Демьян рухнул на мох и тут же притопил его своим искусанным телом. Жижа забилась в нос и рот, не разлепить было глаз, не вдохнуть. Волк в нем поджал хвост, уступил место человеку. Но от человека ничего почти не осталось. Демьян попытался подняться на руках, но те по локоть провалились в топь. Жизнь покидала тело. Вытекала вместе с кровью, остывала в ранах вместе с ядовитой слюной шишиг. Холод пробрался под одежду и тут же оказался под кожей, сковал мышцы, вгрызся в кости. Демьян застонал бы, да во рту не осталось места для стона, одна только жижа и кровь. Из последних сил он забарахтался в зыбуне, перевалился на бок, схватился за корягу, торчавшую из мха, и повис на ней.
Чья-то рука потянула его наверх. Демьян выплюнул грязь, отер лицо рукавом. Глаза почти ослепли. В плывущем молочном зареве он смог разглядеть, как склоняется над ним кто-то смутно знакомый. Чьи-то длинные волосы мягко защекотали его по щеке.
— Демушка, — ласково позвала его Катерина. — Демушка…
Но Демьян ей не поверил. Откуда быть здесь городской девке? Как могла Катерина найти его в непроходимом лесу на краю зыбуна? Морок. Яд шишигин лишает разума.
— Уходи, — просипел он. — Прочь пошла…
— Зверь ты, Демьян, — обиженно проговорила Катерина. — И нет в тебе души.
Ласковая пелена ее волос обернулась мокрыми космами. И Демьян сразу узнал ту, что трясла его за плечо. Поляша вернулась за ним. Поляша, милая его, единственная. Не забыла, не бросила. Он схватился за ее протянутую ладонь. Прижал к губам.
— Слышишь меня, Демьян? Слышишь? — звала она.
— Слышу. Здесь я. Здесь.
— Смотри, кого я привела, — выдохнула Поляша у самого уха. — Сыночка твоего. Сыночка…
Демьян слепо подался на голос, заморгал, прогоняя пелену, но та становилась только плотнее, заслоняла собой мальчика. Поляша сама положила омертвелую руку Демьяна на макушку, покрытую слипшимися волосиками.
— Степушка, — прохрипел он, уплывая в молочное небытие. — Сыночек…
Мальчик не ответил. Он мелко дрожал под отцовской рукой. На ощупь кожа его была влажной и липкой. Демьян погладил макушку, вспомнил, как полыхала она рыжиной, улыбнулся почти, но сил не хватило.
— Не вижу, не вижу его… Поля, ты здесь?
— Здесь мы, Демушка. — Кажется, она плакала.
— Не плачь… Не плачь. Я оклемаюсь. Сейчас полежу немного…
И повалился вбок, уже не чувствуя, как принимает его податливая топь. Поляша что-то пробормотала. Он не расслышал, но почувствовал, как она гладит его по щеке.
— Как он? Сыночек наш?
— Умирает он, Демьян, — отчетливо и зло ответила Поляша ему на ухо. — Мать твоя сгубила кровинушку нашу. Отдала зазовкам проклятым. Не отобрать, не вернуть задаром. Нужно им… Человека им нужно. Померного Степушке нашему.
— Кого? — одними губами выдохнул Демьян.
— Тебя, — не раздумывая, ответила Поляша.
Вот оно как. Вот как сложилось. Демьян рассмеялся бы легко и свободно, да шишигин яд уже сковал грудь — ни вдоха сделать, ни выдоха. Справедлив лес-господин, знает меру любой цене. За мальчонку просит дохлого волка. Добрый торг. Надо брать.
— Бери, — разрешил он и вытянул шею, чтобы легче было резать.
Поляша наклонилась. Мокрые губы ее мазнули по его опущенным векам, будто ветерок пробежал.
— Волчонок мой, зверенок…
— Скорей, — приказал он, чувствуя, как исчезает в молоке, которому не найти дна.
Зашуршал грязный саван, заскрипела кожа, чуть слышно запело серебро в точеном лезвии. Боли Демьян не почуял, одно лишь удивление. Потерянное в топи вернулось в лесные руки, мертвые только, да есть ли в том разница?
Молоко захлестнуло Демьяна. На вкус оно было сладким и терпким, почти хмельным. Сквозь него проступала вековая зелень — темная хвоя сонного бора и прозрачный свет березовых рощиц, наряженных в молодую листву. Там, у белых стволов, дожидалась его старая тетка. Больше не было тела, не было боли, тревоги и страха. Ничего не было. Только вина еще скреблась на невесомой душе, выпущенной в свободный полет.
От Глаши пахло домом и хлебом, сухими травами и простынями, высушенными на зимнем солнце. Запах этот, и мягкие руки, и тепло, расходящееся по всему сущему от того, как нежно перебирали старые пальцы его волосы, свалявшиеся в волчью шерсть, затмевали все, что было до.
— Зверь я, — повинился Демьян, прячась в складках знакомого подола. — И нет у меня души.
— Как нет? — рассмеялась Глаша. — Вот же она!
И легонечко толкнула его, отпуская в бескрайнюю синь.
Олеся.
Городом пахло нестерпимо. Запах этот бил в нос, пропитывал волосы и одежду, так ладно севшую на голое тело и тут же принявшуюся тело это согревать и защищать. В лесу Лесе сделалось спокойно. Удивительно легко и ясно. Знакомы стали сосновые стволы и кустистые заросли, известны тропинки, понятны тонкие птичьи перепевы в отдалении, где шумел листвой лес иной, свежий и зеленый, вечно юный, отличный от бора, уставшего стоять здесь без смены лица под зноем и снегом.
Бору не хватало жизни. Земля, подтопленная у корней, хлюпала под ногами, стоило сойти с тропы. Леся ступала на нее и чувствовала, как легонько пружинит влажный мох. На тропинке же было сухо и пыльно. Городская была тропинка, и вела она прочь из чащобы к слабому перелеску, выцветшему на солнце. А что за ним, Леся представлять не хотела. Смутная тревога тут же захлестывала ее, сбивала с толку. Страх заставлял сердце колотиться в груди. Во рту сохло, мерзко обметывало губы.
— Городом пахнет, — пожаловалась Леся лесу.
Тот зашумел сочувственно. Пахнул ей в лицо землисто и влажно, но не смог перебить жгучий, пугающий смрад суеты и пыли.
— Пахнет, — согласился Лежка, безмолвно шедший чуть позади.
Леся оглянулась на него. Испуганный и притихший, Лежка послушно шагал по тропинке, но на каждый шаг его приходилось слабое движение назад, будто он был привязан к дому, но так далеко ушел от него, что родовая пуповина оттягивала назад, готовая разорваться, если сын лесной не перестанет упорствовать.
— Скоро придем, — желая успокоить его, пообещала Леся, даже по плечу погладила.
И тут же забыла про Лежку, разглядев, как покорно следуют за волком ее безумицы. В их мерном движении, в лихорадочном жаре, подпекшем щеки, в рваных движениях, в безмолвии, с которым не домой возвращаются, а на встречу к смерти идут, Леся увидела предопределенность их пути. Прочь из леса. Прочь от тех себя, что они обрели в лесу. Прочь, следуя зову Хозяина, не поднимая глаз, не сомневаясь ни секунды. Прочь. Туда, где последний разум из них выбьют да выгонят, как дурной дух. Прочь.
— Измучились, бедные, — пожалела их Леся.
— А ты измучилась?
Леся прислушалась к себе. Усталости не было даже там, где она копилась все эти дни, будто пыль по углам. Была звонкая свежесть, был упоительный сосновый привкус на губах и незнакомая наполненность внутри.
— Не волнуйся, Леженька, — ласково, как маленького, успокоила она.
И отошла было, поспешила за безумицами, но Лежка успел схватить ее за руку и притянуть к себе. Лесю обожгло жаром его голодного тела, да так мучительно, что вскрикнула почти, но в распахнутый рот хлынула вдруг ледяная вода. Потушила чужой жар, с треском обломала ветви, опрокинула вековые стволы, закружилась омутным водоворотом, заполняя собою все полости. На вкус она была горькой и соленой. Как слезы.
Они лились по морщинистому женскому лицу — знакомому, но позабытому за давностью бесконечных лесных дней. Не старуха еще, но сгорбленная непосильным горем, скомканная им, отброшенная в сторону. Она сидела на коленях, опершись на край низкого дивана локтями, и плакала. Плакала, не переставая плакала. Плакала так долго, что глаза слиплись в узкие щелочки. Плакала так тихо, что лишь соленая вода выдавала ее слабость. Горе ее непомерное. Неизбывную ее печаль. Леся смотрела со стороны. Чуть сверху, с правого бока. А потом в коконе одеял, скрученных на диване, что-то мучительно заворочалось. Темнота покачнулась, и Леся вместе с ней.
Колючая шерсть впивалась в разогретую кожу. Пот засыхал на ней и начинал чесаться. Голову стянуло раскаленным обручем. Леся забилась в удушающих путах. В ней еще оставалась память о вековых соснах, устилающих тропинку хрустящей хвоей. И аромат леса еще прятался в пазухах, и в ушах еще звучали трели безымянных, а потому свободных птиц.
— Чумная, как мать, чумная, чумная, как мать ейная, чумная, как мать, как мать, горюшко, горюшко, мать чумная, — забормотало со всех сторон.
Бабушка. Ее голос скрипел над Лесей, ее руки вцепились в край колючего одеяла, не давая выбраться из него. Леся дернулась в сторону, но шерстяной кокон не распался, а затянулся плотнее. Еще чуть, и придушит. Пришлось затихнуть, обмякнуть, оставляя немного место для груди, упрямо поднимавшейся на вдохе. Затхлый выдох забивался в нос, прогоняя из него память о хвое.
— Погуляю, говорит, погуляю с ней. Отпусти погулять в лесу, — всхлипывала бабушка, перебирая слипшиеся Лесины волосы, остриженные коротко и криво. — Просится она. Отпусти. Погуляем. Погулял, ирод. Чумная она. Ну, кого ты там видишь, а? Кто зовет тебя? Леся! Леся!
В ответ забурлила ледяная вода в гортани, мучительно закололо в груди. Леся попыталась закашлять, чтобы выплюнуть ее из себя, но только захрипела, зашлась судорогами удушья. Потемнело в глазах, и через эту тьму проступил лес — ранний, прозрачный от молодой зелени. Только отряхнулся от снега, обтек ручьями. Еще не оброс кустами, не укрылся листвой, не закипел жизнью. Идти по нему было холодно и весело. Раскисшая грязь скользила под тонкой подошвой ботиночек. Но тот, кто вел Лесю по весенней опушке, подтягивал ее за руку каждый раз, когда она норовила упасть. И смеялся, и гладил бороду свободной большой ладонью, а второй сжимал ее маленькую ручку, и ничего в мире не было страшно, пока влажные детские пальчики тонули в бескрайней хозяйской руке. Леся захлебывалась прозрачным днем и острым приливом счастья, льющегося из-под раскисшей земли прямо в маленькое сердце, что билось вместе с