Свет в пещере, проникавший снаружи, где бушевала метель, был слабым, мы сидели за небольшим поворотом стены, и гули-бьябон оказывался больше в тени, нежели я. Но я отчетливо видел, как его зоркие, настороженно добрые глаза прощупывают меня как диковинку, рассматривают мою альпинистскую куртку, подбитую цигейкой, мои ботинки с шипами, блестящую пряжку пояса.
Вдруг он подпрыгнул на корточках, подавшись назад, к самой стене пещеры, и сел на камень, сел совсем по-интеллигентному — вот-вот закинет ногу на ногу и охватит колени руками. Мы продолжали изучающе смотреть друг на друга, и я разглядел, что шерсть на нем недлинная, негустая, черно-рыжая, и сквозь нее просвечивает темная кожа.
Я не переставал улыбаться, конечно, наверное, натянуто. Гули-бьябон поднес руку к своему лицу (именно — «руку» и к «лицу»: слова «лапа» и «морда» к нему никак не применимы) и почесал толстыми короткими пальцами с закрученными ногтями небритую щеку (она действительно производит впечатление небритой). Почесал так, словно задумался: «Что же делать с этим несчастным альпинистом? И зачем это я приволок его сюда, в пещеру?»
А что же делать мне?
Я прикинул: гули-бьябон, бесспорно, раза в два-три сильнее меня и может сотворить со мною все, что ему заблагорассудится. Не ждать же, что придет ему в голову. Я поспешил подняться на ноги, чтобы снова попытаться объясниться.
— Витя. Понимаешь, Витей меня зовут, — сказал я, показывая на себя и шагнув к нему.
Но он на это лишь промычал что-то невнятно сердитое и, не вставая, протянул ручищу, опустил мне на плечо и придавил меня снова к земле.
— У-у, черт! — приседая, выругался я и пошарил вокруг, ища палку повесомее. Вся пещера была устлана тонкими обломками деревьев. И я, наверное, показал бы ему превосходство человека, умеющего владеть простейшим орудием: под руку подвернулась хорошая дубинка.
А гули-бьябон в этот миг засмеялся. Смех напоминал человеческий отдаленно, но все-таки это был смех.
— Чо, чо, чо!..— закричал он весело и стал колотить себя кулаками в грудь.
— Значит, тебя зовут Чо? — спросил я, оставив свою дубинку.
— Чо! — опять засмеялся гули-бьябон.
Но я заметил, как он, не трогаясь с места, вытянул ногу и наступил на дубинку. И тут он умолк в ожидании.
Я встал и, глядя ему прямо в глаза, чтобы успокоить его, покладистым жестом чуть-чуть протянул к нему руку:
— Чо-о! Чо-о!.. Дорогой мой Чо!..— Мне очень хотелось объясниться, подружиться с ним. Желание стукнуть его было мимолетным и, пожалуй, совершенно не свойственным мне. Я быстро схватил палку и вышвырнул ее из пещеры. А ему сказал ласково: — Тебя зовут Чо, а меня Витя. Витя! — И, показывая то на него, то на себя, я несколько раз повторил: — Чо — Витя, Чо — Витя, Чо — Витя.
И какова же была моя радость, когда гули-бьябон понял, засмеялся и тоже начал тыкать куцой пятерней то себя, то меня.
— Чо — Вить, Чо — Вить,— произнес он. Только Чо у него звучало с прицокиванием, а вместо Вить, получалось Уить. Почти как свист.
— Договорились!..— И я, как старому другу, пожал ему пальцы, они очень грубые, мозолистые, как потрескавшаяся пятка.— Теперь мы знакомы.
Милый Чо! Мог ли я предполагать, знакомясь с тобою, что ты будешь верным и преданным другом, что ты, спасая меня, отдашь свою жизнь? Сейчас, когда я описываю свои приключения, в глазах все время стоит стреляющий в упор из парабеллума Кэнт, ты, бросающийся на него, шесть разрывных пуль в твоем могучем теле…
Впрочем, надо спокойно все изложить по порядку. Итак, мы в пещере, первое знакомство.
— Вить-Вить-Вить,— продолжал присвистывать Чо, покачивая головой и глядя на меня приветливо, как на долгожданного гостя.
А меня пробрал озноб. То ли от мороза, который начал донимать меня, то ли от всех волнений, хорошо пока окончившихся. Я стал дрожать, я замерз. И, показывая ему, как глухонемому, сколь можно выразительнее, что мне холодно, я спросил:
— Как ты живешь тут на таком морозе? Найти бы где-нибудь пещеру поттеплее. А? Эта же пурга, наверное, надолго? — Я после каждой фразы спохватывался, что он меня не понимает, и жестами старался объяснить значение своих слов.
Но Чо, внимательно слушая, сидел неподвижно. И, наконец, по-видимому, ухватил мысль о пурге и холоде. Он вскочил, замахал руками, повернулся к выходу из пещеры и заговорил быстро:
— Чо-Вить-бу-фыр-ку-хы-ю-у…
Такой набор односложных слов!..Тогда я их еще не понимал. Чо как бы бранил летящий со свистом мимо пещеры снег. Он начал отчаянно отталкивать его, бить, то кулаками, то ладонями, толкать коленями, пинать. Он вошел в раж и не мог остановиться.
На всю жизнь мне запомнится эта жуткая картина. Я в пещере. Зуб на зуб не попадает от холода, не только от страха. А на выходе — дико пляшущий, рычащий, кричащий, ругающийся на неведомом гортанном языке гули-бьябон Чо. В безудержном и злом танце он то подпрыгивал, то садился наземь и дергался, опираясь на руки. Затем снова вскакивал и махал руками, будто дрался со всеми миллионами мчащихся мимо снежинок и сбивал на лету всякую из них, которую вихрями заносило в пещеру.
А за снежной кутерьмой, за пеленой пурги ничего не было видно.
— Чо! Чо!— кричал я, тщетно пытаясь остановить его буйные телодвижения.
Но мои истошные призывы только возбуждали его, и он неистовствовал еще больше.
Лишь тогда, когда Чо выдохся, обессилел, он подошел ко мне, и я понял, зачем ему нужны были эти невообразимые пляски. Он дохнул на меня горячим за пахом зверя. Пот струился с него, как с хлопкороба в ашхабадскую жару, и весь он излучал тепло. Согрелся. Мне даже показалось, что в пещере стало не так холодно.
— Не-е-ет! — все-таки сказал я. Но сказал по-дружески, уважая его обычай. Он же не виноват, что находится на такой низкой ступени человеческой культуры. — Это, брат, самый примитивный способ повышать температуру в остывающем организме. Что? Не понимаешь? Тьфу, черт! Я все время упускаю, что не умеешь говорить по-нашему. Сейчас увидишь!..
Пока он танцевал, согреваясь, я вспомнил про спички. Потряс перед его носом заветным коробком и приготовился поразить его настолько, чтобы окончательно снискать доверие и уважение. Нож, спички и кусочек шоколада — вот все, что оказалось при мне из мира цивилизации, все, чем я решил распорядиться с наибольшим толком.
Я начал собирать в кучу обломки хвороста, палки, сучья, которые кто-то специально натаскал в пещеру. Вроде как бы священнодействуя перед гули-бьябоном, сидящим на камне и с любопытством следящим за каждым моим движением, я с чувством, с толком, с расстановкой ломал старые голые и сухие ветки и по всем туристским правилам сооружал костер. Потом вытащил нож и, хотя в этом не было никакой необходимости, настрогал лучины. Просто хотелось похвастаться.
Чо заинтересовался блестящим складнем и нацелился схватить его. Но я быстро сложил лезвие, нож щелкнул, и Чо отдернул руку.
— Это, брат, такая штука, — объяснил я, — что можно и порезаться.
— Гу! Гу! Гу! — пробурчал ничего не уразумевший Чо и часто-часто закивал головой, хлопая себя ладонью по колену.
— Чего? —спросил я.
— Гу! Гу! — снова произнес Чо с испугом, с тревогой, вытягивая толстые губы и устремляя глаза на мою ногу.
Я посмотрел на штаны. По колену полз огромный, с ручные часы величиной паук, бархатисто-черный, брюхо почти шарообразное с ярко-красным пятном на конце. Я немного растерялся. Кара-курт! Самый ядовитый паук! Причем, это была самка, укус ее смертелен. Наверное, я потревожил ее, сооружая костер.
Мне многого стоило, чтобы не испугаться в присутствии Чо. Я снова раскрыл нож и осторожно кончиком лезвия сбросил с себя кара-керта. Паук упал к ногам гули-бьябона. Бедный Чо в ужасе всхрапнул, как обезумевший буйвол, только как-то визгливо, и вскочил на камень с легкостью обезьяны, задрожав всем своим волосатым телом. Но мне удалось одним легким ударом ножа перерезать самку кара-курта. Брюшко ее мгновенно спало, а голова с ножками немного пошевелилась и замерла.
Чо все это видел. Он медленно спустился с камня, наклонился над уничтоженным кара-куртом, по-звериному обнюхал его. Затем ковырнул пальцем, убедился, что опасности больше нет, и, улыбаясь, уставился на меня взглядом, полным восхищения.
— Бох! Бох! — выкрикнул он, звонко размыкая шлепающие губы при звуке «б».
Это было первое слово на гули-бьябонском языке, которое я усвоил. Оно означает по-нашему «молодец», «парень-гвоздь» или что-то одобрительное в этом роде.
Я поблагодарил Чо за комплимент и снова потряс коробком спичек в руке. Он прислушался и выжидательно замер. «Ну,— думаю, — сейчас ты, брат, удивишься!» У меня даже сердце заколотилось от волнения. Как мой новый антропоидный, человекоподобный друг среагирует на огонь? Ведь все животные боятся пламени… Что станет делать мой гули-бьябон Чо? Сорвется с места и убежит, оставит меня одного в этой пещере, где я буду пережидать пургу, пережду, а потом еще неизвестно как буду пробираться к своим? В пустынно диких горах очень хорошо понимаешь беду, трагедию одиночества и ценишь любого товарища, пусть даже это не совсем человек.
— Ты не бойся, дружище Чо, — сказал я, вынув спичку, и почувствовал, что голос у меня робкий, неуверенный. — Сейчас зажгу огонь. Понимаешь? Тепло будет. Не понимаешь? Тепло!.. Вот этот холод…— Тут я стал усиленно помогать себе мимикой, жестами, энергичными движениями. Я так изощрялся, что, наверное, перещеголял актеров театра пантомимы.— Холод! Бр-р! Вот этот холод сейчас и фу-у, улетит. Понимаешь, улетит. Птица крыльями машет, понимаешь? Улетит! Тепло будет. Хорошо будет. У-у-уф! Хорошо! Понимаешь?..
Трясущейся рукой я чиркнул спичкой и показал дрожащий в пальцах огонек.
Как я был обескуражен! Чо заулыбался, хлопнул себя по бокам, и, когда я, не рассчитав, уронил спичку, и она погасла, он так огорчился, ну, прямо ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Вот-вот заплачет.