Смотреть, как из-под багровой корки медленно сочится Лежкина кровь, слышать, как хрипло дышит он, а в перекошенной груди булькает, Демьян не мог. Тут же подкашивались ноги. Наваливалась неподъемная ноша вины. И в покачивающемся мире становилось нестерпимо больно идти, дышать и смотреть по сторонам, выхватывая из мутной пелены, как криво вывернуло точеный нос Лежки пудовым ударом. Лучше злиться. Рычать на себя, дурака, решившего поиграть с могучей ворожбой. Ненавидеть лес, пьющий силы большими глотками. Презирать пришлую девку, виновницу всего, течную сука, вставшую между братьями по своей корыстной воле. Испепелять слабеющим взглядом мертвую тетку, смотреть, как идет она впереди, а острые лопатки выпирают из-под серой от грязи и времени рубахи.
В нее Демьян укутал остывшую уже Поляшу. Ею прятал развороченную, как земля весенним половодьем, плоть. Ею прикрыл, уходя с родовой поляны, оставил молодое тело лесу, понадеявшись, что душу ее отпустит по великой милости тот, кто тысячами глаз провожал его, бредущего к дому, глотающего злые слезы.
— Сюда, — бросила через плечо Поляша.
И Демьян послушно шагнул за ней. Идти, будто привязанный, не думать, не держать ухо востро. Перестать думать, терзать себя и винить. Перестать рваться на части — одну, что тянется в самую глухую чащу, и другую, мечтающую скорее сбежать, выбраться из леса и никогда больше не возвращаться.
Когда нога с хлюпаньем провалилась в укрытую плотным мхом воду, Демьян покачнулся, но устоял. С этой стороны к озеру он никогда еще не подходил. Знал, что оттуда ползет на лес проклятая болотина, но и думать не думал, что окажется в самом ее нутре. Подтопленная, раскисшая грязь скользила под ногами. Зыбун лениво колыхался, пробуждаясь от неловкого бултыхания непрошенных гостей.
Делать шаги становилось все труднее. Неподъемная тяжесть давила на плечи там, где лежала на них тонкая рука Лежки. Мальчишка всхлипывал, пускал розовые пузыри из перебитого носа. Они надувались большими, похожими на полупрозрачные леденцы. Хоть бери, клей на палочку сладкий бок и облизывай осторожно кончиком языка. Только сладость их обернется соленым железом. Демьяна замутило. Он оступился, загреб ботинком холодной жижи, зацепился за притопленную корягу, упал бы, но сумел удержаться. А вот влажную руку брата не удержал. Она соскользнула с плеча, и Лежка тут же завалился в сторону, повис на пришлой девке и утянул ее вниз. В самую гущу зыбуна.
Лежка умирал. Демьян чувствовал это по судорожному дыханию — и его, и своему. Под ложечкой противно подсасывало. Так лес вытягивал последние силы, продлевая агонию сына своего, который ему и нужен не был. А вместе с лесом, далеким и безмолвным, Лежку все тащила и тащила за обмякшие плечи пришлая девка. Измученная, серая от грязи и усталости, он пыталась взвалить его на себя. Лежка глухо стонал, закатившиеся глаза страшно белели на потемневшем лице, перемазанном кровью. Леся и сама была выпачкана ей, но и не замечала того, а только тянула к себе завалившегося на спину Лежку, будто не слышала, как страшно хрустит в нем смятая грудина.
— Отпусти его, — попросил Демьян, морщась от жалости к ним обоим.
Он знал, что девка не послушает. Знал, что она с яростью рванет Лежку в последний раз, и тот поддастся женской силе, как всегда поддавался ей — материнской, теткиной, сестринской, а теперь новой и дикой. Лесной силе Леси. Демьян втянул воздух, а вместе с ним прелый запах болотины и резкий — пота. Это пришла девка проползла мимо, утаскивая за собой умирающего Лежку, и Демьян отчетливо понял, что видит их в последний раз.
Он постарался запомнить. Растрепанные космы Леси, слишком широкая для ее худобы рубаха, теткина шаль, повязанная на поясе. Омертвелое лицо Лежки, все — кровь и короста подсохшей сукровицы, а в безжизненной руке, той, что тянулась по мху, как обмякшая плеть, предсмертной судорогой зажато что-то круглое. Демьян сморгнул, пригляделся и узнал. Камешек, заговоренный на девичьей крови с медуницей. Камешек, найденный в овраге, чтобы болотные твари не увязались следом. Камешек, наговоренный, чтобы защитить, а приведший к смерти.
Только злая ворожба и творится в лесу. Нет в нем места для добра и света. И для сладкого духа засушенной медуницы нет. Нет и для теплого обережного камешка, найденного там, где сговорились два брата обмануть лес, а на деле сгинули в топком зыбуне, как и положено им — не тем сыновьям.
Демьян зарыдал бы, зарычал бы по-волчьи, захохотал по-человечьи. Но горло перехватило цепкой рукой. Истекало время его, как Лежка истекал кровью. Еще чуть, и выйдет весь их лесной род. Никого не останется. Демьян закинул голову повыше, чтобы не видеть болотной дали, уходящей в воды озера. Небо оставалось тем же, что и раньше. Ничего не менялось в нем, ничего не гноилось. Но было оно так далеко, что смотреть на него стало больно до рези в пересохших глазах. Безмятежное, потому что пустое. Бессмертное, потому что не найти в нем жизни. Демьян потянулся, не глядя сорвал стебелек багульника, поднес к лицу. Гнилой запах болотины перебился травяным острым духом. В горле защекотало. Демьян сглотнул и спросил, только бы не дать ходу щекотке этой, предвестнице стыдных слез.
— Ты зачем нас сюда привела?
Поляша, притихшая было, встрепенулась. Соловьем ночным разлилась, чтобы то, о чем и так известно, облеклось в слова и прозвучало под безразличным небом. Демьян покосился вверх. Он все ждал, когда же небесная твердь разверзнется. Когда же эта синь устанет слепо наблюдать за тем, как засыпает лесной лоскуток под его брюшиной, уступая гнилому и жадному все больше места.
Хмарь должна была опуститься на зыбун. Грозовые тучи — низко скучиться, заполыхать огнем. Ветер — завыть, выкорчевывая столетние сосны в бору, поднимая пыль, баламутя воду. Грохот — расколоть землю, молния — ослепить глаза мертвые и живые. А потом, в кромешной тьме, все исчезло бы, чтобы вернуться на рассвете обновленным. Живым, свежим и ясным. Лишенным людской скверны. Без Демьяна и Поляши, топчущих болотину. Без слов их, без их вранья.
Но хмарь не приходила. И только мертвая тетка бушевала на зыбуне, все требуя воздаяния, расплаты за чужие грехи. Словно подыхающий волк мог вымолить его у озера, мирно спящего перед ними.
— Что ты меня-то мордой тычешь? — проскулил Демьян, не зная уже, то ли рычать ему, то ли выть. — Или извинюсь я, как следует. Поплачу тут. И дело сделано? Болото уйдет, озеро твое проклятое проснется, лес гнить перестанет? Не будет этого.
Поляша замерла, даже взгляд ее черных глаз застыл. Демьян спиной чувствовал движение в нутре зыбуна. Нужно было повернуться, ощериться, хоть пальцы сложить в охранный знак, чтобы болотные твари не посмели приблизиться. Кровь, пролитая Лежкой, манила их. Мелкий сброд — мавки и кикиморы, тихонько поскрипывая гнилыми зубами, подползали все ближе, чтобы полакомиться остывающей алостью, разлитой по влажному мху. Нужно было обернуться, но Демьян не мог.
Слабость заполнила все тело, пробралась в мысли. Теперь он только и мог, что смотреть на Поляшу, грязную и ободранную, пугающе неживую, слушать, как шипит она, силясь задеть его побольнее. И вспоминать, как шипение это было когда-то нежным шепотом, а руки ее с грязными обломанными ногтями легче лебяжьего пуха умели ласкать и нежить. И даже губы, покрытые гнилой слизью, посеревшие губы когда-то были слаще любого меда, желаннее воды в раскаленный полдень. Важнее всего, дарованного лесом, а потому лесом же отобранного.
— Даже внук его. И тот. Родная кровь не водица, Демьян, — скалясь, прошипела Поляша, и слова ее пробрались через мутную пелену бессилия, сковавшего Демьяна.
Они, будто ядовитое жало, впились в него, и от боли этой нельзя было отмахнуться. Только принять, прожить и сдохнуть, не сдюжив. Суть медленно и скрипуче собиралась в мыслях, прожигая их насквозь.
Внук. Внук Хозяина. Батюшкин внук. Кто ему, Демьяну, будет он, внук отца? Кто ему, Демьяну, выходит рыжий круглолицый мальчик, что прятал раскрасневшееся лицо в юбку Глаши, стоило только к нему обратиться? Кто ему, волку проклятому без души и чутья, этот мальчик? Если Поляше, названной тетке, самой яростной в любви, самой недостижимой в жизни, мальчик этот — сын? Если Батюшке, что всему здесь Хозяин был, да помер без разума, поравнявшись с безумцами, которых кромсал он на проклятом берегу озера, мальчик этот — внук? Кто мальчику этому, умеющему искусно резать дерево, пришлый волк, ничейный сын, ничейный брат, никому не друг, никому не любовничек? Кто кому кто? Кто кому?
Звериное поднялось в Демьяне, оглушающим рокотом навалилось, смело все преграды, все стены, им выстроенные, чтобы держать звериную ярость на привязи. Перед глазами заалело, забилось в истошном пульсе. Вместо слов из пасти вырвался рык. Демьян растворялся в волке, через него, будто через вспотевшее окошко, он видел, как кривит губы Поляша, прячет страх, вздергивает подбородок и врет, чтобы уколоть больнее.
— Говори! Говори, сука! — прорычал Демьян на последнем своем человеческом миге. — Мой он?
А потом все свернулось в клубок, изогнулось дугой, выскользнуло наизнанку, пахнуло гнилью, резануло острым поперек звериного брюха. Демьян завыл, клацнул зубами, вскочил на лапы, сбросил мелкое серое тельце, повисшее на загривке, придавил его так, что гнилые глазюки на острой морде прыснули, как переспелые ягоды. И еще одно. И еще. Твари ползли к нему через зыбун. Лохматые и кожистые, похожие на людей и вовсе изломанные топью, все они подыхали от голода, но подохнуть не могли. Не умрет мертвое, не насытит брюхо свое и покоя не обретет. Демьян рвал их зубами и лапами. Отплевывал в сторону, но рот все равно полнился протухшей кровью.
Поляшу он потерял. Та стерлась серым туманом из тел, заглушилась их писком и рыком. Но оставалась рядом. Демьян чувствовал ее тепло. Знал — она не ушла к озеру вслед за пришлой девкой. Нет, осталась с ним, потому что они едины, пусть и разбросаны по разные стороны спящей воды. Они соединены. И не памятью и горем утраты. А мальчиком, рыжим мальчиком, брошенным в болотину злобной бабкой. Вернуть его. Вернуть, пока еще не остыл на дне. Отыскать способ. Исправить содеянное Аксиньей, которая не умела любить, только карать. Вот еще одну шишигу сбросить со спины, вот еще одну мавку отшвырнуть подальше. Устоять бы только. Удержаться.