— Есть еще чего-нибудь? — спросил, не обращаясь ни к кому толком.
Вельга молча подтолкнула вспоротую банку тушенки. На свету ее тонкая рука вспыхнула болезненной синевой. Волк взял банку и принялся за еду. Лежки все не было. Леся не сводила глаз с черемухи: вот-вот всколыхнутся тяжелые ветки, разойдется медовый дух. Лежка выйдет, живой и целый, и можно будет выдохнуть. Она и сама не понимала, отчего так тревожится, но страх ворочался внутри, влажный, как болотная лягушка.
— Куда брата дел? — насмешливо окликнула волка Поляша.
Тот оторвался от еды, пожал плечами. Не ответил.
Леся вскочила, рванула к черемухе, ускользнув от протянутых к ней рук безумиц. Никто не ждал, никто не думал. А она пересекла поляну и нырнула под пахучие ветви, не видя даже, что они успели покрыться цветочными завязями. В ушах стучало. Он в крови. В крови. Лежит. Бездыханный. Неживой. Разорванный зверем. Отвел глаза, оступился, хрустнул веткой, нарушил правила. И волк прыгнул. Разорвал.
Лежка стоял у дальнего края прогалины, обхватив ствол невысокой осинки. Целехонький и невредимый. Дышал ровно, свободно распрямил плечи, и спина его, узкая, по-девичьи хрупкая, с выпирающими позвонками, и всколоченный затылок, и тонкой выделки уши, розовые на просвет, — все стало покоем и тишиной. Леся не решилась его окликнуть, он обернулся сам. Глянул растерянно, будто не узнавая. В глазах у него шумел лес. Прозрачный утренний лес, еще холодный с ночи, но уже готовый к новому дню. Лежка моргнул, мягкие ресницы щекотно скользнули по щеке, и он сам себе рассмеялся. Легкий и хмельной. Такой, каким должен был быть, каким был рожден. Это Леся поняла тут же, и тут же поверила.
— Пойдем? — спросила она, протягивая руку.
— Пойдем, — согласился Лежка, сжимая ее ладонь своей.
От него пахло густым лесом и цветочным духом. Мед вспыхнувшей белыми кистями черемухи затерялся в запахах, Леся так его и не заметила, удивилась только, отчего под ногами снежно от лепестков? Удивилась и тут же забыла.
Поляша.
Она слышала плач. Повсюду слышала плач. Когда выбиралась из оврага, оскальзываясь, путаясь в ногах и лохмотьях. Когда шагала по тропинке, что битым стеклом резала ей босые ступни. Пока пряталась в зарослях, чтобы жар костра не настиг ее мертвую плоть. Пока наблюдала, как вьются вокруг пришлой девки овражьи безумицы, наблюдала и не могла отыскать причины тому. И дремала пока, слышала, и пробудившись слышала.
Сын ее плакал в топи. Заунывно тянул жалобное, звал в ночи то ли маму, то ли мглу, которая могла бы укрыть его, запеленать и упокоить. Поляша вздрагивала, металась сквозь дрему, пыталась разглядеть ручки его, ножки, личико, хоть что-нибудь, но лес скрывал от нее болотные пустоты.
— Степушка, — звала она, впиваясь в мягкую землю пальцами. — Сыночек!..
Но ничего. Все тот же плач, все тот же стон. Все та же топь и тлен. Поля вырвала себя из сна, как занозу из пальца, встряхнулась, заставила тело подобраться. Некогда разлеживаться, некогда страдать. До серого дома идти всего ничего, а там, сбросив балласт, глядишь, и скорее дело пойдет. Обернуться бы только за седьмицу. Не остыло бы сыновье тепло в листочке, вот он, спрятанный за пазухой, греет мерзлую материнскую грудь, колется невыносимо, жжется, но куда ж денешь его, если в нем вся суть, все спасение?
Чтобы унять боль, Поля вскочила и пробралась через колючие ветки к отцветшему кусту черемухи. Пахнуло медом, но слабо, неслышно почти. Зато телом — мужским, горячим, звериным духом его и статью, — пропиталось все вокруг. Узкую прогалину топтали двое. Нежный мальчик и волк. Ученик да учитель. Поляша скривилась: надо же, и правда собрался уходить. Поджать хвост, сбросить шкуру и сбежать, куда глаза бесстыжие глядят. Так еще и мальчика губить взялся. Как вынести груз лесной ворожбы тому, кто и хлеб-то печет, по-бабьи нежно обминая опару? Сплюнула себе под ноги. Хотела уйти, чтоб глаза не видели стыдобы такой, но засмотрелась против воли.
Под пропитавшейся потом рубахой у зверя играли мышцы. Он не крался, а скользил. Весь — лесная мощь, весь — озерная гладь. Память о том, как дула на пушок у его загривка, свела зубы. Память, как царапала плечи его, обхватывая их полным размахом рук, заломила в пальцах. Волчонок. Зверенок. Демушка. Тот и не почуял зова, не дернулся даже, не отвел злого взгляда от брата, что ребенком возился в траве, каждым движением своим нарушая лесные законы.
Нужно было ворваться в их круг, оттащить волка, оттаскать за уши мальчика. Вот что удумали! Лес из двух не тех сыновей давно уже выбрал того, кто будет ему не тем Хозяином. Нечего и стараться. Не обманете. Но Поля все стояла, все смотрела, все вдыхала звериный дух вожака, сама не замечая, как мелко трясутся колени от тоски и огня, вспыхнувшего в мертвом теле.
Так бы и простояла сукой течной, что собачий гон привлек, да пришлая девка выскочила из черемухи, рванула сквозь кусты. Вот в ком ни ума, ни разума. Поляша сбросила с себя сладостное оцепенение, схватилась за тонкую девичью ручку, потащила прочь, не зная, ее ли уводит к костру, уговаривает идти, не оборачиваясь, или все-таки себя, забывшую все, даже плач, что тянулся из топи по лесу без покоя и продыху.
Когда они воротились, оба — волк и мальчик, утро перекинулось на ранний полдень, в чаще зазывно разливались птичьи трели, жужжала мошкара, шуршала в траве всякая мелочь, лес жил себе, ничем не выдав неудовольствия родом своим. Поля только плечами пожала: как хочешь, господин наш, так и будет. Примешь мальчика вместо зверя — твоя воля. Но, уходя вслед за остальными, она бросила последний взгляд на поляну, укрывавшую их в ночи. Черемуха разродилась белоснежными кистями. Мед, густой и вещный, разливался в воздухе, вот-вот потечет с веток вниз.
— Ну, как знаешь, — пробормотала Поля.
На безрыбье поредевшего рода и тонкий мальчик сойдет за Хозяина. А там пробудится озеро, поднимется тот, кто спит на его дне, и поглядим, что к чему.
— Ты идешь?
Сквозь листву пришлая девка виделась неясно, будто через неглубокую воду, расплывалась в чертах, зыбко покачивалась на тонких ножках, куталась в шаль. Глашина работа. Заботливая, старая, заговоренная на тепло. Захотелось дотронуться, погладить пряжу, но Поляша только кивнула, мол, иду-иду, и поспешила по тропинке. Нежданная приязнь пришлой девки ее пугала. Да и вся она — настойчиво просящая звать ее по лесному имени — то и дело путалась под ногами, мешалась, сбивала с толку, как попавшая в глаз соринка. Ей бы брести понуро, как безумице, а она другими пришлыми верховодит. Ей бы бояться зверя, сторониться лесных людей, а она бросается в самое пекло. Прав был Батюшка, нет в безумицах ничего, только голод да пустота. Чем заполнить его желает девка? Уж не мальчиком ли нашим? Уж не новым Хозяином, в которого тот силится вырасти?
Поля закусила губу, чтобы не рассмеяться. И правда, на ходу девка то догоняла идущего впереди нее Лежку, то хватала его за руку, то говорила с ним весело. А тот краснел, покрывался жаркими пятнами, багровел ушами. Чудны твои дороги, человечья душа. Засыпает лес, чуть зазеваешь и ногою в болото вступишь, а девка вон шепчет что-то мальчику, прыскает сдавленно в кулачок. И ладно бы шла куда! К серому дому идет. Считай, на погост.
— Засмотрелась, небось? — Жаркий рык раздался у самого уха.
Поля и не заметила, что волк подобрался так близко.
— Жалко их, несмышленые совсем. Молодые.
— Молодой-то молодой, а черемуху видела? — Демьян сверкнул зубами, на осунувшемся лице улыбка вспыхнула ярко и зло. — В цвету вся. Небось, думаешь я ее, так нет — он.
Лихорадочный блеск глаз, всклокоченная борода, волосы, неловко схваченные в хвост. Из могучего зверя Демьян вдруг обратился в лесное чудище. Раненое, подохшее почти, но выкарабкавшееся на одной ярости и боли.
— Да куда тебе, Демьян, — вздохнула Поляша, переступая через поваленную ветку. — Ты не про жизнь. Не про цвет. Не про мед. Ты про кровь и страх.
Он мотнул головой.
— Чему учили, тому и выучился.
— Уж не я тебя, дружочек, тому учила.
Березовая роща, к которой они наконец вышли, стояла, прозрачная на просвет. Нежная в своей тишине и робости, юная, хоть и была постарше лещины с бором, она тихо шелестела листвой, позвякивала в вышине сережками. Поля бросилась было к первому стволу, хотела прижаться щекой, почуять, как ровно и сильно течет в нем жизнь — исконно женская, понятная и великая, но запуталась в мертвых ногах и осталась на месте. Это раньше ей позволено было без устали бродить по роще — то одну березоньку огладить, то другую, то присесть на теплую землю, прислониться спиной, то задремать, разглядывая сквозь сон, как кружатся между стволами белоснежные образы. А теперь былые товарки не примут ее в свой круг. Нечего мертвому пристраиваться к извечно живому.
— Роща уже, — проговорил Демьян, бесстрашно прикасаясь к ближней березоньке. — Скоро выйдем из леса.
Поля с трудом сдержала разочарованный стон. Глупый ты чурбан. Столько счастья, столько воли тебе даровано — иди по чаще, куда глаза глядят, и каждый куст тебе рад будет. Да только слепые глаза солнца не видят, а душа слепая путь свой не разглядит.
— Так и сбежишь? — спросила и сама не поверила, как сжалось все внутри в ожидании ответа.
Демьян вернулся на тропинку, отыскал взглядом мелькающую между стволов спину брата. Тот шел впереди остальных, неловко поддерживая за локоть пришлую девку. Поляша тоже глянула на них, но тут же отвела глаза. Нежданная приязнь двух щенят перестала ее занимать.
— Ну что? — требовательно, грубо почти дернула она замешкавшегося было Демьяна. — Вместе с девкой пришлой пойдешь? В дом серый?
— Ее Леся зовут, — только и ответил он, зашагал быстрее.
Острым укололо в грудине. Поля сжала пальцами горло, чтобы не издать ни звука. Знала, что уйдет. Своими глазами видела, как другого учит. А все не верила, курица эдакая. Все думала, обойдется. Еще походим по лесу. Два несчастья — лебедица да лесовой