Демьян коротко хохотнул.
— Я на сегодня свое отходил.
Он устало вытянул ноги. Изгвазданные в жирной грязи ботинки жалобно звякнули. Городские клепки на них туско поблескивали в слабом свете костра.
— Что? — спросил Демьян, увидев, как глядит на него Леся. — Нездешние у меня черевички?
Только Леся его не разобрала. Другие ботинки — кожаные, с толстой подошвой, забитой грязью, вспомнились ей. Истрепанные, что и цвета не разобрать. Стоптанные до мягкости, привыкшие к ногам хозяина так, что повторяли их форму, даже отделенные, сброшенные. Пахнущие землей, хвоей и натруженными ступнями. Явственно связанные с тропинками, по которым те ходят. Где Леся видела их? Отчего так легко представляет в мельчайших деталях? Толстые шнурки, продетые в железные петельки. Обтертые носки, лысоватые и блестящие. Пыль, что прячется в трещинках.
— Как тебе мои черевички? — спрашивает кто-то густым голосом, будто целый лес шумит в нем. — Нездешние?
И смеется звучно и весело, и подхватывает Лесю на руки, куда-то вверх, к кронам, а ботинки остаются внизу, на тропинке, засыпанной хвоей.
— Слышишь, блаженная?.. — Демьян щелкнул перед ней пальцами, вырывая из воспоминаний. — Куда пропала?
— Иди в топь, — ощерилась на него Леся. Острая боль потери впилась в нее, словно заноза.
Демьян только плечами пожал, скрипнул курткой, легко вскочил с пня.
— Рад бы поболтать, да идти надо. Воду за меня здесь некому натаскать.
Леся не ответила. Ей отчаянно хотелось вернуться туда, в высоту крон, в беззаботное тепло сильных рук. Но лес, отданный ночи и гнили, не желал ее отпускать. Пришлось свернуться на тонком покрывале, обхватить себя за колени и закрыть глаза, пока на поляне решали, кто же пойдет за водой.
— Отдыхай, Демьян, — предложила Поляша. — Я сама схожу. Помню, где здесь ручей прячется. Ты не найдешь.
— Кто ж тебе воду доверит? — проворчал Демьян. — Пока донесешь, провоняет вся мертвечиной.
Леся поморщилась сквозь дремоту. Опять сцепятся, опять заголосят. И нет от них спасения.
— Так я в помощницы живую возьму, — легко согласилась Поля. — Кого покрепче. Пойдешь со мной, кабанья голова?
Была в ней пугающая легкость, обманная простота. Нужно было встать, вмешаться, самой пойти навстречу ручью. Леся слышала его журчание через спящую землю. Чуть вернуться к тропе, обойти болотину по боку, подняться на пригорок и опять спуститься, а там, за кустом папоротника, будет ручей. Холодный до ломоты, вкусный до смеха. Только ноги у Леси устали, только спина разнылась, только забота о других, выданных ей лесом в попутчики, плохо вязалась с раздражением и злобой, что пылали в ней к самому лесу. Нужно было встать, нужно было пойти к ручью, но Леся только зажмурилась крепче и позволила себе соскользнуть в сон.
Поляша.
В гуще ночных звуков, шорохов и шепотков громко пела квакша. Эхо подхватывало ее песню и несло дальше, раскатисто множа, переиначивая и повторяя, как заведенное. В болотине давно притихло, топко застыло дневное копошение, а квакша все пела, все звала кого-то греть ее скользкое тело, целовать бугристые бородавки, перебирать языком тонкие пальчики, сшитые прозрачной перепонкой.
— Разоралась тут!.. — недовольно бранилась на нее кабаниха. — Чего орет? Ночь на дворе!
— Тепла ей хочется, — не зная, зачем, ответила Поля. — Ночь холодная, всем бы согреться.
Они успели вернуться к тропе и бочком обходили топь. Там, в переплетении корней, палой листвы и хвои, тихонько журчал ручей. Поляша слышала его, ощущала почти, как сладка свежая водица, как холодна она, как жива. Ей хотелось опуститься перед ручьем на колени, окунуть руки в его стылость и течение. Даже наговор, который прочесть следует, сам собой вспыхнул в памяти. Теперь она шла, подгоняя безумицу, и шептала, зная, что никогда уже не наговорит его для ручейной водицы. Нет права мертвому обращаться к живому.
— Жива водица бежит, спешит. — Знакомые слова легко слетали с губ. — Жива водица лесу жена, небу дочь, земле своячница. — Повести рукой, скользнуть по воздуху, как по ручью. — Напои, огради, успокой. Жизнью жизнь продли. И беги себе. И беги.
Квакша откликнулась новой руладой, насмешничая над бессильной ворожбой. Поля подхватила с земли камешек и швырнула в темноту болотины. Кваканье оборвалось, топь тяжело всхлипнула.
— Хорошее тепло, нечего сказать, — хохотнула кабаниха. — Добра ты, мочи нет.
Она тащила с собой три фляжки и один котелок, привязанный к поясу. С другого бока висел кинжал. Поля мельком поглядывала на него. Лезвие, упрятанное в тряпичные ножны, билось о крепкое бедро кабанихи, и та поправляла его, ласкового оглаживая.
— Откуда красота такая? — спросила Поляша, разглядывая в темноте пригорок, на который нужно было забраться.
— Бобур подарил. — Кабаниха смущенно отвела глаза. — Во сне ко мне пришел, руку на затылок положил, пригладил, как свою. Вот, говорит, подарочек тебе, Ладушка. Ты сильная, смелая, не убоишься. Тебе его и носить. — Потянулась к рукояти, освободила лезвие.
Пригорок поднимался полого, медленно утопая в низинной воде. Посуху не пройти, тропинка туда не тянется. Если идти, то по болотине. Мох влажно темнел, пряча под собой прогнившую, размытую землю, в ночи казалось, что не топь там сокрыта, а лесная овражина, сухая и мирная. Поля сплела пальцы, благодаря того, кто ведет ее к цели. Спящий ли в озере, болотник ли проклятый, да только сыновий плач почти затих. Это гнилость Степушку захладила, замучила. Согреть его нужно горячей кровью.
— А какой он? — Поля перехватила затуманенный взгляд безумицы. — Бобур ваш.
Кабаниха смешалась, облизнула губы.
— Большой и сильный, — проговорила она. — Могучий. Добрый. Такой, что не страшно. Ничего не страшно. Черт, и тот замолчал. Вот какой.
Сбивчивые слова, сказанные через силу и невозможность выразить в них хоть немного той силы, что тянула безумицу к защитнику, шепотком пронеслись по лесу. И Поля тут же пожалела, что спросила. Знакомо и больно было слышать их. Беспомощность той, что стояла у топи с кинжалом в руке, ее страх и боль не отличить было от страха и боли любого, пришедшего в лес. Чего искать в чаще, если не защиты? К кому бежать, если не к спасителю?
— А еще руки, — спохватилась кабаниха, будто в них было самое главное. — Руки у него тяжелые очень. Горячие. Большие. Пальцы такие сильные, ладони крепкие. Он ими обнимал, гладил. И будто дома сразу. С дедом. В тепле.
Поля закусила губу. Понимание вспыхнуло в ней болотным огоньком.
— Руки, говоришь?
Кабаниха радостно закивала.
— Руки! И бороду ими оглаживает, и смотрит ласково. А глаза у него — серые-серые. С зеленью. Вроде как лесной цвет, только белесый. Зимний, может. Или старческий… — Она задумалась. — Точно, старческий. У деда моего глаза выцвели. Только его черт замучил. А Бобура кто мучить может? Он же сильный. Ничего с ним не страшно. Ничего… Я черта теперь не боюсь. Не слышу черта… — забубнила, сгорбилась, ушла в себя, а там одни только черти да высосанные глаза.
Поля осторожно приблизилась, тронула за ослабевшую руку.
— Давно это было?
Кабаниха шмыгнула носом, утерла его свободной рукой.
— Вот как мы вас нашли, так-то было ночи за две. Пришел ко мне, огладил. Сказал, где кинжал искать. Лежал во мху у болотины, меня ждал, не тонул. Анка сильно ругалась, мол, ее он по праву. А я не отдала. Мне его Бобур подарил. Меня выбрал.
Поля легонько сжала кабаниху за локоть, притянула к себе. Двух ночей не прошло, как потерял Демьян кинжал в болотине, а они уже вышли в путь. Вот куда подевался, вот кто его подобрал. Знать, обиделся Батюшка на наследничка, наказать решил за расточительство страшное — семейный кинжал да в болото бросить, и решил чужачке его отдать, безумице пришлой. Ай да Батюшка. Ай да хорек паршивый. Ай да затейник.
— Покажи мне его, — попросила она.
— Как же показать? — удивилась кабаниха, теряя нить беседы, пропуская ее сквозь решето безумия. — Нету его, пришел во сне, ушел во сне. Бросил. Все меня бросают. Дед, и тот ушел. Сгорел. Сгорел у меня деду-у-ушка-а-а… — И зашлась беззвучным плачем, сморщилась вся, как сгнившее яблочко.
Поля отшатнулась было, увидев, как стекает по подбородку липкая слюна, натекшая из дырки распахнутого рта, но кинжал манил ее. Упрятанный в затертые внутренние ножны, знакомые, если приглядеться к ним, он так и просился в лесные руки. Пусть мертвые, но родовые. Свои.
— Пойдем, — позвала она. — Тихонечко пойдем за водичкой. — И повела ее подальше от пригорка.
Кабаниха послушно брела следом. Кинжал покачивался на поясе. Теперь Поля узнавала и скрип его, и и рукоять, истертую лесными руками. Как раньше не разглядели? Как не учуяли? Хороша парочка — слепая берегиня, потерявший нюх волк. Потешались над безумицами, а приглядеться не додумались. Сами себя обдурили, сами обокрали. Ушла бы девка к серому дому, а с ней и родовой кинжал. Вот бы смеху куницам было, вот бы филин похохотал. Поля осторожно опустилась с кочки, опробовала топь ногой, та жадно хлюпнула, проминаясь, из мха засочилась гнилая жижа.
— Пойдем, тут короткий путь, — позвала она кабаниху.
Та опасливо повела носом.
— Болотиной несет.
— Ничего! Тут сухонько, ты ступай осторожно, я проведу.
Кабаниха нехотя послушалась, тяжело ступила в болотину и провалилась по щиколотку.
— Мокро! Не хочу! Мокро!
— Пойдем, чего тебе бояться? Ты же сильная, тебя Бобур выбрал, — напомнила ей Поляша.
Безумица постояла немного, проваливаясь все глубже, но пошла. Жижа поднималась выше — от щиколотки к голени, от голени к колену. Кабаниха сопела все громче, размахивала перед собой руками, чтобы не повалиться, но спорить не решалась. Поля опережала ее на пару шагов, считая каждый, чтобы не ошибиться. Скоро-скоро начнется зазовкина топь, скоро-скоро они придут. Не смотри вниз, не гляди, как голодно облизывает ноги топь, не бойся, не тобой сегодня она полакомится. Ты — берегиня, озерного Хозяина лебедушка. Ты — жена лесового, лесового мать. Не страшись, не дрожи.