– Это называется nuance, о отважный воин, – проговорил он. – Но nuance скорее французское слово, чем русское. Русским свойственно использовать слова других языков для своих нужд.
Однако Метина Хузурсузлука так просто не умиротворить.
– Метин глух к лести! – кричит он. – Самые отважные воины – русские воины. Это признает каждый. Куда до русских каким-то там туркам! Я о другом. Я о поганом американском городишке. Как его там…
Метин на некоторое время умолк, уставившись на Сашу, словно искал в нём поддержки. Саша молчал, надеясь на здравомыслие и деликатность боевого товарища.
Действительно, двигаясь от границ Техаса на север, они повидали такое, после чего их приключения с добрыми хуситами в Баб-эль-Мандебском проливе показались детской игрой в казаки-разбойники.
– Ваша христианская инквизиция не потрошила людей, вынимая у них сердца, почки, печень! Сколько ты насчитал выпотрошенных трупов, американец? – тощий и жилистый Метин, распалясь, колотил огромного Иннока кулачонками по лопаткам. – Они вынимали органы у живых ещё людей. Нет, ты мне объясни. Меня интересует технология. Они сначала вынимали органы, а потом отрубали руки и ноги или наоборот? Говори же! Говори, американец!
Товарищи молчали, дожидаясь момента, когда, устав от себя самого, Метин Хузурсузлук по кличке Метин Строптивый провалится туда, откуда вылез, а именно в пахнущий солярой трюм БМП. Иероним, спрятав незаконченный рисунок в планшет, также взобрался на броню и уселся рядом с Метином, словно вдруг захотел погреться у костерка его праведного гнева.
– Они потерпят поражение, – тихо, но твёрдо проговорил Иероним. – Потому что застряли в эпохе модерна. У эпохи модерна есть одна отличительная черта: говорить можно что угодно, но не подкреплять свои слова действиями и не отвечать за свои слова. Яд модерна развратил политиков не только в Америке, но и повсюду. Вспомни Россию, Украину, Израиль, Германию, Италию, далее везде, ты увидишь сознательную неготовность отвечать за свои слова. Они не победят, потому что образа победы у них нет.
– А у нас? Какой образ победы у нас? – спросил Иннок.
– Наш образ победы в твоей голове. Бухара семидесятых годов двадцатого века. В моей голове Институт Патриса Лумумбы, олимпийская деревня, девочки в коротких платьях, забег на пять километров каждую пятницу, сама эта пятница и пиво с воблой. СССР, который все мы потеряли.
– Ты сказал: «они застряли в эпохе модерна». А мы? В какой эпохе находимся мы?
– Мы живём на переломе эпох. Они пытаются оправдать войну, но война – это бедствие такое же, как цунами, землетрясение, падение метеорита. Неизбежное бедствие, от которого не всегда получается убежать. Я считаю, правота на нашей стороне…
– Почему?
– Хотя бы потому, что мы не бежим от опасности, а принимаем её.
Их приятную беседу прервало появление Авеля.
– Наконец-то! – вскричал Саша, соскакивая с брони.
Иннок последовал за ним. Иероним остался сидеть наверху.
– Докладываю распоряжение батальонного, – проговорил Авель. – Двигаться потихоньку. Вертеть головами направо и налево. До Аппоматокса отсюда километров пятнадцать и обе стороны дороги уже зачищены.
– Основная наша задача: налаживание контакта с местным населением, вербовка сторонников, выявление «спящих ячеек», – произносит Иероним.
Авель, задрав голову, смотрит на него, а тот уже снова достал принадлежности для рисования.
Тихая улочка. Под ногами брусчатка мостовой. Не асфальт, а именно брусчатка, как признак избранности и особой изысканности этого места. Воздух приятно прохладен. В Харькове такая погода свойственна середине октября, но здесь уже ноябрь, и горы над городком похожи на лоскутное одеяло, кое-как скроенное и сшитое из жёлтых, оранжевых, алых, багровых, густо-зелёных лоскутов. Уличка длинная, конец её прячется в низко нависающем тумане. Где-то там, впереди, за завесой тумана рычит двигателем их БМП. На броне сидит задумчивый Иероним. Авель так и не научился думать о нём как о Хоббите. Иероним водит угольком по белому плотному листу. Монохромный рисунок реалистично отражает окружающую их картину: двух-трёхэтажные дома из однообразного кирпича с островерхими башенками и без, идеальные газоны, низкие свежеокрашенные ограды, яркие кроны широколиственных деревьев, островерхие, мохнатые ели и боярышник. Да-да, боярышник! Точь-в-точь такой же, как на родине боярышник. А ведь Иерониму и невдомёк, что на родине Авеля, за океаном, растёт точно такой же боярышник, с красно-оранжевыми ягодами и буреющей по осени листвой. Смотришь на монохромный рисунок Иеронима, а боярышник-то на нём такой же красный, как в парке Квитки-Основьяненко на Основе старой[39]. Как же так?
Иннок Табачник ко всему относится основательно. Помимо любви к деньгам и постоянном беспокойстве о собственном благосостоянии, которая несколько забавляет ни в чём никогда не нуждавшегося Авеля, бравый вояка любит подводить подо всё теоретическую основу. Вот и сейчас он занят чтением статьи в чьём-то ЖЖ: Авель спрыгивает с брони, чтобы присоединиться к Инноку.
– В штате Вирджиния для всех найдётся что-то интересное: прекрасные пляжи, красивые горы с горнолыжными курортами, удивительная культура и история. Вирджиния простирается от побережья Атлантического океана до гор Аппалачи. Штат Вирджиния возник одним из первых и был в числе первых тринадцати колоний, которые сформировали Соединённые Штаты. Вирджиния расположена непосредственно к югу от Вашингтона, поэтому в Вирджинию легко попасть из любого международного аэропорта. Природные красоты Вирджинии – это, пожалуй, самая известная достопримечательность штата. Многие туристы приезжают в Вирджинию, чтобы побывать в горах и национальных лесных заказниках. Возможно, самым красивым туристическим маршрутом является так называемая «Аппалачская тропа», которая пролегает через вершины гор Оттер, Роджерс (высшая точка Вирджинии) и Макафи Ноб. Национальный парк «Шенандоа» также предлагает туристические маршруты с живописными видами дикой природы и посещением пещер.
Иннок читает, не убавляя шага, почти орёт, чтобы перекричать рычание движка БМП. Сашка Сидоров шагает следом за ним, след в след. Авель замыкает их шествие, вертит головой, прислушивается, присматривается. Тощий Сашка и широчайший Иннок в паре выглядят забавно. Лицо у Саши ещё более осунулось. От носа к губам залегли глубокие складки. На висках каждую неделю прибавляется седины (Авель специально следит). Взгляд сделался твёрдым и осмысленным. Саша высок и гибок. Руки и плечи его окрепли. Саша ловок и вынослив. Он – настоящий солдат.
Лицо Иннока широко и бородато. Борода делает его похожим на Бармалея. Иннок огромен, но вместе с тем подвижен. Бег его сродни бегу рассерженного носорога. У такого на пути не становись. Иннок могуч и неотразим, как кузнечный молот.
– Все международные аэропорты штата Вашингтон закрыты. Во всяком случае для гражданских рейсов это так, – произносит Саша. – Буквально вчера генерал Ньюпорт разнёс взлётно-посадочные полосы тамагавками.
– Тамагавки – старьё, – брезгливо произносит Иннок.
– Однако мы не поставим Техасу и его союзникам наши «Искандеры»… – желчно парирует Саша. – Америка России не союзник. Не заслужила.
– Почему это? – обижается Иннок. – Америка такая же мне родина, как и СССР. В СССР я вырос и воспитывался. В СССР я воспринял основную свою моральную доктрину. Зато в Америке я поднялся материально. Завёл бизнес, купил дом, женился.
– Я не знаю, что такое СССР, – продолжает подначивать Саша. – Спроси про СССР у моей матушки. Старушка любит рассказывать о бедной, но достойной жизни, об очередях и коммуналках…
– Хватит! – рычит Иннок. – Я вырос в Бухаре. Я уехал из Бухары в 1988 году, и знаешь, что я тебе скажу? Если есть на свете рай, то он находится в Бухаре во времени между 1970 и 1990 годами.
– Что такое рай, Иннокентий Савельевич? – с наигранной вежливостью интересуется Саша.
– Рай? А я тебе объясню! Вся моя семья: мой прадед, мой дед и братья моего деда, их дети и их внуки – все мы жили в одном дворе. Я рос среди родных людей. Тогда я испытывал уверенность в завтрашнем дне. Уверенность в том, что в случае чего семья меня защитит, а государство не даст в обиду…
Иннок говорил горячо, постепенно распаляясь. Он буквально кричал, опасаясь, что за рычанием двигателя БМП Саша не услышит его.
Марш на Аппоматокс возобновился поздним утром следующего дня, когда сумерки сменились пасмурным, но не дождливым днём.
Яхоэль ал-Джамиль, Вадик Гур-Унгебауни, Наас Надери Афишари Шарифи Ния, Мириам и даже Метин Хузурсузлук расположились рядом с командиром на броне. Шимон Сенкевич расположился под бронёй – он мехвод. И только трое русских – а именно Сашу, Авеля и Иннока в их весёлом отряде принято считать русскими – идут в пешем строю, ибо русский солдат – самый выносливый на свете солдат. В минуты отдыха Саша снова и снова рассказывает Метину о походе Вещего Олега на Царьград. Всегда одну и ту же историю на хорошем турецком языке, который освоил не без участия Метина. Метин Строптивый делает вид, будто других языков не понимает, ибо он Строптивый. Саша рассказывает о Вещем Олеге, чтобы позлить Строптивого. Строптивый кипятится, лезет на рожон, получает по сусалам, моментально остывает – всё как всегда.
Они зашли в Аппоматокс со стороны Эвергрина. Вошли открыто, по шоссе. Миновали здание суда – претенциозное сооружение с портиком, колоннадой и башней, не обнаружив над ним никакого флага. Остановились на привал на одной из пустынных площадей, где хозяин паба предложил им еду и выпивку. Краснощёкий, полноватый, болтливый, как блогер-миллионник, он произнёс путаную речь в защиту традиционных ценностей. В конце речи он с торжественностью объявил, что сам не является ни негром, ни бездельником, ни геем. Еда у хозяина паба оказалась совсем американская: какой-то жаренный на синтетическом масле картофель, какие-то резиновые булки и пластиковые бифштексы с ненатуральным кетчупом. Иероним на ломаном английском долго объяснял ему, что в составе его подразделения есть мусульмане и евреи, что ни те, ни другие свиной бифштекс в пищу употребить не могут.