Поляша вдохнула судорожно. Пошатнулась. Лежка развел руки, готовый ее подхватить, содрогнулся от предчувствия, как холодна и рыхла неживая плоть. Но тетка удержалась на босых ногах, оперлась о ствол осинки, проговорила жалобно:
— Зверем пахнет. Болотную тварь от тебя гонит.
Скрипучая кожа пахла остро и горячо — мужским потом, дымом костра, старым серебром, травой и кровью. Лежка знал эти запахи. Так пах Батюшка, возвращаясь из леса в дом. Запах жизни Хозяина — его тропинок, его ворожбы суровой и могучей, неведомой никому, кроме него самого. Стоило Демьяну воротиться из города, как чужие запахи сменились в нем духом Батюшки. А теперь и Лежка стал пахнуть им. Исчез кисловатый аромат хлеба, сухой — трав, чистый — белья, высушенного во дворе. Тот, кто решил хозяйствовать в лесу, не может пахнуть домом, не может пахнуть родом, одной лишь чащей. И мертвая тетка учуяла это раньше всех. Потянулась к Лежке, как к равному себе, как к смотрящему на нее сверху.
— Куда ж меня теперь? — шутливо спросил он, чтобы Поляша перестала дрожать. — Темно так, хоть глаз выколи. И спать хочется.
— Ты иди обратно, — прошелестела она. — Да поскорее. Вон туда тебе. Не собьешься.
Сверкнула чернотой мертвых глаз, жалобно махнула рукой, прогоняя Лежку, чтобы не видел он, как тоскливо ей этой ночью посреди леса, полного жизни, как она — смерти. Лежка глянул на тетку коротко, сердце в нем сжалось уже не страхом, а жалостью. Но унижать Поляшу пустыми утешениями он не стал. И послушно зашагал к поляне. Так быстро, чтобы тетка не окликнула его. Так быстро, чтобы успеть до первых лучей рассвета вернуться к Лесе. Сонная глубина ночи поделилась с ним покойной уверенностью — все, чего хочется ему, все, что нужно, все, о чем томится дух и ноет тело, все можно взять. Протянуть руку, огладить, прижать к себе. Не просить разрешения, не глядеть с мольбой. Брать, что желанно. Знать, что ему оно принадлежит по праву сильного. Только так Хозяином и становятся. Только так.
…До лосьей поляны Лежка шел в густом молоке. Туман расползался с болотины, лился широко и щедро. Слишком тяжелый, чтобы подняться вверх, он кутал траву и мох, скрывал заросли папоротника в темноте сосновых стволов и холодил ноги через плотную кожу ботинок. Лежка шел по краю низины, поглядывал по сторонам, чтобы не пропустить поворот тропинки, ведущей к ночлегу. Туман рваными вихрами оплетал стволы. Каждый выдох разбавлял сумрак облаком пара. Холод утреннего леса пробирался к самым костям. Мало что так похоже на смерть, как глубокий сон перед рассветом. Время, когда умирают старики. Время, когда сплетаются самые крепкие объятия. Время, когда одиночество ломит кости и бьет ознобом в самом нутре.
Лежка не любил предрассветный час. Его время наступало позже. Первые лучи успевали вспороть туман и мрак, выпадала крупная роса, небо набиралось синью. Тогда Лежка выходил во двор — кормить скотину, замешивать тесто, разжигать печь. Время глубокого сна и холода проходило мимо него, упрятанного за надежными стенами родового дома. А теперь он шел, решительно разрезая собой, как лезвием, туман, а с ним все страхи свои и сомнения.
Тропинка вильнула, уходя прочь от заболоченной низины. Скоро пойдут они по ней дальше. К краю соснового бора и за него — до серого дома. Лежка помнил о нем лишь смутные обрывки теткиных перешептываний.
— Опять пошел. К дому пошел. — Это Поляша бормочет невнятно.
— Все ходит туда и ходит. Все водит и водит. — Это Глаша отвечает ей, обтирая уставшие руки о подол.
— Жалко их.
— Кого тебе жалко?
— Безумцев этих… Ходят, как телки. — Поляша запинается. — Глазами хлопают, мало что сиську не сосут.
— Коли жалостливая такая, то сама и корми. Может, сиськи вырастут.
— Злая ты, Глаша.
— С ними лучше злой быть, чем жалостливой. Ты погляди на них лучше, глупая. Может, поймешь. В доме их колют-режут, не помнишь, что ли, каково это? Забыла совсем? Э, девка!
Молчат. Дышат тяжело. Вспоминают.
— Помню. Но и это тоже жизнь.
— Чем такая жизнь, лучше сгинуть в лесу. Свободным.
И больше они не спорят.
Лежка так глубоко провалился в воспоминание, что и не заметил, как вплотную подошел к лосьей поляне. Тут остро пахло зверем. Не Демьяном, пропитавшимся волчьим духом вперемешку с телесным человечьим, а большим и сильным, с жесткой шкурой и солеными боками. Старый лось не отходил далеко, стерег покой пришедших в гости, но и на глаза им не показывался. Может, к Батюшке и вышел бы, позволил бы прикоснуться к широкому лбу, почесать между рогов, похлопать по крупу. Лежка представил, как расступается перед лосем рассветный туман, как клонят головы колючие ветки боярышника. И зверь появляется из чащи, медленно подходит к нему, к Лежке, склоняет тяжелую голову и дышит горячо крупными ноздрями, фырчит, но не зло, а как другу, встреченному на пути. Лежка ощутил под пальцами обещание будущей встречи, потянулся вперед, будто лось и правда выйдет к нему, стоит только шагнуть ближе, отвести рукой в сторону тонкую ветку с зелеными еще завязями ягод.
— Ты чего там топчешься? — Голос брата вырвал Лежку из объятий грядущего, и тот тут же почувствовал, как промок, устал и озяб.
— Ягоды ищу, — невпопад ответил он.
Демьян сидел у дубовых корней, прислонившись к ним спиной. Помятый со сна, исцарапанный палыми ветками, он озирался вокруг с пугающей растерянностью. Лежка подошел ближе, но сесть рядом не решился.
— И давно ты там? — Демьян сбился, откашлялся. — Стоишь, говорю, давно?
— Подошел только, — смутился Лежка. — За теткой ходил.
Демьян кивнул, потер шею, из-под края ворота выглядывал багровый синяк. Лежка отвел глаза. Боль и слабость Демьяна его смущали, растерянность, с которой тот оглядывался, будто потерял что-то, внушала страх. Если уж волка так одурманил рассветный час, то добра от грядущего дня ждать не приходится.
— И чего? Нашел?
— Тетку? — переспросил Лежка, чтобы снова не сморозить глупость.
— Ягоду, — скрипнул зубами Демьян. — Тетку, конечно. И безумицу с ней.
— Поляшу видел в лесу, она там рассвет осталась ждать, придет скоро. А безумица… — Тут Лежка бросил взгляд на осиротевших товарок, дремлющих в стороне, и понизил голос. — Безумица в болоте потонула.
Демьян наконец оторвал блуждающий взгляд от поляны, глянул на Лежку с подозрением.
— Ты сам-то видал, как она потонула?
Лежка мотнул головой.
— Не видал. Мне так Поляша сказала.
Демьян оскалился.
— А ты ей и поверил.
— Чего ж не верить-то? — Лежка сглотнул испуганно. Он снова допустил ошибку, да так и не понял, какую. — Тетка же наша…
— Сожрала, видать, тетка наша кабаниху безумную. То-то я гляжу. Ночь сытая была.
Подобрался, легко вскочил на ноги, отряхнулся. Заправил в штаны рубаху, расстегнутый ремень звякнул. Демьян потянулся к нему, но одернул руку, будто тот был горячим, и оставил как есть. Волосы пригладил ладонью, зацепил в хвост потуже. И тут же скинул весь ночной морок, встряхнулся, как волк, и будто не в рассветный час на земле холодной пробудился, а дома спал, на мягкой постели, в уюте и покое. Лежка залюбовался им. Крепкое тело, цепкий взгляд, веселая злоба в каждом движении. Силища леса, волчья ярость, человечий дух.
— Чего смотришь? — Демьян повел плечами. — Костер разводи, выходить скоро, а мы не жравши.
Лежка поспешно кивнул, развернулся было к остывшему пепелищу и вдруг понял, почему спящие безумицы видятся ему осиротевшими.
— А Леся где? — спросил он, заглушая вмиг заколотившееся сердце.
Демьян ответил быстро, словно ждал, когда Лежка спросит.
— К ручью пошла.
Было в его голосе что-то напускное. Поспешная легкость, излишнее равнодушие. Лежка сжался от предчувствия беды. Пока он бродил, представляя себя Хозяином, пока мечтал да боролся с кикиморой, Леся тонула в густой ночи наедине с волком. Совсем одна. Без защиты и тепла. Что сказал он ей? Что бросил в сердцах? Чем обидел? Руки сами собой сжались в кулаки.
— Пособачиться успели? — сипло спросил он, не отрывая тяжелого взгляда от брата.
Демьян ухмыльнулся. По скулам, поросшим темными волосами, мазнуло румянцем. Не ответил, но ответа и не нужно было. Лежка бросился к краю поляны, толкнул брата плечом, хотел пихнуть в бок, но Демьян увернулся и схватил его выше локтя.
— Пусти, — задыхаясь от гнева и страха, выдавил Лежка. — Пусти, говорю. Ее найти надо, она же заблудится.
— Я сам схожу. — Демьян легонько тряхнул его и отпустил. — Найду и приведу обратно. А ты костер разведи. Горячего поедим и пойдем. Сегодня к дому выйдем. А то некого вести будет, передохнут безумицы, и делу конец.
Он решительно зашагал в сторону бора, кончик расстегнутого ремня бился ему о бедро в такт каждому шагу. Лежка проводил его взглядом, вздохнул так глубоко, что заломило в груди, и пошел разгребать угли.
Олеся.
Земля просыпалась под ее босыми ногами. Сброшенные ботинки остались лежать под поваленной сосной на лосьей поляне. Измученные в дороге ступни холодил влажный мох, легонько покалывала павшая хвоя. Высоко-высоко, выше темных крон и светлеющих облаков, раскинулось вечное небо. Лес щекотал его макушками сосен, и Леся чувствовала, как вибрирует оно от щекотки, и губы сами растягивались в улыбке. Ей было светло и спокойно, тихо и легко. В чаще пересвистывались безымянные птички, а в груди Леси, распахнутой рассветному холоду, что-то отвечало им так ж заливисто. И это было правильно. Это было хорошо.
Она шла от лосьей поляны, не разбирая дороги. Тропинка давно уже осталась позади, Леся и не заметила, как шагнула с нее в мох и мокрую траву. Про болотину она и вовсе забыла. Просто выбросила из головы липкий страх перед топью, и низина сама обошла ее стороной, даже грязью жидкой не мазнув. Шаровары, выданные ей Лежкой, спали с Леси на границе поляны, рубашку, скомканную и сорванную, она прижимала к груди, пока шла по тропинке, но выронила на мох, чтобы погладить спящие заросли малины, а поднимать не стала. С ней осталась только шаль.