Лежка был еще рядом, Леся чуяла его, следила без глаз, слышала без шума, просто знала, что живое и теплое еще доступно, только позови. Но не звала, знала, что шорох любой, любой звук поломал бы все, выстроенное никем ни для кого.
— Я пойду, — сказал Лежка брату.
— Не ходи, — попросила Леся.
— Иди, — равнодушно перелилась алость в голосе зверя.
Заскрипела куртка, зашипел покинутый костер, зашуршала хвоя на тропинке, ведущей прочь от лосьей поляны. Леся приподнялась немного, чтобы разглядеть в густой темноте уходящего. Его узкие плечи тонули в пропахшей зверем и дымом коже, истрепанной дорогами, им не хоженными. Чужой дух тянулся за ним, обманывая издали, насмехаясь вблизи. Не спутает тварь болотная, не ошибется дикий зверь. Почует, как за волчьей шкурой прячется пекарь, и не даст спуска.
Лежка шел осторожно. Ветки норовили хлестнуть его по лицу, он отводил их дрожащей рукой. Леся провожала его взглядом через прорехи шали, ее колючую пряжу и паутинные ниточки. Уходящий прочь словно таял, растворялся во тьме леса. Исчезал навсегда.
— Зачем ты его отпустил? — спросила она лес, обращаясь к соснам, заслонившим Лежку стволами, чтобы тут же поглотить его в хвоистом сумраке.
— Спи, — одернул ее Демьян, застыв у костра, словно тот и не грел его вовсе.
— Зачем ты его отпустил? — спросила Леся зверя, когда поняла, что сосны ей не ответят.
Демьян помолчал. Только веточка хрустнула в пальцах.
— Зачем? — не унялась Леся, отбросила шаль и села, чтобы не смотреть на зверя снизу вверх.
— Если он хочет остаться в лесу, — наконец ответил Демьян, — должен этот лес узнать. А как узнаешь, если по нему не ходишь?
В чаще пронзительно вскрикнуло, зашелестело крыльями, заухало в ответ.
— Может, ему и не нужно, — прошептала Леся. Зябко передернула плечами. — Может, всем им не нужно быть здесь. Увел бы ты их.
— Куда? — со странным весельем откликнулся Демьян, продолжая смотреть на огонь. — В город? — Поднял с земли сухую ветку, потянулся к огню, поджег ее с одного края. — Хочешь посмотреть, как лесной человек под первую же машину попадет? — Раскаленные гневом слова вместе с искрами рвали ночь. — Или ворожбу свою проклятую начнет посреди площади? — Демьян поднялся на ноги и размахнулся. — Хочешь, чтобы Лежку твоего в серый дом отправили на белой машине с сиреной? Чтобы обкололи его? — Огненный вихрь от брошенной ветки вспыхнул в темноте и тут же погас. — Хочешь, чтобы он в палате сгнил, к койке привязанный?
Леся с трудом отвела глаза от угольков, тлеющих в траве. Сердце билось у горла, ныли поджатые ноги, тянуло истомившийся живот. Этот огонь, этот гнев, которым полнился зверь, что метался в Демьяне, не находя ни цели себе, ни выхода, эта густая ночь, непроглядная и сонная, а потому словно вырванная из череды прочих ночей, пьянили Лесю. Невыпитый хмель разливался по телу, развязывал язык.
— Что ты знаешь о городе? — спросила она, подхватывая шаль, чтобы та не вспыхнула от искр, взметнувшихся во взгляде волка. — Кроме машин и палат?
Демьян оскалился, теряя остатки человечьего вида. Теперь он больше походил на зверя, чем ряженые на дне оврага. Но страх лишь добавил жара Лесиным щекам, лишь уплотнил тьму, скрывающую его.
— Я прожил в городе шесть лет, — срываясь на рык, ответил Демьян. — Среди людей. И никто не почуял во мне чужака. Ясно тебе?
Онемевшие губы сложно скривить в ухмылке, но Леся не удержалась. Ей отчаянно хотелось ужалить зверя, уколоть в самое больное, дернуть за хвост, потрепать рваное ухо, сделать хоть что-нибудь, только бы он вспорол сонную тишину поляны, разбудил ее, пусть и не спящую с виду, но продолжавшую дремать на топком дне.
— Совсем нюха не было? — спросила она и легонько придвинулась к дубовому корню. — От тебя же зверем пасет. Псиной волчьей. Как такое не почуять?
— Ну а ты, девка? — мягко спросил Демьян, делая шаг в сторону, чтобы перенести вес волчьего тела и оказаться ближе. — Сама что о городе знаешь?
Леся видела уже, как хищно Демьян умеет кружить над жертвой, как смотрит он, не отводя темных глаз, как манит телом, как сбивает с толку словом. На той поляне, где Лежка поддался злой ворожбе, где сгинул почти, волк так же скользил скользил, так же глядел, так же дышал, поводя носом, будто охотничий пес.
— Я ничего не помню, — медленно проговорила она. — Совсем ничего не помню.
И сжалась, предвидя боль, с которой откликнутся в ней эти слова. Так одергивают руку от огня, зная, что ожог будет ныть и ныть, пока не затухнет. Так глотают вязкую слюну воспаленным горлом, чувствуя, как пузырятся и лопаются нарывы. Так подставляют ладонь под волчью пасть, видя, что кровь уже готова вскипеть в свежей ране. Но вместо боли пришло облегчение. Груз беспамятства, неподъемная ноша незнания себя, которая давила на плечи, ужас небытия, плещущегося за границей леса, обернулись в слова и потеряли силу. Простые звуки, выпущенные в плотную дрему лосьей поляны. Ничего не значащие, одни из многих, сказанные и тут же забытые. Отзвучавшие. Прожитые.
— Ничегошеньки не помню, — с удовольствием повторила Леся. — Представляешь? Ничего! Маму немного, кажется, она была безумицей, как эти. — Легко кивнула в сторону. — Бабушку чуток, злющую, как баба эта ваша, как ее, Аксинья! Вот, как она. — Улыбка рвала щеки, хохот щекотал в груди. — Чего еще помню? Карусели! Детсад помню, не любила туда ходить, там кисель давали с комочками. — Закрыла ладонями лицо и наконец рассмеялась, сама не понимая, почему смех такой соленый на вкус. — И его помню, с руками тяжелыми, с бородой, вот его помню, лучше, чем остальных. — Склонилась к земле, спряталась под шаль. — А больше? Больше ничего не помню! Ничего! Город твой проклятый! Нет его! Не помню! Лес помню, болото, как мальчика тварями отдали, как Анку зарезала помню, а город не помню!..
Рыдания вырвались наружу, хлынули из глаз ледяной водой, скрутили живот, заломили руки, вымочили растрепанные волосья. Леся плакала, отпуская себя, как лодочку, привязанную паутиной к берегу. Весь этот путь, пройденный с мыслями о городе, который и не ждал ее, и не помнил точно так же, как не помнила его она, обрушился на Лесю усталым пониманием — она идет из ниоткуда в никуда, и не будет ей места снаружи, пока из пустоты внутри не вернется она сама, знающая, куда и к кому идти.
— Совсем ничего не помнишь? — хрипло спросил Демьян, о котором Леся успела позабыть.
— Совсем, — просипела она между всхлипами.
— А зачем тогда идешь? — Волк подошел совсем близко, присел на поваленную сосну.
— Что ж мне, здесь оставаться, что ли?
Демьян помолчал, сквозь слипшиеся ресницы Леся видела, как сгорбился он, подмерзший без куртки, смущенный внезапными ее слезами.
— Я вас до серого дома доведу, — наконец сказал он. — А дальше сама решай. Можешь с безумицами пойти, тебя там подлечат. А можешь сразу к дороге, кто-нибудь да подкинет. Не знаю, чего тебе в городе искать, но дело твое.
Леся всхлипнула еще раз, утерла лицо краем шали. Старая пряжа огладила ее мягким прикосновением любящей руки, сердце тоскливо сжалось в ответ. Непроглядная ночь обступала поляну, погас костер, не видать было ни безумиц, ни Лежки, сгинувшего во тьме. Только Демьян все сидел, все молчал, не уходя, но и не приближаясь, и в его отстраненности скрывалась такая стужа, что Леся стиснула зубы, чтобы не стучать ими, как на морозном ветру.
— Странная ночь, — сказала она, устраиваясь в дубовых корнях. — Будто времени нет. Не идет дальше, не пятится, не стоит на месте. А совсем исчезло.
Демьян сверкнул глазами, огляделся, словно и не видел, что застыло все вокруг.
— Тетка рассказывала, бывают такие ночи. Сытые. Кто-то лес с топью напоил, видать.
— Чем? — не слыша себя, прошептала Леся.
— Кровью, — коротко ответил Демьян. — Надо идти, искать дурака нашего, небось, в самую чащу поперся, всех тварей собрал.
Но не дернулся, даже не подумал встать. Густой мрак кутал, заглушая мысли. Утихший было жар лениво плескался в Лесе, напоминая о себе лишь горячими пятнами на щеках. Ей было сонно и голодно, дремотное тело дышало тяжело, отдельно от самой Леси, перебирающей в голове обрывки мыслей. Что-то важное ускользало от нее — знание, обещанное, но оставшееся несказанным. Что-то, принадлежащее ей, но сокрытое в молчании того, кто должен был им поделиться.
— Расскажи еще, — шепнула она. — Про сытую ночь.
Демьян что-то пробормотал, но так тихо, что Леся не разобрала. Она распахнула шаль и позвала его, беззвучно и ласково, как щенка, одним только обещанием тепла. Демьян замер, задышал тяжело, но тьма подтолкнула его в спину, и он опустился на землю, неловко сползая с соснового ствола.
— Расскажи, — настойчиво попросила Леся. — Расскажи мне, что знаешь.
— Бывают ночи, когда большой голод утолен, — начал Демьян.
Его голос чуть слышно шелестел, растворяясь в сухом сосновом шепоте. Леся придвинулась к нему, чтобы расслышать.
— Чей голод? — Пересохшие губы трескались, не желая выпускать слова.
Обжигающее дыхание зверя окутало Лесю, вся алость и злость обернулись теплом и жалостью, с которой волк позволил ей прижаться к звериной груди, согревая озябшие руки.
— Леса, топи, тварей их, — заговорил он, на ощупь отыскивая на девичьем теле холод, прогоняя его своим жаром. — Все голодны, всем холодно. Никто не спит. Как спать, если голодно? Как спать, если холодно?
— А потом? — срывая дыхание, Леся грелась губами о губы, выспрашивая главное, не в силах совладать с жаждой знания, укрытого в волке, как в раскаленной шкатулке с секретом.
— А потом льется горячая кровь и сыты все, — прохрипел он, вырываясь из ее рук, чтобы тут же схватить своими. — И все спят. Никого нет. Никто не видит.
Шаль стала тяжелой, тела, сплетенные слишком крепко, выгнутые в борьбе, скрученные неразрывным узлом, кипели от жара. Леся задыхалась, желая оттолкнуть от себя чужеродное, но не зная больше, где заканчивается она, а начинается тот, что подмял ее и вбил в землю, придушил и вывернул, измучил звериной прытью, недостаточной, чтобы догнать сердце, что так бешено колотилось в них, одно на двоих.