Авель сглотнул, ощутив неприятное в своей чувственности любопытство. Она же когда-то, в свободное от сбора мусора время, купается в море. В такие моменты она надевает купальник, как все девушки, или…
Нет, она не может быть, как все. Эта девушка, как Кармен, – эпический персонаж, достойная быть воспетой…
Авель перебирал известные ему мотивы, выбирая наиболее подходящий к случаю и проклиная себя за бездарность – он совсем-совсем не умел сочинять стихов. Из Авеля Гречишникова бард, как…
– Мая мама – курд, – проговорила девушка. – Но она вышла замуж за парня из православной семьи – моего отца. Но мама моей мамы была бойцом Рабочей партии Курдистана и в её комнате висел ваш портрет. Вот такой!..
Лучезарно улыбаясь, она развела руки в стороны. Выходило, что на бабушкином портрете Авель был изображён почти в натуральную величину.
Дедушка поддержал свою внучку.
– В доме моей сватьи было много советских плакатов… – Он немного помедлил, подбирая нужное слово, и, наконец, нашел: – Коллекция, – чётко артикулируя, выговорил он. – Там был и портрет генсека Сталина.
Слово «генсек» настолько изумило Авеля, что он брякнул:
– Иосиф Виссарионович Сталин никогда не был генеральным секретарём ЦК КПСС, как Брежнев или Черненко. Председатель Совнаркома, председатель Совета Министров СССР – вот его должности…
Господи, что он несёт?!! Двое незнакомцев, смуглые чернорабочие со средиземноморского пляжа, смотрят на него, как на блаженного. А в голове «блаженного» Авеля вертелись мотивы французского композитора периода романтизма Александра Сезара Леопольда Бизе. Ария Хозе слишком сложна. Авелю не спеть по памяти, да и нот у него нет, и цветка, который Хозе хранил в тюрьме, у Авеля нет. Как же быть?
Ленивый прибой ласкал их ноги своими прохладными прикосновениями. Огромные ступни старика тонули в мелком ракушечнике.
– Кто вы? – растерянно спросил Авель.
– Меня зовут Мириам, а моего дедушку Иероним. Мы оба из Хальбы. Это на севере Ливана…
Она говорила ещё что-то о родном доме, об отце и матери, о братьях и сестрах. Авель представлял себе не слишком-то уютный и пыльный городишко. Двух-, трёх-, пятиэтажные дома всех оттенков жёлтого и розового, от светло бежевого до медного и персикового, которые красиво контрастируют со светло-голубым небом. Окна почти всегда наглухо закрыты ставнями. По улицам катят старые запылённые автомобили. Сплошь «фольксвагены» и «форды», сплошь модели конца двадцатого века. Над витринами лавок и магазинчиков надписи арабской вязью. Городишко показался Авелю мерзким, но тем не менее близость моря в нём ощущалась. Он представил себе комнату, гостиную: устланные коврами низкие диваны, на белёных стенах слегка выцветшие советские плакаты. На плакатах физически и морально крепкие парни и девушки все на одно лицо: клоны Авеля Гречишникова. Авель видел такие плакаты в интернете. Действительно, если б не дреды и бриллиант в ухе…
– Ну как вам наш город? – тихо спросила Мириам.
– Это вам не сочный жиреющий Харьков… – брякнул Авель и тут же опомнился. – Это разбитый и обнищавший от бесконечной гражданской войны Ливан, – проговорил он и ещё раз, как ему подумалось, незаметно, глянул на татуировку Иеронима.
Оба рассмеялись, и это их добродушие совсем не походило на северное, харьковское добродушие. Авель смутился.
– В Харькове сейчас тоже война, – проговорил он.
– Мы слышали, как вы поёте, – выпалила Мириам. – У моей бабушки были патефон и пластинки.
– О! Винил – это круто!
– Вы поёте песни с тех пластинок…
Авелю очень хотелось расспросить девушку о её занятиях, но он почему-то постеснялся. Такая молодая, она должна же учиться. Не может такая бродить каждый день по пляжу, собирая мусор.
– Не только мусор. Мы с дедом вечером собираем лежаки, а утром снова расставляем их по местам.
Они говорили ещё о чем-то. Авелю казалось, будто Мириам умеет читать мысли. Она вела разговор, умело обходя острые углы, самым болезненным из которых являлась причина приезда Авеля в Израиль. Как сказать такой, что он испугался, что не выдержал военных испытаний, спрятался за спину богатенького папочки, без которого его сценический успех не состоялся бы. Да-да! В одиночку Авель не справился бы. Даже в выборе репертуара решающую роль сыграла флешка, подаренная отцом вместе с «ягуаром». Музыкальный вкус отца оказался козырным. Расходы его окупились с лихвой. Но как же быть с мечтой о домике с окнами в поле?
– Мне не нравится Израиль, – проговорил Авель.
Он и не заметил, что они уж больше не стоят лицом к лицу в каких-то нелепых позах, а идут рука об руку по бесконечному пляжу, просто прогуливаются в сторону Ашкелона.
– Слишком жарко?
– Не в этом дело…
Авель пнул попавшуюся под ноги жестянку из-под колы. Он вдруг подумал: вот сейчас Мириам наколет этот мусор на свою острогу и ловким движением отправит в целлофановый мешок. Однако так не случилось. Куда-то подевались и острога, и мешок для мусора, и нёсший его дедушка Иероним.
– В Израиле слишком мусорно… – продолжал Авель. – Слишком много людей… Постоянно митинги какие-то, сирены ракетной опасности, будто и не уезжал из Харькова. Я искал покоя, а оказался в воюющей стране. Израиль пропах войной, и это неправильная война.
Мириам бросила на него непонимающий взгляд. Пришлось пояснять:
– Война, затеянная обречёнными на поражение, – это неправильная война. С самого начала всё пошло криво. Помнишь нападение на кибуц Бэери? Там всё не так просто… Инициаторы этой войны не ХАМАС. Так же и у нас: не русские затеяли войну. Воевать с самими собой – кто в здравом уме на такое пойдёт?
– Главная проблема евреев в том, что они колотят на собственное еврейство. Так было в Германии в тридцатые годы. Так было в США, где еврейские студенты пускали ко дну за Палестину…
Авель рассмеялся. Мириам уставилась на него теперь в недоумении.
– Надо говорить «забивают» и «топили». Это русский слэнг… Где ты учила русский?
– У бабушки. Она живёт недалеко от Биджара, на берегу реки Кызылузен…
Почему она лжёт? Биджар, Кызылузен – где это? И кто может говорить там на русском языке? Мириам продолжала. После маленькой и внезапной лжи она заговорила с милой искренней горячностью:
– В Германии евреи думают, что они немцы. В Америке евреи думают, что они американцы. В России евреи думают, что они русские. Здесь таких много. Теперь у них возникла новая шашка…
– …фишка.
– …они считают, что холокост – это не чьё-то преступление, а воля Всевышнего. И нападение на кибуц Бэери тоже воля Всевышнего… Наказание за грехи.
– Как же так? Они не правы, по-моему…
– Они правы. Они слишком… как это по-русски, когда человек слишком много ест и слишком привык к жизни без тягот и борьбы, будто вечно должен только загорать на пляже и больше ничего?..
– Зажрались твои евреи. Зажрались. И мы тоже, как евреи. Повелись на чужие сказки…
На самом деле Авеля не волновали какие-то там абстрактные евреи. Его волновала конкретно эта девушка, идущая с ним об руку по пляжу. Она совсем рядом, её пряный запах смешивается с ароматом средиземноморской волны. Теперь он знает, как пахнет счастье. А ещё он знает, что река Кызылузен, город Биджар (а может быть, это и не город?) и город Хальба чрезвычайно далеки от него. И девушка эта слишком молода и совсем ему чужая. И как ему, Авелю, её понять?
– Сколько тебе лет? – внезапно для самого себя спросил Авель.
– Двадцать один.
Она не солгала. Авель выдохнул с облегчением.
– Это важно? – спросила она.
– Понимаешь, у нас в Харькове такой взрослый мужик, как я, не может встречаться с девушкой, которой не исполнилось ещё восемнадцати лет. Но если тебе двадцать один, то всё в порядке.
– А сколько тебе лет, взрослый мужик? – поинтересовалась она, и Авель ответил, сделав вид, будто не замечает иронии:
– Мне недавно исполнилось тридцать…
– Тридцать? И ни жены, ни детей?..
– Да как-то не успел. Занят был…
– И при этом ты считаешь себя взрослым?..
Вот оно! Начинается! Критика!!! Все женщины таковы: сначала троллит, а потом засовывает руку в карман. По плечо засовывают! Он остановился, повернулся к ней, подыскивая повод и не решаясь проститься. Экая красота! Неужели он такую больше не увидит? Иероним возник внезапно и очень кстати. Его хоббичьи ноги громко хлюпали в набегающем прибое.
– Солнышко садится. Ужинать и спать, – проговорил он, показывая на пасмурное небо.
Как же так? Сейчас она уйдёт, а они ещё не условились о следующей встрече.
– Завтра у меня концерт в клубе на набережной. Приходите!
Дедушка и внучка в молчаливом недоумении уставились на него.
– Вход без дресс-кода, – добавил он.
Ах, да! Деньги! Нанятый отцом директор сущая акула. Не стесняется ломить с израильтян по 700 шекелей за вход.
– Я вам выпишу контрамарку. Покажете на входе и…
Контрамарки он выписывал по старинке. На вырванном из блокнота листочке в клетку ручкой с золотым пером синими чернилами писал дату и рисовал свою личную монограмму: мчащийся автомобиль «ягуар» с харьковскими номерами. Автомобиль всегда получался немного разным. Авелю казалось, что с каждой новой контрамаркой, с каждым новым автографом его рисунок становится совершенней. Ему удавалось, не отрывая пера от бумаги, передать и очертания «ягуара», и динамику движения тела автомобиля, и вращение колёс. Авель не мечтал о славе Пикассо. Он просто упражнялся. Эти рисунки, как и рэп, – просто упражнения, тренировка, подготовка к чему-то важному, действительно значимому.
Мириам пришла на концерт одна, оставив где-то свою нелепую клетчатую чалму, шальвары и майку с провокационным рисунком. Авель её поначалу и не узнал. Просто таращился, как молодой бычок на пышное многоцветное платье с причудливой вышивкой по манжетам и подолу, на лаковые туфельки с золотыми бантами, на расшитые края зелёных шальвар, на копну вьющихся тёмных волос, перехваченных шёлковым монохромным платком, на гладкий лоб, на сверкающие глаза, на звонкие серьги в её ушах.