая, живая еще. Леся с трудом сглотнула. Ее мелко трясло. Забытая было рана снова пульсировала, грелась под повязкой. И некому было почистить ее и промыть.
Ан-ка. Ан-ка.
Имя совы горело во рту, будто к небу прислонили раскаленную добела ложку.
— Я ей сказала, что меня в палату переводят общую, которая в корпусе другом… А сама ночью фьють! И через забор. — Вельга победно улыбнулась, схватила Лесю за руку. — Молодец я?
— Молодец.
В покорно идущих следом безумицах сложно было узнать жуткие тени, что выбрались из оврага прошлой ночью. Чем дальше отходили они от деревянного истукана, чем окончательней застывала кровь Анки у его подножия, тем беспомощней и слабей становились ряженые. Леся почти видела, как тонко звенит последняя ниточка, что удерживала их от самого дна. Один конец привязан к раструбу Бобура, а вторым перехвачено горло каждой, ему отдавшейся.
— Далеко еще? — вполголоса спросила Леся, не обращаясь ни к кому толком, надеясь, что откликнется Лежка.
Вопрос утонул в сопении, шелесте одежды и тяжелом дыхании. И Леся послушно зашагала вперед, из последних сил не слушая, что там бормочет истертая страданиями Вельга, лишившаяся и разума, и оленьих рогов.
Как стемнело, Леся и не заметила. Усталость в ней нагнеталась грозовыми тучами, вот-вот прольется тяжелым дождем, вспыхнет ослепительной молнией, прогрохочет по всем углам. Леся с усилием заставляла себя идти вперед, выхватывала взглядом спину Лежки и делала еще один шаг вслед за ним. Хотелось есть. Горло пересохло от жажды. В ботинках хлюпало.
— Нельзя нам сегодня идти, — прозвучало наконец-то, и Леся первой повалилась на траву в стороне от тропы, по которой они так упорно шли.
Чьи-то руки подоткнули края шали так, чтобы влага от земли не пробралась сквозь рубаху к телу. Кто-то сунул ей под голову мягкий мешок. Кто-то заботливо помог подняться, когда в отдалении затрещал костер, забулькало в котелке травяное варево.
— Выпей, — попросила ее Вельга, протягивая плошку, пахнущую терпко и горько. — Мертвая говорит, так силы вернутся.
Леся огляделась. Пока она дремала, то и дело опрокидываясь в дурманный морок, полный шепота, сопения и звериного духа, на полянке развели огонь, согрели воду, разложили сухари по распоротым банкам с тушенкой. Мертвая сидела в тени, подобрав под себя ноги. Она прикрыла глаза, но в нервном подрагивании плеч угадывалась настороженность испуганной птицы: еще чуть — и взлетит.
Питье оказалось таким горячим, что вкуса Леся не разобрала — опрокинула в себя махом, зажевала сухарем, размокшим в мясном соке, и тут же свернулась под шалью, затихла. По другую сторону ее драного кокона бродил Лежка, перекладывал вещи, чтобы не промокли, подкидывал в костер палочки, тихо переругивался с мертвой теткой.
— Совсем плохой. Тоже мне волк.
— Он устал.
— Лихо его потрепало, как щенка.
— Перестань.
— А ты мне не указывай, мальчик. Лучше отвара ему подай, коль в прислужники записался.