Старая шаль, изодранная и измятая, пахла звериным телом. Леся подносила ее к лицу, вдыхала так глубоко, что начинало ломить в груди. Обжигающее тело волка — гладкая кожа и крепкие, живые бугры под ней, жесткие волосы, темные жилы, шрамы, рубцы и ссадины. Грязь, пыль, болотная жижа. Лохмотья старой шкуры, багровое пятно синяка от нижних ребер к верхним. Когда Леся провела по ним ладонью, зверь зарычал, но не отстранился. Просто не смог. Они сплелись, проросли и вызрели за одну короткую яростную схватку. Теперь Леся не могла вспомнить, кто же начал ее. Кто первым сдался? Отвел глаза, призывно вдохнул, выдохнул, изнемогая? Кто посмел нарушить ясный закон — мы чужаки, не трожь, не гляди, иди своей дорогой? Кто застонал громче? Кто вскрикнул отчаяннее? Кто хотел сильнее? Кто победил в итоге? Что обрел один, что потерял другой?
Леся шла, разглядывая светлеющие прорези между стволами. Что-то нездешнее, пугающе бестелесное мелькало в них. Острые рога скреблись о низкие ветки. Лобастые головы с человечьими глазами, белесыми и пустыми, клонились в такт их мерному движению. Леся чуяла, что тени идут за ней, но бояться их не желала. А потому не боялась. Шаль, выпачканная потом, желанием и кровью, укрывала плечи, но жар схватки еще грел изнутри. Леся осторожно прикасалась к себе кончиками холодных пальцев, вздрагивала, но продолжала ощупывать, искала, что изменилось в ней. Искала, но не находила.
Тонкая кожа запястий все так же обнажала темноту вен. Сухие локти остались шершавыми на ощупь. Груди — маленькие, похожие на вытянутые грушки, венчались темными сосками, чуть опухшими от колючей бороды и жадных губ зверя. Острые ребра топорщились, живот впадал в выемку между ними. Бедра расцвели маленькими синяками — это злые пальцы сжимали их, притягивая к себе. Колени хрупкими чашечками двигались под кожей. Голени покрылись сбитой росой. Ступни ласкал мох. И все как прежде. И все знакомое, ненавистное, но привычное. Леся ждала, что тело изменится, начнет роптать в ответ на вторжение незваного гостя. Заломит тоской, загнется болью, засаднит пустотой там, где раньше была цельность.
Ничего.
Тело осталось телом. Пальцы гуляли по нему, но не находили новых изъянов. Напротив, знакомое равнодушие к костям, спрятанным под слоем мяса и кожи, сменилось приязнью. Кожа, сухая и холодная, перестала напоминать истертую бумагу. Даже волосы, грязные до жирной пленки, пошли мягкими волнами. Леся огладила их, заправила за уши, чтобы не мешались. Локоны опустились на спину поверх шали. Легкое разочарование шевельнулось в душе. Такое большое и важное свершилось с ней этой ночью. Свершилось, чтобы закончиться без следа. Стихла жажда, унялся зуд, упокоился голод. Одна теплая усталость отяжелила ноги. Да алые капли высохли на внутренней стороне бедра. Леся наклонилась, чтобы стереть их краем шали.
Из-за ошкуренного ствола, светлого и нежного, как ложбинка с обратной стороны локтя, на Лесю смотрели темные вековые глаза. Хозяин поляны, покинутой ею на рассвете, стоял в темном сосновнике, и влажный мох пружинил под него копытами.
— Здравствуй, — сами собой прошептали губы.
Невидимая сила надавила Лесе на плечи, спина согнулась, покорно опустилась голова. Шаль смахнула с земли сухой сор, и тот повис на ней, издеваясь над нелепым поклоном. Лось засопел, принюхиваясь широкими кожистыми ноздрями. Вздутая губа дернулась, обнажая желтоватые зубы. Время замедлилось. Леся, если бы и захотела, не смогла бы прорвать его, сдвинуться с места. Сумрак редел, уступая место рассветной чистоте воздуха. И в его прозрачной ясности Леся отчетливо видела громадину зверя. И тяжелую голову, увенчанную рогами, могучими, сколотыми по краям. Темная жесткая шерсть покрывала массивное тело. Лось смотрел на Лесю пытливо, без страха и ярости, но так внимательно, что ее пробил холодный пот.
— Это я, — зачем-то сказала она, запахиваясь шалью.
Голая грудь под внимательным взглядом зверя напряглась, почуяв свою беззащитность. Хрустнули косточки, понимая, как легко сомнет их один удар в четверть силы, сокрытой под шерстью и кожей, там, где бьется без устали звериное сердце.
— Я пошла искать рассвет, чтобы ночь закончилась. — Слова приходили сами, Лесе оставалось лишь проговаривать их. — Долгая ночь была. Хватит ей.
Лось переступил длинными ногами. Рога чуть шелохнулись, будто кивая, соглашаясь с ее неразборчивым бормотанием. За ним, в сумраке чащи, медленно кружились сохатые тени, равнодушные и жуткие. Леся отвела глаза.
— Слышишь, птицы поют. Значит, вышло. Вот он, рассвет. Нашла.
Лось фыркнул, но не злобно, насмешливо как-то. Будто слова голой девки, бродящей в сосняке, могли его позабавить. Будто он понял и их, и страх, который за ними прятался. Леся сглотнула. Попыталась улыбнуться в ответ.
— Или это ты его нашел? Ты? Да? Конечно, ты. Вон какой большой. Какой старый…
Сила, сжимающая ее плечи, вдруг ослабла и легонько подтолкнула Лесю вперед. Озябшие ноги плохо слушались. Два неверных шага, и Леся оказалась напротив зверя, ощутила жар, пышущий от боков, и запах, крепкий лесной дух, тянущийся от лося. Вдохнула глубоко, узнавая в нем зверя, чья шкура скользила под ее пальцами в ночи. Узнала и томительно вздрогнула. Истома разлилась по животу, наполняя пустоты нутра. Разлилась и смолкла.
Лось глядел выжидательно.
— Мне б обратно теперь, — жалобно попросила она, вмиг понимая, как далеко ушла от поляны по дороге, которую не запомнила.
Лось фыркнул громче. Качнул рогами. В этом движении читался отказ.
— Не обратно? — перепуганно пробормотала Леся. — А куда ж тогда?
Лось подступил к ней так стремительно, что Леся не успела отскочить. Его лобастая голова, удивительно мягкая на ощупь, легонько боднула ее в грудь. Леся попятилась. Лось продолжал смотреть на нее всезнающими каштанами глаз.
— В лес, да? — не слыша себя от страха, спросила Леся, хотя знала ответ.
Лось не шелохнулся. Он снова застыл у голого ствола сосны, и только ноздри его раздувались при каждом шумном выдохе. Леся подтянула края шали, накинула их на плечи, глянула на зверя в последний раз и решительно повернулась лицом к заросшему колючим кустарником бору. Оставленный позади лось одобрительно фыркнул ей в спину. И Леся пошла, не видя тропинки, но точно зная, что и без нее не собьется с пути.
Сосновник стоял прозрачным и пробужденным. Это чувствовалось в его многоголосом молчании, полном шепота и скрипа. Это виделось в рассеянном тумане, еще сочившемся по земле. И каждый мышиный шорох в траве, и каждый отблеск рассветных лучей — все полнило лес жизнью, такой зримой и явственной, что Лесе оставалось дивиться, как раньше она не замечала этого. Подчиняющийся только самому себе, лес просыпался от густой ночи. И Леся просыпалась вместе с ним.
Глаза чуть резало от ярких красок — это солнце осветило раскидистый папоротник, и тот влажно засверкал крупными каплями росы, скатившимися по его листве к центру, готовому выбросить стрелу бутона. По низкой сосновой ветке промелькнула пушистая тень — голодная белка вприпрыжку неслась к запрятанным в дубле шишкам. Затренькала укрытая от глаз птица. Леся задрала голову, чтобы ее разглядеть. Серое тельце в мелкую крапинку жалось к коре, сливаясь с ним. Раньше Леся принялась бы мучительно вспоминать, что за птица это. Иволга? Крапивница? Зарянка? А сейчас только улыбнулась безымянности серых перьев. Называть по имени того, кто сам себя никак не зовет, — человечья блажь. Судорожная жажда облечь неподвластное в оковы слов и тем лишить его воли. Чужая речь раздалась в Лесе. Кто-то говорил ей это — так давно, что и не вспомнить, когда и кто. Кто-то учил ее не искать знакомой тропы там, где нужно идти на ощупь, отдавшись чутью. Кто-то просил ее принять безымянность птицы, чтобы позволить ей петь свободно и просто, как даровано ей было рождением в перьях и пухе.
— Певчий срок короткий, — говорил он, перебирая в мозолистых пальцах палую веточку. — Не мешай.
И она тут же переставала топтаться у дерева, замирала, обнимая ствол маленькими ладошками, жмурилась, как он учил, и слушала. Слушала, пока птица не обрывала песню. До самой последней ноты. До мига воцарившейся лесной тишины.
А когда он настал — шуршащий, шумный, но прозрачный, Леся открыла глаза. Руки, прижатые к шершавой коре, испугали ее длинными пальцами, стесанной кожей, отросшими, переломанными ногтями. От маленькой девочки, что слушала птичью трель, не осталось ничего, кроме обрывков памяти, ускользающих так же быстро, как рассеивался в утренних лучах туман.
«Где ты? — хотела позвать Леся. — Ау!»
Но стоило ей оторваться от поросшего мхом ствола, как лес обступил ее со всех сторон, и мерзлая сталь одиночества перестала студить под ребром. Люди, провожатые, спутники, пришлые любовники и сердечные чужаки. Все, кто мог покинуть ее, бросив в рыхлом месиве потерянной памяти, вмиг утратили всякую важность. Один только лес остался.
— Здравствуй, это я, — улыбнулась ему Леся.
И лес ее понял. Шевельнул кронами, отвечая, мол, вижу-вижу, давно за тобой слежу, аукаю в чаще, а ты все мимо да мимо, али не мил тебе? Леся засмеялась легко и радостно, провела голой ступней по мху — тот промялся, заискрился водой. Наклониться, опустить в нее пальцы, зачерпнуть ладонью и умыть лицо, чтобы поглядеть свежим взглядом на себя и лес, чтобы понять наконец-то, что такое она сама и что есть он — грозный, как ливневая туча, но робкий и нежный, стоит только перестать бояться его.
И прозрачные тени, танцующие в полумраке чащи — не соглядатаи, а души ушедших, но не вернувшихся еще зверей. Рога их остры — не для смерти живущих это небо пропарывают они, выпуская из тяжелых туч дождевую воду. Глаза их белесы, но не гниль побила их, а нездешний свет наполнил изнутри. Остры их копыта, лобасты головы, чтобы пастырь их — старый лось — мог вести стадо свое по краю болотины в березовую рощу, где творится женская ворожба.
Леся с болью вспомнила, как равнодушно прошла мимо белых стволов, подернутых темными полосами. Как проболтала, проулыбалась, прогорела щеками встречу с ними. Как отвлеклась на мальчишку, пахнущего хлебом, не учуяв, как клубится вокруг земляной дух истинной ворожбы.