До озера оставалось всего ничего. Бор стал густым, запахло землисто и влажно, и тут же потемнело, холодок заструился по ногам. Поляша дышала глубоко и спокойно. Скоро-скоро она выйдет из проклятого леса, скоро вернет себе черные перья, обернется лебедицей, вернувшей себе дорогого сыночка. Только на пригорок подняться, только глянуть с высоты, как спускается вниз дорожка Хозяина. По ней он вел одурманенных ворожбой безумцев. Хилых, больных, не разумеющих, что с ними творится.
«Звать их нужно, Поляша, — говорил ей Батюшка. — Ласково-ласково, как я тебя позвал».
Поляша хмурилась — не любила вспоминать, как ушла из города и тут же забыла, кто была она и зачем. Никем не была. Низачем была. Все пустое. Поросло бурьян-травой. Ну и топь с ними. Со словами этими, что шептать надо, если хочешь к смерти привести хворых да безумных. Вон, девка пришлая тоже что-то шепчет. Уж не Хозяина ли приворот подслушала, пока под дубовыми корнями с ним кувыркалась?
Жгучая злоба вспыхнула в груди. Идти стало легче. Совесть прижглась, как рваная рана, свернулась кровь, обуглилось живое мясо. Это сейчас ей совестно, а как вернется сынок из топи, так сразу станет легко и весело. А до тех, кого болотные твари к себе утащат, нет ей дела. Что-то ее, Поляшу, живую еще, окровавленную и разорванную, никто к озеру не тащил, слезами не покрывал. Это спящий ее спас. Это он ее главной среди сестер выбрал. От лиха одноглазого уберег. Не дал ступить на людскую землю. Тропинку выстлал, чтобы на человечьих ногах успела дойти. Два шага осталось.
За Поляшиной спиной раздался мучительный стон, мягко ударилось о землю, коротко ругнулся Демьян, вскрикнула девка. Это Лежка выскользнул из их рук, задышал быстро — захрипело, забулькало в переломанной грудине.
— Отходит, — проговорила Поляша.
Она помнила, чем пахла его новорожденная макушка, вышедшая из старого чрева Глаши. Помнила, как тянул он пухлые ручки, стоило подойти к колыбели. Как агукал радостно, как смотрел серыми глазками на нее, будто разумел что-то важное, будто то запоминал, о чем она поет ему перед сном. Как хотелось сжать его сладкое тельце, закрыть глаза и до рассвета представлять, что он — ее сын. Тот самый. Это потом закрутилось все да вывернулось. А в тихую пору, когда родились лесные детки, покойно было на душе и ласково. Только вырос репейник там, где цвели анютины глазки. Гниль подтопила корни, черная смоль запорошила всю листву. Славный младенчик стал красивым парнем, пустым, как мать его, названная теткой. А теперь неприкаянный дух ускользает прочь из тела его, выбитый братской рукой.
— Сделай что-нибудь! — закричала девка, бросилась к застывшему Демьяну, забила маленькими кулачками. — Сделай! Ты должен! Сделай!
Нечего тут было делать. Поляша поморщилась. Важность лжи ее испарилась, как пролитая на ступени вода в солнцепек. Лучше злиться о том, чем по мальчишке горевать. Лучше злиться, чем горевать по своему сыну, что не успел вырасти в красивого парня. Лучше злиться. Всегда лучше.
— Не стой! Сделай! Сделай! — повторяла Леся, срываясь на судорожные всхлипы. — Сделай! Демьян! Ну!
Демьян отмахнулся от девки, та кубарем повалилась на траву, вцепилась ему в сапоги, прижалась щекой.
— Ты же Хозяин, сделай что-нибудь. Он же умрет… Он же умрет сейчас…
Плач ее заглушал последние хрипы Лежки. Он задыхался, измученный болью. Глаза его закатились, кровавая пена выступила на разбитых губах. Демьян наклонился к нему, протянул трясущуюся руку.
— Лес-господин, дай силы ему, — нерешительно начал он. — Закрой раны его, затвори кровь. Чего нет у него, у меня возьми. Где одно, бери два. Где два, всё бери. Помоги.
Страшные это были слова. Годы свои предлагал Демьян взамен малой отсрочки неминуемого Лежкиного конца. Голос его дрожал, тихо плакала пришлая девка. Замолчали птицы, стих ветер. Только болотина, подобравшись ближе, прожорливо всхлипывала, предвкушая скорую добычу. Лежка сипло втянул сосновый дух, застыл так, вцепившись остекленевшими глазами в колючие ветки, нависшие над ним. Выдохнул медленно, успокоено. И задышал. Рвано, хрипя и захлебываясь, но задышал. Лес принял обмен. Демьян покачнулся. Поляша увидела, как надулись и потемнели жилы на звериной шее. Это время волчье пошло на убыль.
— Теперь быстро, — сказала Леся, вскакивая на ноги.
От пролитых слез не осталось и следа. Она смахнула с лица волосы, абсолютно сухие глаза смотрели на Поляшу зло и цепко, будто все ей известно было о вранье и озере, ожидающем их под пригорком. И о Демьяне, который, шатаясь, подхватил на плечо брата и потащил вперед, оступаясь на каждом шагу, тоже ей было все ясно. Ясно и ни капельки не жаль.
Влага чувствовалась во всем. Тяжелым стал воздух, напоенными — россыпи незрелой еще брусники. В темноте переплетений безымянных стеблей поблескивал мох. Поляша узнавала каждый куст. Тревога сплелась с предвкушением. Так поскуливает пес, возвращаясь с долгой прогулки. Так наливаются усталостью ноги, когда выходишь на тропинку, ведущую к дому. Только дому этому не досталось крепких стен и надежной крыши, не было у Поляши ни двора, ни забора, ни окон. Одна только болотная низина, один только пологий склон. Только пушистый камыш, только белые кисти вахты, стрелы осоки и зонтики сыти. Только сестры. Только Хозяин, спящий в спокойной воде.
— Здесь! — просипел Демьян, споткнулся, упал почти, но сумел удержаться на негнущихся ногах. — Здесь мы были!.. Здесь обронил!
Поляша огляделась. И правда. Здесь они повстречались после долго разлуки. Тут поглядели друг на друга. Волчьи глаза — в мертвые лебединые. Тут закружило Демьяна в дурманном водовороте, отсюда погнала его хмарь к родовой поляне. Глубокие следы проминались во мху, подтопленном гнилой водой. Болотина замыкала спящее озеро в смрадное полукружье. Низина отдалась ей вся. От мертвого берега, изъетого проклятой язвой, до подножья склона. Поляша прислушалась, не шелестят ли крылья сестер ее. Тишина. Скрипучая, квакающая тишина.
— Здесь, — кивнула волку Поляша. — Поищем, как вернемся.
Демьян поднял на нее мутные глаза. Были бы чистыми мысли его, мог бы он расслышать, что бормочет черная лебедица, ни за что бы не поверил ей. А тут только плечами повел, чтобы безжизненная рука Лежки не сползла.
Пришлая девка тащила их вперед. Упорно, без устали и сомнения. Шагала напролом, не чувствуя усталости. Будто звал ее кто-то там, в далеком озере, поблескивающем на закатном солнце.
Поляша и рада была бы услышать тот зов. Хоть что-нибудь, подтверждающее, что белые лебедицы ждут ее возвращения, а Хозяин готов пробудиться, стоит лишь берегине опустить уставшие ступни в живительную воду. Ничего. Но Леся то и дело наклоняла голову, словно прислушивалась, кивала даже чуть испугано, но решительно. И шла. Перепрыгивала через поваленные злым ветром ветки, тянула за собой лесных братьев, а кругом и не смотрела.
Решить, что делать с ней, чужеродной, потерянной, но обретшей нездешнее чутье, Поляша не могла. То ли толкнуть мимоходом в болотину, самую жадную, тоскующую по ушедшим временам, когда кровь безумцев текла здесь свободно и широко, парная еще, сладкая до ломоты в перегнившем нутре. То ли самой броситься на девку, заколоть кинжалом, припрятанным в грязном саване. Напоить ею зазовок, задобрить болотных тварей, каждой даровать по капельке девки, названной кем-то в честь леса. То ли так, то ли эдак. Но в город пришлой девке уже не воротиться. Сама расхотела бежать, вот и лежи теперь на дне болотины, гляди выеденными глазницами, как кружит по высокому небу лебединый клин — все белые и одна черная.
— Дышит? — спросила Поляша, не оборачиваясь.
В ответ ей затравленно откликнулся волк, что сказал, уже и не разобрать, но и этого хватило, чтобы успокоиться. Успеют. Все живыми дойдут. Только обогнуть бы заросшие осокой берега, подойти с нужного бока. К самой глубокой язве подобраться. К самой топи подойти да глянуть ей в глаза. Через край болотины перекинуться, поглядеть, что там спрятано? Кто там спрятан?
Ответ тот Поляша знала и так. Смерть. Смерть ожидает всех, кого ведет она на заклание. Вскипит кровь, вспорется плоть, разойдутся края. Главное, решить, кто первый рухнет в топь — волк или пришлая девка? Холодные и влажные пальцы царапнули Поляшу по спине. Она вздрогнула всем телом, рывком обернулась. Леся смотрела на нее провалами потемневших глаз.
— Спаси его, — дрогнувшим голосом попросила она. — Это важно. Очень. Нужно спасти. Я помогу. Чем скажешь. Не спрошу даже.
Так не просят о чужом. Так не просят о случайно встреченном в глухом лесу. Но она просила. О мальчике, что пах когда-то мукой и домом, а стал — кровью и болотиной. О мальчике, который помнил все, что видел он, все, что видели другие и успели ему рассказать. Так просят, когда больше ничего, кроме мольбы, не осталось. Так просят, крепко решив, что нет важнее этой самой мольбы.
Поляша отвернулась. Но молчания ее хватило, чтобы девка бросилась вперед, надсадно дыша. За ней потянулся волк. Между ними, как тряпичная кукла, безжизненно болтался мальчик, за которого не стыдно было и просить, и выть, умоляя. Поляша все ждала, когда зашевелится в ней вина. Но нет. Топкая тишь, шорохи и шелесты. О другом мальчике, что не успел ни полюбиться, ни запаха обрести, ни памятью обрасти, некому было просить кроме нее. Жаль, что на мертвые просьбы отвечают одни только мертвые. К ним Поляша почти уже привела живых. Волка, отдающего свое время по глотку за каплю. Да девку, решившую отдать ей все, что она попросит. Вот само и легло, кому первому в топь отправляться. Вот и ладно.
Зыбун показался в просвете редеющего сосняка, и Поляша поспешила к нему, оставляя позади все сомнения. Высокий рогоз лентами вился по земле, щекоча поросшую мокрым мхом сплавину спящего озера. От воды тянуло гнилой прохладой. Сокрытая багульником, вся — ковер сочной зелени и россыпи цветов, она таила в себе прожорливую смерть. Квакша ли всколыхнула воду, или кикиморка повела длинными пальцами, пуская ленивую зыбь? Цапля ли устало вздохнула в зарослях камыша, или лопатник истосковался без горячей кровушки? Может, шелест чуть слышный — шорох осоки на ветру, а может то зазовки шепчутся, решают, кто болотником новым станет? Мальчик маленький, теплый и мягкий? Или другого подождать, пожестче да погорше, а этого разорвать, испить да выплюнуть?