Ключ Анка своровала у рукастого медбрата Коляна еще в начале весны. Тот полюбил хватать ее за мягкое, пока ставил уколы, крепко хватать, до синяков и ссадин. Анка не сопротивлялась, подыгрывала даже — то улыбнется, то мелькнет тугим яблочком груди поверх растянутого ворота рубашки. Колян приходил каждый вечер, задергивал шторку, отделяя Анкину койку от остальных. Тата прятала голову под подушку, чтобы не слышать их возни и скрипений. Каждый звук загонял ее вглубь себя, а там поджидали густые вечера в бетонной коробке комнаты и отец, тянущийся поправить лямку домашней кофточки и срывающий ее одним сильным движением. Луг заливал все перед глазами, стоило только разглядеть через темноту струйку пота, что стекала по отцовскому виску от залысины, которой он стеснялся до пунцовой ярости.
— А ты ничего такая, — прокряхтел Колян, отодвигая занавеску в последний свой вечер. — Говорят, совсем никакущая лежала, а теперь баба нормальная.
Анка натянула рубашку, голая плоть мягко белела в темноте. Тата глядела на нее через тонкую щелочку между подушкой и койкой. Анка было безмятежна, будто не скрипело под ней, не пыхтело над.
— Я до болезни нормальная баба была. Медсестричка, — ответила она. — Прям как ты.
Колян хохотнул, ничего не ответил, протопал к выходу, повернул ручку замка с обратной стороны, а про ключи и не вспомнил.
— Хватится, — опасливо проговорила Лада.
— Не успеет, — неразборчиво ответила ей Анка.
Она стояла у рукомойника и яростно плескала на себя холодной водой.
— Не успеет, ирод. Не успеет. Сдохнет. Сегодня сдохнет.
— Как? — ахнула Лада.
Анка дернула кран, тот всхлипнул и затих, повернулась на голос, вода капала с ее коротких волос на пол. В неверном свете уличного фонаря Анка потеряла человечий вид, обернулась бледной утопленницей, мертвячкой неупокоенной. Тата потянула к себе край подушки, дышать стало тяжело, но страх поутих.
— Думаешь, можно меня трахать, а лес-батюшка не накажет? Дудки! Сегодня же сдохнет. Ключик-то у меня!
Ладка взвизгнула, но тут же замолчала. Тишина повисла в комнате напряженным облаком. Побег приблизился, обрел плоть и вес. Заслонил заливной луг. Даже лес и тот притих. Тата вжалась в подушку лицом, чтобы слезы не затекли в уши. Она плакала горячо и тихо, страшась разозлить слезами Анку, но не в силах совладать с собой.
— А ты правда медсестричкой была? — прошелестела Вельга, возвращая их в палату, из которой только предстояло сбежать.
— Была, — равнодушно ответила Анка, под ее весом заскрипели пружины койки.
— Хорошо, — беззвучно сказала Тата.
— Хорошо, — согласилась с ней Вельга, и они тут же уснули, чтобы весна скорее уступила место теплым ночам раннего лета.
Пюре с картонными котлетами, от рыбы в которых только запах и был, ели молча и быстро. Тата с усилием глотала скользкие куски и все старалась, чтобы они поскорее соскальзывали с языка, так их прогорклый пресный вкус не заполнял рот полностью и можно было сдерживать тошноту.
— Ешь, — попросила она Вельгу, затихшую в дальнем углу койки.
Босая ступня шевельнулась, маленькие пальцы легонько сжались. Вельга размазывала пюре по тарелке, закрашивала им синие цветочки в желтый горошек. Нетронутая котлета лежала строго посередине картофельного пятна.
— Надо съесть. — Тата легонько погладила ступню. — Когда теперь горячего поедим?
Ложка недовольно царапнула по тарелке, и котлета развалилась на два неопрятных куска.
— Мне страшно, — наконец призналась Вельга тихонечко, чтобы никто не услышал, может, и не вслух, может, только подумала, но Тата все поняла.
Стиснула в пальцах ее холодную ступню. Ничего. Ничего. Сейчас страшно, потом вольно. Никаких больше палат, никаких уколов, понимаешь? Только лес. Ветерок по верхушкам травы, ручей между узловатых корней журчит.
— А если нет там ничего? — не разлепляя губ, спросила Вельга.
Вдруг сумасшедшая Анка все придумала? И дом посреди леса, и того, кто в доме том Хозяин. Вдруг не ждет он? Вдруг нет его вовсе? А пусть и так, лес-то есть, брусника во мху, березовые сережки. Их-то Анка не придумала. К ним и пойдем.
— А если нам все это только кажется? — Вельга сверкнула соленой водой, собравшейся в глазах, как в двух глубоких лунках.
Тата не нашлась, что ответить. Таблеток они не пили с начала весны. Как ключ раздобыли, как принялись готовиться, так и перестали. Прятали под язык, сплевывали в умывальник, набирали в рот воды, смывали горечь. Анка первой решила, что в лес бежать нужно с чистой головой.
— Травят они нас, к себе привязывают, а меня не привяжешь, я свободная, — сказала она и принялась полоскать рот. — Нечего гадостью травиться.
— И я тогда не буду! — вскинулась Лада.
— Ты погоди, поглядим, что со мной будет. — Анка выплюнула воду, прислушалась к себе. — Пока вроде ничего, не страшно. Но спешить не надо.
Они ждали неделю. Потом еще одну. Присматривались к Анке, прислушивалась, даже во сне ее караулили. Не кинется ли? Не зайдется в пене? Может, кромсать себя начнет? Или со стенами разговаривать? Ничего. Анка только порозовела, аппетит улучшился, сон стал глубоким и спокойным.
— Ну что, — решила она на третью неделю. — Теперь и вам можно.
Но свобода и чистота, отобранные таблетками и возвращенные без спросу, обернулись пугающей зыбкостью. Вдруг не всамделешне все? Вдруг лежат они рядком в ремнях и с пеной, закатившимися глазами белеют в темноте, а лес им только чудится? Тата сжала ледяную ступню Вельги крепче.
— Даже если нет, — прошептала она. — Вместе не страшно и в никуда бежать. Не страшно же?
Вельга только кивнула в ответ, но подхватила кусочек котлеты и сунула ложку в рот.
— Ешьте, девоньки, — подала голос из темноты Анка. — Скоро выдвигаться будем.
В голове зашумело, застучала кровь. Тата поставила на край тумбочки пустую тарелку. Опустила ноги с койки, вдохнула поглубже и рывком поднялась. Вельга шумно жевала котлету, Лада подвязывала подол рубашки, чтобы не мешался. Анка собирала их пожитки в пустую наволочку — две теплые кофты на четверых, печенья в пакетике, свернутый в рулончик бинт и старая газета на розжиг. Спичек у них с собой не было. Крепкой обуви тоже не нашлось. Тата вдруг вспомнила, как рисовали туристов в книжке по биологии, которую она так внимательно изучила перед тем, как изорвать в лоскуты. Рюкзак, котелок, компас, яркая куртка и ботинки на толстой платформе. Где достать их, если бежишь из палаты на заливные луга?
— И так дойдем, — словно прочитав ее мысли, успокоила Анка. — Нам бы до леса добраться, а там оно само все… Уж лес не подведет. Слышите? Нас там ждут. Он не зря меня пробудил, знал, что я вас приведу. Поднимайтесь, ночи короткие стали.
Тихо-тихо, будто ни веса в ней, ни страха, Тата подошла к двери. Анка протянула ей ключ. Холодный и легонький, он скользнул в замочную скважину, мягко повернулся раз-другой, дверь щелкнула и открылась. Коридор за ней тонул в сонном полумраке. Пустой сестринский пост чернел, будто провал оврага. Анка скользнула в эту черноту, зашуршала там, засопела и тут же вернулась. В одной руке она держала туго набитую сумочку с красным крестом на боку, а в другой сжимала спичечный коробок.
— Говорю же, оно само все сложится, — прошептала, сверкая глазами. — Пойдем!..
И они пошли. Четыре тени, собранные в одну. Тате казалось, что она растворяется в их движении, что ног и рук у нее теперь много, и острые зубки злой твари, которую отчего-то захотелось назвать ласково — Тварюшей, легонько покусывают шею, то одну, то другую, а в голове так тихо, ни шепотка, и только ступеньки лестницы бегут вниз, утаскивают за собой, и вот уже скрипит дверь, и пахнет влажной ночью, теплой и спокойной, и никто не видит, никто не кричит в спину. Все спят, лес ждет, они бегут к нему.
Когда под ногами скрипнули первые веточки, а лесная стена, бесконечная и беспокойная, выросла перед глазами, Тата вдруг отделилась от остальных. И стала собой. Маленькой и полной жизни. Не знающей ничего про боль и страх. Любящей отцовские руки за силу, а мамины — за нежность. И себя любящей до самых глубинных основ. Улеглась печаль, стихла обида. Где-то в темноте ухнула птица, и Тата рассмеялась от простоты и легкости, с которой это произошло. Все, что так долго и мучительно случалось с ней в городе, отпало, как засохшая грязь.
Тата распахнула объятия и бросилась к лесу. Рядом бежали другие. Чистые, свободные, готовые принять в себя простую мудрость сосен и топких низин. Готовые бежать через сосновый бор да березовую рощу, по бурелому на краю оврага, по лещине орешника в дом. И дальше. Туда, где никто не найдет. Туда, где и нет ничего, кроме шепота листьев и влажной земли под раскидистым папоротником. Нет. И не было никогда.
— Смотри. — Вельга оказалась рядом, махнула рукой куда-то вверх.
Тата задрала голову: крупные звезды россыпью мерцали с густого неба. От их света и чернильной бесконечности вокруг перехватило дыхание, стиснуло грудь. Слезы закипели в горле. Тата сглотнула их, но комок не исчез, только сильнее сдавил, заворочался в гортани.
— Кричи!.. — прошелестел ей лес. — Крич-ч-ч-чи-и-и!..
И она закричала. Разорвала тишину и шепот, всколыхнула покой. Страх тут же вспыхнул на щеках горячими пятнами. Испортила! Напутала! Испугала! Молчи, дура, что творишь! Позоришь нас. Позоришь! Это мама хватает за подбородок и тянет на себя, злится и бледнеет от злости. Тата перехватила шею, сжала посильней, чтобы самой себя заглушить. Но вдали, за высокими соснами, вдруг закричали в ответ. Завыли. Заголосили радостно. Недовольные птицы поднялись в небо, разбуженные ими, но крик все длился, все ликовал.
— Это лес тебя принял, — шепнула Анка, пробегая мимо, чтобы раствориться в прозрачной дымке.
И Тата ей поверила. И Тата позволила себе исчезнуть.
Поляна старого лося
Олеся.
— Я медведя-то всего раз видел, — признался Лежка, осторожно выстукивая перед собой палкой. — С теткой Глашей мы за малиной ходили. Позади дома тропинка есть, она через боярышник ведет, злой, весь в колючках, особо не нагуляешься. Но если заговор знать, то можно и пройти. А за ним… Вот же ж паскуда гнилая! — Палка с хлюпаньем увязла в трясине. — Осторожней тут, затопило уже, — попросил он и протянул Лесу руку. — Вот, сюда ногу ставь.