'vel замечает приколотую к картону бумажку. Половинка писчего листа и на ней по-русски написано всего два слова: «Для тебя».
Всё хорошо. Всё просто отлично. Поставив у подиума коробку, девушка пятится ко входу в бар. Наверное, она стесняется оставаться у ярко освещённого подиума, предпочитая спрятаться в тени.
Нет, это невозможно!
В ушах у A'vel звучит голос звукооператора. A'vel срывает наушники и тут же натыкается на изумлённый взгляд ударника. Клавишник и оба гитариста уже на местах. Звукооператор и мастер по свету за пультом на противоположном конце зала, у входа. Оба смотрят на него с недоумением. Нет, A'vel не принимает наркотики, не страдает психическими расстройствами. Немного обычного для сколько-нибудь популярных артистов нарциссизма. В остальном A'vel – нормальный парень, спортсмен, почти поэт, и он не хочет умирать, а поэтому он должен выбросить дар Мириам из бара. Ах, нет! Он не должен, нет, не должен, ни при каких обстоятельствах не должен прикасаться к коробке с тюльпанами. Разум A'vel мечется в поисках выхода. Сердце его бесится в панике, понимая, что выхода нет. Наверное, так чувствует себя человек, оказавшись в аду…
A'vel оглядывает бар. Взгляд его натыкается на беззаботные лица. Софиты над подиумом пока не зажжены, и зрители видят лишь его замершую тень, просто очертания тела без лица. Зато он отлично видит их лица. Катастрофически беззаботные лица. Несчастные грешники! И траур, объявленный в Израиле, им нипочём. Взгляд A'vel то и дело натыкается на красивую русскую мамашу. Она с каким-то обречённым видом прижимает к себе дитя в ярких радужных одёжках. Так же сидели под трибунами Колизея первомученики раннего христианства, не ведая о том, к чему их готовят, зачем поведут на арену. И была среди них матрона с детишками, которых свирепый легат кинул в пасть львам.
Сначала A'vel услышал хлопок – не слишком громкий, но резкий звук, подобный издаёт обычная новогодняя хлопушка. Через мгновение он перестал видеть зал. Зрение застило густым молочным дымом, и несколько долгих мгновений он не видел ничего, кроме этого едкого дыма. А потом, ощутив резь в глазах, он перестал видеть и его. Горло сдавил спазм. Он начал кашлять. Слёзы брызнули из глаз. На некоторое время им овладела паника. Он понимал, что мечется и вопит. Понимал, что так делать нельзя, но не мог с собой совладать. Он слышал крики и трескотню – кто-то поливал из автомата. Кто-то протяжно и истошно выл. A'vel успел повоевать и знал, как воет и стенает раненый, смертельно перепуганный человек. Совладав с собой, он попытался как-то на ощупь отыскать дорогу в туалет. Накат паники не отшиб до конца память: в туалете для работников бара есть небольшое оконце. В хаосе происходящего A'vel быстро встал на верный путь, и ему удалось выбраться из помещения бара в служебный коридор, куда слезоточивый газ пока не просочился. Туалет он не нашёл, но каким-то образом всё же оказался на кухне, где нашлась и огромная оцинкованная мойка и кран с водой. A'vel промывал глаза, когда его прихватили. Железная хватка. Болевой приём – и вот он беспомощный висит в воздухе, едва касаясь пола подошвами ботинок. Он воспринял своё положение хладнокровно, несмотря на боль в плечевых суставах и общее беспомощное положение. Он, конечно, способен сопротивляться, но сейчас для этого не самый подходящий момент. Он дождётся своего часа и тогда им задаст. А пока он даже не в состоянии рассмотреть своих мучителей.
– Господи, помоги мне вытерпеть всё, что ты отпустил мне… – пробормотал A'vel едва слышно.
– Что он говорит? – спросил один из мучителей.
– Этот парень – русский. Читает русский рэп, – ответил другой.
– Ничего подобно. Не рэп. Это хард-рок…
– Ерунда, у русских нет рока…
Некоторое время двое пререкались относительно музыкальных стилей. Превозмогая ноющую боль в плечах, A'vel всё-таки осознавал, что они говорят по-английски. Причём для одного из них английский являлся как бы родным языком. Другой же слова чудовищно коверкал – и «hard rock», и даже «rap», но этот второй всё же был не русским. A'vel слышал и иные голоса. Откуда-то из-за пределов его боли и смятения доносились вопли, которые, впрочем, не удивляли его. Ведь люди всегда кричат, когда им больно или страшно.
– Посмотри, какая у него татуировка… – проговорил второй голос на ломаном английском.
– Фашист. Такого добра по всей Европе хватает. А ну-ка…
И A'vel почувствовал под ногами твёрдый пол. Боль в плечах ослабела. Теперь он мог видеть каменный пол и твёрдо стоящие на нём ноги своих мучителей. Пнуть ногой в колено одного, а другого…
– Наденьте ему на голову мешок. Не так! Сначала связать ноги. Да не переусердствуйте. Это сын русского олигарха Grechishnikov. За него нам положен большой хабар.
Ба! Да вот и третий. Командир.
Его крепко держали за шею, не давая поднять голову и увидеть лица. Ему замотали ноги скотчем и обмотали голову тряпкой, оставив открытыми лишь нос и рот. Его не убьют, но потащат в Газу. Похоже, он крупно влип. A'vel застонал. «Я не фашист!» – захотелось крикнуть ему, но челюсти свело судорогой, и он мог лишь стонать и рычать, как и полагалось при данных обстоятельствах. В утешение ему поднесли горлышко пластиковой бутылки, и он напился.
Вода оказалась газированной и тёплой – такая же дрянь, как и его дела.
– Мне жарко! Протрите лицо! – проговорил A'vel тоном капризного ребёнка.
Надо же узнать, какова будет реакция на его каприз. Ведь он Grechishnikov, а не какой-нибудь там Ицхак Менахем. И тут, наконец, его мучители допустили ошибку. С его глаз сдёрнули ткань. И пока чья-то резкая рука отирала с его лба и щёк засыхающий пот, он успел рассмотреть всех троих, а рассмотрев перестал бояться. Разношёрстая компания: англичанин, турок, еврей (это он говорил по-английски с ужасающим русским акцентом). В придачу к трём горе-головорезам подросток араб с перекошенными сколиозом плечами и ангельски кротким лицом. Это он отёр с лица A'vel пот. Это он смотрит на A'vel с досадным старческим состраданием. Всё понятно! Этим людям нужны деньги его отца, а не его жизнь.
У Мананы Габриадзе в Израиле родных никого, зато есть хорошая работа в хорошей семье. Родители молодые и не слишком притязательные, без этих новомодных штучек, разнополые, одного возраста, с высшим образованием, хорошим достатком и очень аккуратные в быту. Старший ребёнок уже почти школьник, странный немтырь, но уже разбирает буквы. Младшая девочка очень спокойная, с хорошим аппетитом. Ест всё, что ни подашь. Спокойно спит по ночам. Манана Георгиевна занималась с детьми рисованием, лепкой и разными развивающими играми. В этом деле ей очень помогал двадцатилетний педагогический опыт. В родном Цхалтубо она наработалась учителем младших классов за нищенское вознаграждение. День проводишь в школе, где в классе 35 горлопанов, а вечером ухаживаешь за курами и продаёшь на базаре домашнее вино – иначе не выжить. Зато здесь, в Ашдоде, за такую-то лёгкую работу Манана Георгиевна получала еженедельно и без задержек вполне приличную плату, часть которой отправлялась в Цхалтубо. А кроме платы ей полагался ещё и стол, и крыша над головой. Жила она со своими работодателями дружно. Питалась с ними за одним столом самой лучшей в Ашдоде пищей. И это в то время, когда в интернете и по ITON-TV каждый день писали и говорили об экономическом кризисе и общем падении доходов.
Манана проработала у русских москвичей около полугода, когда в конце сентября 2023 года молодые супруги отправились в кратковременную экскурсию в Европу. 7 октября застигло их на теплоходе, совершающем гастрономический тур по Рейну. В те первые, самые страшные недели, Манана заваливала своих нанимателей паническими сообщениями в WhatsApp: «Два часа перед рассветом провели в бомбоубежище», «Тиша плачет по ночам. Мне кажется, он хочет к маме», «Сегодня ракетная опасность длилась пять часов» и тому подобное. Молодые родители рвались к своим детям всей душой, но авиакомпании отказывались менять их обратные билеты, купленные на 21 октября на более ранние даты, а потом Lufthansa, Ita Airways и Wizz Air Malta до бесконечности откладывали и откладывали вылет. В итоге Саша и Настя, находясь уже на грани нервного срыва, прибыли на свою виллу на проспекте Ирушалайм только 28 октября.
Человек ко всему привыкает. К хорошему – быстро и легко. К плохому – подольше и с негодованием, но приспосабливается как-то. Вот и их маленький мирок, вращающийся вокруг забот о двух детях, снова вошёл в какую-то колею. Изюминкой этого их нового образа жизни являлись почти ежедневно повторяющиеся сигналы ракетной опасности, к которым они тоже привыкли, но которыми не пренебрегали.
Шаткое благополучие Мананы Георгиевны рухнуло в тот вечер, когда её работодатели исчезли в одночасье вместе с обоими своими детьми. К утру, не находя себе места от беспокойства, в одном из ашдодских чатов русского Телеграмма, Манана нашла сообщение об очередной террористической атаке, совершённой на пляжный бар в Ашдоде. Целью атаки являлся сынок какого-то русско-украинского олигарха, которого якобы похитили предположительно боевики ХАМАС с целью получения выкупа. Однако под горячую руку террористов попали и обычные граждане. Кто-то пострадал и был госпитализирован, а кто-то бесследно исчез.
Дождавшись утра, Манана Георгиевна отправилась в упомянутому бару, который конечно же оказался оцеплен полицией. Вокруг оцепления собралась довольно плотная и, по израильскому обыкновению, весьма говорливая толпа, состоящая в основном из женщин.
Среди полицейских-мужчин оказалась одна женщина. Женщина-полицейский и женщины-зеваки оживлённо переговаривались друг с другом. Прислушиваясь к их разговорам, Манана Георгиевна воспряла духом. Раз они общаются на русском языке, значит, и думают на русском, значит, хоть немного да русские. А у русских говорят так: на миру и смерть красна. Эта поговорка о коллективизме, о том, что бремя беды, переживаемой вместе (миром), легче. А радость, переживаемая вместе, радостней, ярче что ли.