Влад ТархановБРАТ МОЙ БЕЛЫЙ
«И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе живущим на земле…»
(Отк. 8, 13)
Был вечер. Одинокий и пронзительный. Стонали деревья, смещаемые турбулентными сквозными ветрами. И дико выла душа — не в пример волкам-одиночкам.
Он появился в нашем городе внезапно, возник, точно белое пятно на серой плоскости стен. Я видел его не впервые, но таким — никогда. Он сел на базарной площади и люди стали сходиться отовсюду — им это зрелище было еще непривычно.
И спасутся немногие, ибо число кругов ограничено.
И день сей близок. И все волосы уже сосчитаны. И наступит еще один день, и знак будет в небе, как сказано ВАМ в писаниях.
И имя ее… И воплощение ее… И вся правда ее…
Вся.
IСАРАЦИН
На кухне, как всегда, орудует мама: грохот омываемой посуды, шипение жира на сковородке, запах овощного рагу. Все эти впечатления атакуют каждого гостя, особенно, если гость долгожданный: у нас достаточно гостеприимная квартира, хотя, поговаривают разное.
Вот, например, на прошлой неделе, приходит под дверь попрошайка. Облезлый такой весь, совершенно лысый. Вот мама его и накормила. Неплохо так. Даже с собой дала. А что делать, все равно суп мог скиснуть.
Но с долгожданными гостями все по-другому. Тут на столе возникают такие яства, о которых я даже и не подозревал: моя мама проводит часы в библиотеке, выискивая какие-то замысловатые рецепты. А потом эти рецепты реализует. И с каким успехом! Вот, например, утка по-корсикански. Не помню как и чем ее набивали, но вкус был отменный. Я даже свидание отменил, до того объелся.
А тут на кухне пекутся блины! Примета: скорее всего заявится зять с дочерью. Они почему-то всегда появляются к блинам. А по четвергам к нам обязательно приходит тетя Клава — старая мамина подруга. К ее приходу на столе обязательно появляется кулебяка. Причем с грибами. И с особым молочным соусом.
Я тогда немного расслабился. Обычно водку не употребляю. Обычно. Но вот тут — пришлось откушать: с тетей Клавой пришел вальяжный такой старикашка — Никанор Порфирьевич. Как сказала мама «ее последняя любовь». Я такие слова всерьез не воспринимаю — люди часто лгут, особенно на званных приемах, особенно по четвергам, особенно под кулебяку, особенно, когда оная под молочным соусом.
А теперь представьте себе, что в дверь звонят. Вы, можно сказать, подшофе. А тут звонок. Рюмка из ваших рук валится прямо в салат (впрочем, оливье от этого только выигрывает). Салфетка слетает под стол. Вам начинает казаться, что мир под вашими сапогами, собственно говоря, чуть-чуть пошатывается, точнее, шатается, точнее, корабль штормит…
Тем не менее, вы делаете каменное лицо при его зеленой окраске, совершенно каменное. Вытаскиваете рюмку из оливье, делаете неудачную попытку поднять салфетку и идете к двери.
И что вы скажете непрошеному гостю? Вот-вот. И я сказал бы.
Сказал бы, да не получилось.
Если подумать, что да почему… наверное, это было его лицо. Вот именно — его лицо. Оно было такое странное. То ли светлое (светящееся) — и в тоже время изможденное, серое, нездоровое. А вот глаза — глаза сияли. И сияли они по-особенному, источая такую уверенную силу, что отказывать ему в чем-то… Глупо было как-то, глупо и все тут.
Впрочем, могу сказать определенно — лица его я не разглядел. Ни при первой встрече, ни вообще… Потом тоже не разглядел. На лице были одни глаза: то жалостливые и спокойные, то гневные и страшные, то безумно грустные.
Матушка почему-то его сразу же прозвала сарацином. Возможно, загар на его руках? Не знаю. Он попросил еды. Я сразу провел его на кухню. Думаю, ему было не слишком приятно — там за столом шумели наши гости… Не знаю, как ему — мне стало отчего-то стыдно, так стыдно. Это если вас — мордой в торт и продемонстрировать людям. Им ничего — а вам стыдно. И кому-то из них тоже будет стыдно: и за себя, и за них…
Надеюсь, я объясняю не слишком сумбурно? Впрочем, у меня такая мешанина в голове. И сейчас. По прошествии стольких лет. Сумбур — это точно…
IIБАРЕЛЬЕФЫ
Вот вы говорите, что человек — создание Божье.
Возможно, возможно… Я не буду настаивать на обратном, но вот если проанализировать ситуацию: к вам пришли, попросили поесть, вы, естественно, накормили человека, потом вам сообщают, что негде жить, разве вы не откроете сараюшку?
Верно — откроете. А если откроете сарайчик — то почему бы не открыть и дачу, которая пустует?
Человеку всегда становится стыдно за свои добрые дела.
И он тут же начинает делать глупости, чтобы добрые его поступки не выглядели для человека унизительно. Но разве должно добро унижать? Я давно заметил — когда человек унижает другого, он считает сие за добро, а когда человек делает добро, то потом еще неделями мучается — не унизил ли он кого-нибудь.
В любом случае Вам, господа, становится ясно, совершенно ясно, что гость мой, пришедши, тут же получил от меня ключи от моей же дачи. Бывает такое, бывает: ты ничего не хочешь знать, дачу твою никто не посещает (сезон уборки картофеля закончен). Вот и ищешь выход. И находишь — на свою голову.
В субботу. В субботу я решился пойти в музей. Там готовилась новая выставка. Я слышал о ней довольно давно.
Моя троюродная сестра имела к этому событию прямое отношение: она участвовала в этом мероприятии в качестве скульптора. Ее потуги по изображению телес привели к тому, что мужчин Маша начала изображать исключительно в виде набора цилиндров, а от изображения женщин отказалась вообще наотрез. На выставку она притащила всадника-Геракла (мешанину проводов с включениями глыб гипса и алебастра).
Вот и стоим мы с Машулей, обсуждаем графику некого Мстислава Ростовцева, графику, надо сказать совсем неплохую, но все же слишком элитарную. Мне вообще кажется, что все эти Машки, Машковы, сограждане- и братки-митьки и прочая высокохудожественная нечисть просто перестали разговаривать смачным, нормальным, но художественным языком. Все тянет на какие-то извращения под маской авангарда. Авангард — это когда в душе авангард. Тогда и работа получается предельно авангардной и элитарной.
И в тот самый момент, как Машуня дошла до апогея рассказа о попойки у Васи Панова на даче, как вновь возник Он. Возник — иначе и не скажешь. Рядом с ним шла какая-то шкворла неопределенных лет с взлохмаченной короткой стрижкой. Мне показалось, что я видел ее на каком-то вокзале, но точно припомнить не мог. Я ненавижу такие внезапные явления — они слишком часто прерывают тебя на самом интересном, мысль рассыпается бусинами и потом пойди найди по закоулкам собственного alter ego.
А на сей раз я даже обрадовался: вероятнее всего потому, что наша пикировка с Машулей зашла в практический тупик. Если присмотреться к Машуле со стороны — ничего особенного в ней нет, но так и хочется ущипнуть ее за белесые икры — чтобы оставить там расписочку типа «Былъ». И вот, в тот самый момент, когда стало ясно: или тяни ее в постель, или давай деру — и появился мой давешний посетитель. Как я и говорил, он тащил за собой какую-то сомнительную хвойду. Она шла, распространяя по залу мощный сивушный перегар. От него несло еще хуже — бомжатиной и никотином, но этого никто не замечал — его безапелляционные суждения ставили провинциальных критиков в полнейший тупик, более того — в тупик безысходный. Он оборачивается к Маше и коротко бросает: от этого геракла несет лошадиной спермой… или что-то подобное. И я вижу, что Машуля готова немедленно оттеснить от его тщедушного тела прилепившуюся мочалку. Что ж, при ее габаритах такое возможно. Она пристрелила его тугим наворотом белесых бровей, по ее востроносому лицу пробежала такая знакомая улыбочка: поехало…
В жизни еще не видал ничего подобного. Но мне это даже нравится. И тут он меня замечает. Заканчивается короткой репликой: еще два дня. Я пожимаю плечами. И на том спасибо!
IIIКАТАБОЛИЗМ
Елена Романовна. Мама потащила меня к ней, когда она уже умирала. Я не люблю умирающих. Они вызывают у меня чувство отвращения. От них так пахнет! Покойники как-то умиротвореннее. На похороны я тоже не хожу. Просто, чтобы не раздражаться. Я не переношу этих визгов и обязательных криков. Вероятнее всего, на мои похороны тоже никто не придет, но мне будет наплевать. В этом я абсолютно уверен: приходят ради живых, скорее всего…
У Елены такие сухие руки. Мама шепчет: рак! Как будто я этого раньше не знал. Ну зачем это говорить тут, при ней, да еще таким заговорщицким тоном? И так все ясно.
Он лечит наложением рук…
Он творит чудеса…
Он вводит человека в Дом Божий…
Как странно. Странно слышать это именно от моей мамы.
Она настолько неверующая… Но ради подруги — на любую ложь?
И я думаю, нет той лжи, которую не простили бы… Ради подруги, которая умирает.
Он живет у меня на даче. Излечиваются. Я даже видела, как это происходит. Нужно только прикоснуться к нему… А все остальное его руки сделают сами.
Приидите ко мне, ангелы Господни!
Избавление от мук — это и есть выздоровление. В какой форме это происходит — для души не суть важно…
Он пришел, когда прошло три дня. Мама потащила меня за ним к Елене Романовне, хотя второй за неделю визит к разлагающемуся трупу был для меня явным перебором. Еще поутру мама додумалась испечь пончики с повидлом. Сливовым.
И я на это повидло поддался. А тут — визит. И Он, от которого смердит грязной одеждой. И мама — почти у его ног.
А он — хоть бы что: подошел, втянул в себя запах смерти она отходит… И тут же наложил на нее руки — да будет путь твой таким же легким, как тяжелы были твои страдания. И тетя Лена тут же, испустив из всех возможных… испражнения затихла, совершенно неестественно скрутив голову на бок.