– Прикарманить откат, – проговорил Иннок.
Хоббит удовлетворённо кивнул и продолжил:
– Что делает Израиль? Он ликвидирует коррумпированных руководителей Хамаса – и на их место приходят молодые, голодные и злобные.
– То есть фактически Израиль увеличивает эффективность работы Хамаса, – проговорил Иннок.
Хоббит снова кивнул.
– Вот был Ясир Арафат, – продолжал он. – Все понимали: он тут украл миллиардик, там украл миллиардик – и всем он друг. Как говорят в таких случаях русские?
– Рыло в пуху, – мрачно отозвался Иннок.
– С Ясиром Арафатом всегда можно было договориться…
– С Ясиром Арафатом все очень интересно, – прервал Иеронима Иннок. – Они с Шароном были очень хорошие друзья. Когда жители Палестины задавали Арафату неправильные вопросы, Шарон выводил танки, загонял Арафата в подвал, палестинцы забывали внутренние распри, сплачивались вокруг Арафата, Шарон уводил танки – и далее следовало 3–4 года мира. Так они друг другу помогали.
– Это дружба? – растерянно спросил Вадик.
– Это бизнес, – сказал Хоббит.
– Бизнес и есть дружба, – сказал Иннок.
– Ходят слухи, что саудовская королевская семья по происхождению евреи, – проговорил Хоббит. – Поэтому покупка американских облигаций на вырученные от продажи нефти доллары – та ещё тема.
– Ты это к чему? – насторожился Вадик.
– А кто сказал, что Ясир Арафат не еврей? – улыбнулся Хоббит.
– В конце концов, какая разница, кто еврей, а кто не еврей? На самом деле я в этих вопросах плохо разбираюсь, – в некотором раздражении отозвался Иннок. – Но я знаю, что есть настоящие специалисты, которые знают об этом буквально всё. В России я знавал одного человека, который считал евреями вообще всех! Вы спросите, на каком основании? А на том основании, что все люди произошли от Адама и Евы, которые, как вам известно, были евреями.
– Имя этого мудреца? – поинтересовался Хоббит.
– Настоящего имени его, данного при рождении, я никогда не знал, – серьёзно и даже с нажимом ответил Иннок. – В некоторых случаях у русских принято использовать погоняло.
– Погоняло? – растерянно повторил Вадик.
– Эх, Вадим Еллизерович, совсем ты объевреился. Забыл всё русское. А моего знакомого все называли Кобальтом, – проговорил Иннок, и Хоббит удовлетворённо кивнул.
– Ты явился сюда, чтобы вызволить кого-то из заложников, Кеша? – поинтересовался Вадик.
В ответ Иннок вывалил на покрывало дастархана всю свою коллекцию фото. Там были и Саша Сидоров, и его жена Настя, и фото детей, и групповое фото семьи. Хоббит склонился над фотографиями. Иннок включил фонарик мобильника.
– Старший мальчик болен аутизмом. Ему шесть лет, но он ничего не говорит.
– Уже говорит, – быстро отозвался Хоббит. – Я рисовал его на пляже в Ашдоде. Первым его словом стало слово «чайка» и произнёс он его на иврите. Что ж, не так уж плохо. Такой маленький, а уже понимает три языка: русский, иврит и немного арабский. Поверь мне, такой парень не пропадёт.
Просунув руку в полумрак, Хоббит достал оттуда мольберт, из которого извлёк кипу листов плотной бумаги. Мальчик на одном из рисунков очень походил на Тихона Сидорова с фотографии. Иннок долго рассматривал округлое, немного курносое, очень русское лицо. Как же так получается? И у них, рождённых в СССР, и у их детей эта русскость при благоприятных обстоятельствах буквально лезет из всех щелей. И этот мальчик, воспитываемый в космополитической среде курортного средиземноморского городка, русский, совсем русский.
– Этот рисунок поможет найти мальчика, – проговорил Хоббит. – Я воспроизвёл его по памяти, потому что оригинал пришлось отдать матери. Мать я тоже пробовал рисовать, но, боюсь, она безнадежна и до конца спасти её уже не удастся…
Иннок, пристально рассматривавший монохромный рисунок, поднял на него глаза.
– О твоих талантах ходят легенды. Однако объясни, как, каким образом этот рисунок может помочь?
– Рисунок – это мост, проложенный через тонкие миры. Мост между изображённым на портрете и художником, или тем, кто смотрит на портрет. Ты никогда не задумывался о чудодейственной силе православных икон? Там работает тот же механизм, только сила притяжения Святых в сотни, тысячи крат превосходит силу притяжения обычных людей. Поэтому ты положи рисунок в карман.
– Про тебя говорили всякое… я не очень-то верил…
– Вера – дело непростое. Для неё надо много труда. Просто носи рисунок с собой. Иногда на него смотри.
– Может быть, ты мне дашь и портрет женщины? Для усиления эффекта…
– Женщина не поможет. Она в плохом состоянии… падает на дно Шаданакары. Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога». Они развратились, совершили гнусные дела, нет делающего добро[22].
– Что? Значит, я должен поторопиться.
Они разговаривали по-русски. Заслышав незнакомую речь, мальчишка-палеснинец придвинулся к ним. Несколько минут он рассматривал русские лица на фотографиях.
– Этот человек наш! – проговорил мальчишка-палестинец, тыкая смуглым пальцем в лицо Саши Сидорова. – Он делает добрые дела, и он достоин спасения…
Мальчишка умолк, искоса посматривая на Вадика-Овадью.
– Ещё чего он достоин? – вкрадчиво поинтересовался Иннок, но Хоббит приложил палец к губам.
Что ж, Хоббит старше Штемпа по званию, а старшим надо подчиняться. Пришлось как-то угнезживаться на ночь. Надо заставить себя отдохнуть. А завтра он допросит Вадика и решит вопрос с мальчишкой-палестинцем, который, думается, оказался здесь неспроста.
Дастархан оказался достаточно просторным для четверых. Вполне можно разместиться, не соприкасаясь телами. Однако Вадик жался к Инноку. Было у него за душой, чем надо поделиться, не дожидаясь утра. Рисунки Хоббита, как зелёнка, а на не прорвавшийся чирей надо прикладывать либо жареный лук, либо мазь Вишневского. Что ж, в таком случае о ночном отдыхе придётся забыть.
Они улеглись, дав друг другу слово не трепаться, пока остальные не уснут. За приоткрытым окном ширилась и нарастала умиротворяющая симфония сверчков. За плотно прикрытой дверью явственно храпел часовой. Помойный поц спал так крепко, что не заметил, как Хоббит сходил набрать воду, а мальчишка-палестинец дважды сбегал по малой нужде.
Утолив жажду, Хоббит быстро утихомирился. Он лежал на спине, не шевелясь и бесшумно дыша. Мальчишка же, наоборот, долго вертелся, бормотал, поминал Аллаха и пророка его Магомеда, сучил ногами. Вадик не спал. Вадик ждал своего часа, чтобы сообщить Инноку нечто важное.
Час Вадика настал примерно в половине третьего по полуночи.
– Слушай, Кеша, – проговорил он. – Наши деды были родными братьями, а наши матери двоюродными сёстрами.
– Это я помню, Вадик, – отозвался Иннок.
– Поэтому скажу тебе, как родному: эта война – неправильная война, и она должна быть закончена любой ценой! А мой патриотизм – это просто поза отчаяния. Все мы влипли. Крупно влипли.
Вадик всхлипнул. Иннок вздохнул и приготовился слушать дальше.
– Кеша, ты всегда был самым умным из нас, а поэтому скажи мне, может ли еврей убивать детей?
Риторический вопрос ответа не требовал, Иннок ждал продолжения, и он его дождался:
– Настоящий еврей детей не убивает. Наоборот. Настоящий еврей бежит с работы домой, где его Сара рассаживает семерых по лавкам. У неё шакшука, у неё хумус и фалафель, у неё цимес и земелах с корицей. Семья ужинает. Потом родители укладывают детей спать и укладываются сами ровно в девять вечера, а утром Сара поднимается с восьмым ребёнком в животе. Сколько у нашего с тобой общего прадеда было сыновей? Девять! И всех надо выучить, всех женить, каждому выделить долю из семейного имущества. А для этого надо работать. Евреи – самый трудолюбивый народ на свете! Самый чадолюбивый на свете. Евреи, убивающие детей, – это неправильные евреи!
Далее следовал сбивчивый рассказ о боях в тоннелях Палестины. Из услышанного Иннок понял: Вадику и его товарищам не повезло. Их подразделение заблокировали в каком-то аппендиксе – глухом и узком подземном коридоре, оборудованном под госпиталь. Выход на поверхность оказался заблокирован рухнувшим зданием. В подземелье прятались дети. Генератор взорвали гранатой. Вадик видел яркую вспышку и неприятный посвист разлетающихся металлических осколков. Вадик видел трассирующие следы от выстрелов. Вадик выбирался из передряги буквально по трупам. Иногда приходилось включать карманный фонарик, свет которого вырывал из лап плотного мрака сцены, достойные дна Дантова ада. Окровавленные мертвецы и умирающие, расплющенные конечности, разорванные тела, люди с распоротыми животами и люди без лиц, и среди всего этого ползающие потерявшие рассудок от ужаса окровавленные дети. Дети, ползающие по телам мёртвых детей. Живые дети в объятиях своих мёртвых матерей. Матери, рыдающие над убитыми детьми. Вадик и сам рыдал. Он метался, как броуновская частица, натыкаясь на стены, на мертвецов, на врагов, на товарищей.
– Мне казалось, что моя правая рука превратилась в орудие убийства – автомат, что из пальцев вылетают пули, что каждый мой выстрел не знает промаха. Не помню, как меня вытащили оттуда. Не помню, как оказался здесь.
Вадик плакал, уткнувшись в широкую спину Иннока. Иннок ждал, когда слёзы родича иссякнут. Наконец, Вадик заговорил снова.
– Меня привёл в чувство этот человек… ливанец. Иероним – странное имя, не правда ли?
– Да, – коротко ответил Иннок.
– Этот человек просто рисовал меня угольком на белом листе. Ты можешь посмотреть. У него в мольберте много рисунков. Он нарисовал меня – и моё помешательство прошло. Видишь, я теперь могу просто так рассказывать обо всём. Теперь я могу плакать…
Вадик снова заплакал.
– Нам придётся вернуться туда, Вадик.
– Нам? Вместе?
– Есть дело. Где-то там пропали русские дети – внуки одной очень хорошей и обеспеченной женщины. Мы должны их спасти. Мёртвые палестинские дети – это очень плохо. Это неправильно. Но мёртвые русские дети – это ещё хуже. Они ведь наши земляки. Все мы родом из СССР и первые слова произнесли на русском языке. Как думаешь, Вадик?