Мальчишка-израильтянин отчаянно отбивался. Ахмед предлагал подстрелить его, называя своего товарища Метином. Иерониму бы дать соответствующую команду, и они бы убрались втихаря и подальше от места возможного расстрела. Авель уже присматривался к дыре, из которой Метин и Ахмед вытащили пленного.
– Там ещё более опасно, чем наверху, – быстро проговорил Иероним. – Цахаловцы ищут входы в подземные ходы и находят их. Бой в подземелье, скажу я вам, это не сахар.
Авель теперь и на Иеронима смотрел с несколько иной точки зрения. Сколько раз на дню «переобувался» этот их самоназначенный командир? В Газе этот индивид чувствует себя, как рыба в воде. В какой же мере он причастен к их похищению?
– Жалко мальчишку. Они его убьют, – проговорил Авель.
– Не факт, – отозвался Иероним. – Это Метин Хузурсузлук или Метин Строптивый. Очень злой человек. Но жадности в нём больше, чем злобы. Злоба – звериное чувство, а жадность – человеческое. Метин Хузурсузлук не так уж плох, потому что человечен.
Человечен! Авель фыркнул. Метин вместе с англичанином и ещё одним типом участвовал в их похищении. Снова мелькнула подловатая мысль относительно причастности Иеронима к банде турка, но Авель прогнал её. Не может быть. Скорее бы он причислил к сообщникам похитителей Сашу Сидорова. Хотя…
Авель вздохнул, осознав, что его отношение к Саше-москвичу каким-то неуловимым образом изменилось. Его тревога о семье, преданность ей действительно цепляли. Нет, не каждый москаль конченый злодей и трус – это факт.
– Ты хочешь сказать, что Метин мальчишку продаст? – спросил Саша с надеждой.
– Продаст его родственникам в Израиль, – ответил Иероним.
В глазах Саши отчаяние сменялось надеждой и наоборот с калейдоскопической быстротой. Саша уверен, что мать ищет и его, и его семью. Уверен, что уже нанят для поисков обладающий специальными навыками человек. Возможно, дети и Настя уже найдены и спасены. Виденное и пережитое за эти дни заметно выбелило его виски. Саша настрадался, и, как любому обычному человеку, собственное страдание казалось ему самым великим. Авель на миг вспомнил об отце. При наличии мобильного телефона можно дать о себе знать. Написать на мейл? В ватсап? В Телеграмм? Саша подозрительно косился на него. Показывать ему находку всё ещё не хотелось. Пусть маменькин сынок ещё немного пострадает. Пусть поищет своих в Газе. Пусть возмужает.
– Никуда он его не продаст, – заявил Авель. – Его убьют. Сначала поиздеваются, а потом убьют.
– Откуда ты знаешь? – глаза Саши наполнились слезами.
– Я был под Харьковом и видел, как там убивали таких как ты…
– Как я?!!
– Русских. Еврея по виду часто не отличишь от араба, как и русского от украинца. Однако разница есть. Она вот тут! – Авель постучал себя пальцем по лбу. – Идеология – великое дело.
– В конституции РФ отсутствие идеологии законодательно закреплено, – проговорил Саша. – Конституция РФ…
Но Авель уже не слушал его. Авеля интересовал израильский мальчишка. Пока Ахмед и Метин заталкивали его в какой-то подвал, Авель вполуха слушал возражения Саши. Ах, эти словеса с претензией на глубокомыслие! Какими длинными фразами он говорит. При каждом удобном случае ссылается на Ницше и Гессе, а также на собственные абстрактно-юридические познания. Перед кем рисуется? Перед художником Иеронимом? Дверь подвала захлопнулась. Щёлкнул замок. Авель усмехнулся. Бронзовый замок – чистая бутафория. Такой замок любой ребёнок откроет указательным пальцем.
– Послушай! Если ты считаешь, что они его убьют, то мы должны его освободить… Смотри, этот тип уходит, – Саша указал на Метина. – А Ахмеду в 11 открывать свой барбешоп. Работает он до 17. Я видел объявление на двери… Самоуверенные типы! Заперли его и свалили, хоть и видели нас. То есть они уверены в нашем нейтралитете. А я бы на их месте не был бы так уж уверен.
– …за это время мы успеем вскрыть замок и посадить себе на шею цахаловского вояку двадцати двух лет от роду. А твоя жена и дети – по фиг. И моя невеста…
– У тебя есть невеста? – Саша улыбнулся.
Авель осёкся. Он до сих пор не знал, как относится художник к их неуместно бурному роману, и ничего ещё окончательно не решил. Мириам его невеста – это звучало бы дико. Вот они идут по заснеженному Харькову рука об руку. Нет, не идут, а едут на его «ягуаре». На ветровом стекле тают крупные снежинки. По обочинам трассы сероватые, пережившие не одну оттепель сугробы. В облаке светлого меха Мириам кажется ещё более смуглой. Из динамиков «ягуара» слышится: «Три белых коня, эх, три белых коня декабрь и январь, и февраль». Они держат путь в дом его отца, где он представит Мириам родителям и сестре. Разве такое возможно? Если представимо, то и возможно. Впрочем, он ничего ещё не решил.
– Начало всякого дела – размышление, а прежде всякого действия – совет[16], – быстро проговорил Иероним. – Мальчишку не убьют. Он будет продан родне. Задорого.
– А если его родня не сможет заплатить?
– Тогда убьют…
– А если…
– Все возможные варианты известны только Господу…
– Или Аллаху, – добавил Авель.
– Или Аллаху, – Иероним кивнул.
Однако Саша не собирался сдаваться.
– Но существует же ещё и человечность, – проговорил Саша. – Понятия морали, гуманизм. Если мы заведомо знаем, что человеку грозит опасность, пусть вероятность летального исхода равна всего лишь десяти процентам…
– Когда мы сами сидели в подвале, с учётом постоянных бомбёжек, вероятность летального исхода для нас составляла процентов восемьдесят. Тем не менее мы выжили, – проговорил Авель.
– Вероятность выживания мальчишки-цахаловца оцениваю в пятьдесят процентов! – с некоторой запальчивостью произнёс Иероним.
– Будь на то Божья воля, – не без ехидства заметил Авель. – Посмотри-ка, художник. Наш приятель-москаль решил поднять шансы цахаловского подростка до максимальных девяносто пяти процентов!
Иероним смутился. Видимо, в Хальбе при каких-то невероятных обстоятельствах он прошёл-таки начальный курс математической статистики и теперь знает, что вероятность в 95 % есть практически гарантированная реализация того или иного события.
Саша, раздобыв где-то кусок арматуры, уже двигался по направлению к двери. Бронзовый архаичный замок – сущая ерунда перед закалённым железом. Об этом известно даже такому теоретику, как Саша Сидоров.
Саша ломал замок, беседуя с заключённым на иврите. При этом Саша сообщил пленнику всю свою биографию и в ответ получил добрую толику заверений и сочувствия.
Иероним куда-то исчез и вернулся через несколько минут с ворохом не слишком чистого и ветхого барахла. Цахаловцу пришлось расстаться со своей формой, чтобы переодеться во всё это. Действительно, Авель оказался прав: в широкой тунике-кондуре, гутре и гафии[17] парень выглядел как истинный потомок бедуинов.
– Его зовут Гафар, – сообщил товарищам Саша. – Он родился в Хайфе и не знает других языков, кроме иврита и английского.
– Та нам наплевать, – буркнул Авель.
Иероним же смотрел на цахаловца с непонятным пока интересом.
– Мне надо попасть наружу, – проговорил он наконец. – Мы с тобой проберёмся в КПП и там ты замолвишь за меня словечко. Идёт?
Гафар смотрел на Иеронима с подозрительностью. Его могли, конечно, смутить и хоббичьи босые ноги художника, и светлые волосы и голубые глаза обоих его спутников. Да мало ли что могло смущать мальчишку-сопляка, только что вытащенного из кроличьей норы двумя одетыми в чёрное бандитами.
– Я не знаю дороги к КПП, – быстро проговорил Гафар.
В ответ Иероним просто указал пальцем себе под ноги. Реакция мальчишки явилась сюрпризом для всех. Гафар рванул прочь. Прямо-таки взлетел, как птица. Авель никогда не видел, чтобы люди бегали с такой быстротой. Саша кинулся за ним следом. Он кричал что-то по-русски. Он размахивал руками. Он падал, разбивая в кровь колени и ладони об острые куски битого цемента, которыми были усыпаны буквально все мостовые в Газе. Гафара гнал ужас. Потеряв ориентацию в пространстве, он нёсся по кругу, огибая какое-то пожарище, бывшее некогда небольшим, поселкового значения базаром. Длинноногий, сохранивший хорошую физическую форму Саша оказался неплохим бегуном. Окрестные дома наблюдали за этим соревнованием по бегу глазницами пустых окон. Боевики притащили Гафара, как им казалось, в пустынное, сделавшееся после частых и плотных обстрелов нежилым место. Они заперли обветшалую дверь бутафорским замком, уверенные в том, что еврейскому мальчишке никто не станет помогать, что сбежать он не сможет – не найдёт дороги, не выживет в своей цахаловской форме среди враждебных руин, среди отчаявшегося населения.
– Он его догонит, – проговорил Авель. – У него мотивация.
– Ты думаешь, это погоня? – проговорил Иероним. – Нет! Это перелом.
– Что?!
– Причём перелом у обоих, а на переломе пробуждается дух. До сих пор оба удерживали то, что у каждого было. У русского его невроз благополучия. У еврея его повиновение дисциплине. А теперь оба оказались на кромке жизни и смерти, где и происходит трансформация, где человек становится другим.
– А я?
– Ты? С тобой всё нормально, – Иероним смотрел на Авеля, не скрывая лукавой улыбки.
– То есть…
– То есть ты пока не у кромки. Ты ещё не добрался до неё…
Им пришлось прервать диалог, потому что Саша догнал беглеца, ухватил его за край одежды и рванул на себя. Ткань затрещала. Гафар потерял равновесие и завалился на спину. Саша упал сверху, прижал беглеца к земле.
– Ну что же вы?.. Помогите! Он силён, как чёрт!
Иероним и Авель кинулись на подмогу. Гафар ревел медведем. На его намокшие от слёз щёки налипла пыль, отчего оно сделалось страшным, как у какого-нибудь эпического дикаря.
– Послушай, Гафар! Ты тот, кто мне нужен. А именно, мне нужно убежище, логово[18]