— Не туда мы идем! — крикнула ей в спину кабаниха. — Вернусь я, понятно?
Ее тяжелое, крепко сбитое тело проваливалось в жижу быстрее. Топь поднялась ей до бедер, еще чуть, и лизнет кинжал. Кабаниха, бледная от пота и страха, пыталась вырваться, развернуться, но мертвая сила держала ее крепко, не думала отпускать.
— Ты постой, передохни, — предложила ей Поля. — Скоро уже придем. На вот, облокотись на меня.
С силой подалась назад, приблизилась к безумице, та положила ей руку на плечо, придавила в топи. Поляша скрипнула зубами, но стерпела. По дрожи, что поднималась от промокших ног к спине, она чуяла зазовку, знала, что гнилая тварь здесь, ждет добычу, наслаждается чужим страхом.
— Тихо-тихо, — прошептала Поляша безумице. — Сейчас отдохнешь, сейчас поспишь. Долгий путь у тебя был, долгая дорога, а теперь отдохнешь.
— Холодно. — Кабаниха с трудом разлепила посиневшие губы. — Ног не чувствую. Колит только, будто пиявки там…
— Ничего, не больно же, вот и ничего. — Поля погладила кабаниху по щеке.
Сильное тело обмякло, грузно опустилось в болотину, безумица начала крениться, западать в сторону. Мертвая вода под ней медленно окрашивалась в багрянец. Поля заставляла себя не слушать, но гадкое сопение зазовки било по ушам. Пей, тварь, пей скорее. Пей, пока держу ее, пей, пока горячее.
— Дедушка, — жалобно позвала кабаниха. — Мне холодно, дедушка, разведи костерок, дедушка… Озябла я… Дедушка? — Она задрожала. Поля обхватила ее обеими руками, с силой толкнула в топь, а сама присела рядом, надавила ей на плоскую грудь. — Отпусти! Дедушка, где мой дедушка?
— За дровишками ушел, — прошептала Поляша, стараясь не смотреть в потухшие глаза безумицы. — Вернется, разведете огонь, будете рядышком. Ничего, не страшно, совсем не холодно.
Кабаниха медленно погружалась в болотину. Тело ее, обескровленное зазовкой, уходило под грязь и воду. Взгляд блуждал по лесной темноте, не в силах выхватить из нее ничего, что можно было бы унести с собою. Цепкие пальцы ослабли, Поля легко освободилась от них, на грязной коже и не видно было, остался ли след последней кабаньей хватки.
— Засыпай, — посоветовала ей Поляша. — Отдайся, как есть. Не с кем тебе бороться.
Кабаниха в последний раз всхлипнула и затихла. Топь лизала ее щеки. Лицо выглядывало из болотины, как посмертная маска. Поля провела кончиками пальцев по холодной коже век, опустила их, не дрогнув.
— Вот так. Спи. Дедушка уже развел костер, — проговорила она и потянулась к поясу.
Кинжал легко соскочил с него, заляпанные грязью ножны полетели в топь. Старое лезвие тускло вспыхнуло, Поля залюбовалась им. Сколько раз она крутила в руках родовой кинжал, дивилась, как ладно ложится в руку, как легок и как безжалостен он. Подносила лезвие к бедру, нажимала легонечко и глядела, как вытекает из свежей раны алая кровь.
— Баловница, — хрипел Батюшка и тянулся к ней, чтобы слизать кровяную струйку на ослепительно белом полотнище молодого тела.
Задушенная тяжестью, стиснутая большими ладонями, Поля уворачивалась от жадных поцелуев, чтобы щеки не натерла колючая борода, и все продолжала оглаживать рукоять кинжала. Но и думать не смела, что однажды он станет не чей-нибудь, а ее — Поляшин. Кто решится отобрать то, что покоится на дне болотины? Кто решится проверить, не прячет ли мертвая под саваном своим родовое серебро? Уж не волк. Уж не брат его. Уж не пришлая девка.
Поля оборвала край рубахи, завернула кинжал, спрятала за пояс, и лезвие тут же согрелось, заласкалось, будто кошка домашняя.
— Я тебя кровью напоила, — бросила Поляша болотине. — Твоя очередь сыночка моего согреть. Ты поклялась.
Топь всколыхнулась и затихла. В тишине этой Поляша расслышала, как замолкает сыновий плач, сменяясь детским сопением, сонным и спокойным.
— Спи, мой мальчик, — попросила Поляша. — Скоро свидимся.
Шлось по сытой болотине легко. Мох под ногами проседал, но вода из него почти не сочилась. Топь, согретая горячей кровью, ушла в глубину. И до утра останется там, забрав с собой гнилые фонарики, кряхтение мавок и заунывные песни квакш. В такие ночи, когда лесная тьма укрывает низины густым пологом, спят даже те, чьи веки давно истлели. Поля чуяла, как кутает ее сонный морок беззвездной, сытой ночи.
— Тьма сегодня сытая, хоть глаза выколи, — охала Глаша, глядя в окно. — Дома сегодня сиди, девка, поняла?
И Поля слушалась, уходила к себе, накрывалась с головой, пряталась поглубже и до утра не казала носа. Чего бродить по лесу, если спит он. Завернулся сам в себе, обнял кронами корни, подсушил низины, напоил верхушки, выгнулся дугой, сжался в точку, исчез, истлел, зародился вновь, чтобы с рассветом исторгнуть из собственного чрева себя самого. А теперь Поляша шла в темноте, дышала нездешним воздухом, который весь — прозрачная синь, блеклый беж, пугающая темень и чуть слышный вересковый цвет, и не узнавала ни шорохов, ни голосов, знакомых ей лучше, чем голос, шепчущий в голове: «Куда идешь? Кого найдешь? Куда иду, того найду? Куда идешь? Кого найдешь? Куда иду, того найду. Куда идешь?»
— Да замолчи ты, — не выдержала Поляша.
Голос восторженно ахнул и тут же забормотал еще быстрее.
— Куда идешь? Кого найдешь? Куда иду, того найду. Куда идешь? Кого найдешь? Куда иду…
Поля отмахнулась от темноты, рассекла ее ладонью на два лоскута. Голос вскрикнул от боли, но не отстал.
— Куда идешь? Кого найдешь? Куда идешь? Кого найдешь?
Болотина лениво хлюпала под ногами. Поля шагала, заставляя себя не слушать, бормотание. В полнейшей тишине, неслыханной для леса, вечно бурлящего жизнью, он грохотал все оглушительнее, бил по ушам, стучал в висках. Поля пробиралась к тропинке, не видя ничего перед собой, на одном только чутье, дарованном Батюшкой.
— Ты теперь лесовая, — сказал он, оглаживая березоньки по пути к дому. — Никто тебя с пути не собьет, каждая тропка выведет. Слушай лес, он не обманет.
Под большими ладонями Батюшки березоньки взволнованно дрожали сережками, чуть уловимый звон летел по рощице, передавая благую весть — Хозяин добр, Хозяин ласков, Хозяин нашел себе молодую жену и ведет ее к родовой поляне. И не было хмари, не было топи. Не было проклятого голоса в голове.
— Куда идешь? Кого найдешь? Куда идешь? Кого найдешь?
— К болотнику на поклон! Лешему в бороду! Кунице в гости! — зашипела Поля, ринулась через тьму вперед, туда, где начинала лосья поляна.
Огонь съежился и почти затух. На краю, свернувшись в неразрывный комок рук и ног, забылись сном осиротевшие безумицы. Поля видела, как напряженно дрожат длинные ресницы той, что пряталась за волчьей мордой, но морок сытой ночи сморил и ее. Как бороться с ним, если само естество леса сжалось до небытия, чтобы отдохнуть, утомленное мертвяками болотными? Поляша и сама готова была рухнуть да уснуть, но копошение у дубовых корней нарушало сонный покой. Поваленная сосна скрывала от глаз тех, кто дурману не поддался. Поля скользнула к ним, но темнота стала плотной и упругой, не прорвешь ее, не двинешься через силу. Пришлось подняться на носочки и сощуриться, чтобы выцепить из мрака, как натянулась живым горбом дырявая Глашина шаль, накинутая поверх наготы и срама. Поля втянула носом дух чужой страсти, пота и жара. Слабо закружилась голова. Голод, неутолимый и пронзительный, как закатная трель соловья, скрутил нутро. Грязные ногти больно впились в мертвые ладони — это Поля сжала кулаки, чтобы не броситься разнимать любящихся в дубовых корнях. Острые клыки сжали холодные губы — это Поля закусила их, чтобы не окликнуть пришлую девку.
Тонкие космы ее выбились из-под шали, мелькнуло голое плечо — острое и костлявое, хилая ручка сгребла влажную землю, сор и хвою, сжала изо всех своих никчемных сил. В коконе утробно всхлипнуло, сдавленно застонало, грязная девичья пятка уперлась в поваленную сосну. Плотный мрак колыхался в такт с рваными движениями двух, отдавшихся страсти.
Поляша попятилась, отвернулась, не дождавшись, чтобы из-под шали вынырнули перевести дух. Заставить себя посмотреть, как расцветает румянец по щекам пришлой девки, как любовно жмется она к дружку своему, никчемному лесовому, не тому сыну, Поляша не смогла. Знала, что бросится на них, знала, что растерзает голыми руками, искромсает кинжалом, спрятанным под лохмотьями. Ничего ей это не стоило. Смерти не боится тот, кто уже умер, истек и затих, окаменел, застыл и сгнил. Над смертью потешается та, что истекла, но не затихла, охладела, но гнить и не думала.
Тепло сыновьего талисмана грело Поляшину грудь, пока она шла прочь от лосьей поляны, чужой страсти и неги. Во тьму и холод, в тишину и небыль. Туда, где ничего не болит, ничего не плачет, не страдает, не ждет, не тоскует.
— Куда пойдешь? Кого найдешь? Куда пойдешь? Кого найдешь? — не унимался голос.
Поля взвыла, бросилась к осиночке, притопленной с бочка в низине, с силой ударилась об ствол, заскребла по нему, зарычала.
— Куда пойдешь? Кого найдешь? Куда пойдешь? Кого найдешь?
— Прочь иди! Прочь! — шипела она, извиваясь. — Уходи, чего привязался? Пошел!
Голос нарастал, он уже заполнил всю голову и начал давить изнутри, готовясь прорваться, разнося в колчья все, что умерло, но не сгнило, будто в назидание.
— Куда пойдешь? Кого найдешь? — насмешничал голос. — Куда пойдешь? Кого найдешь?
Поляша прижалась лбом к шершавой коре, сделала вдох и принялась биться о ствол, все сильнее и сильнее, только бы прогнать голос, но тот не отставал.
— Куда пойдешь? Кого найдешь? Куда пойдешь? Кого найдешь?
— Уходи-и-и, — не помня себя, взвыла Поляша, забыв, что в сытом лесу нельзя кричать.
В ответ ей затрещали ветки, заскрипела палая хвоя, захлюпала болотина. Из глубины чащи, куда и хода нет человечьего, шел кто-то незваный, разбуженный, а потому злой. Нужно было бежать к поляне, просить защиты, голосить из последних сил, но Поляша только обняла осинку и закрыла глаза, наслаждаясь тишиной, — голос, испуганный гостем, притих и бубнил чуть слышно, будто издалека.