Филимонова отвернулась, уставилась в океан. Ее копченая рука, похожая на кусок старого дерева, сжимала фарфоровую трубку с длинным чубуком – такие курят подвыпившие голландцы на картинах Франса Хальса. Мальчишки прекратили драку и теперь гонялись за крабами по мелководью, закатав до колен штаны и шлепая по волнам голубыми от холода ногами.
– Тебе надо привести голову в порядок. Починить, – не поворачиваясь, сказала старуха. – Думать не надо. В сломанной голове – сломанные мысли. Такой головой ничего путного не надумаешь. Просто живи.
– А как вы догадались… – начала я.
– Поменьше думай, – грубо перебила старуха. – И не надо вопросов. От ответов одни недоумения. Просто дыши.
– Я дышу…
– Глубже!
– Я и так…
– Сказала – глубже!
Я послушно вдохнула, точно собиралась нырять.
– Медленней! Медленней!
Шипя, как закипающий чайник, я стала втягивать в себя воздух. Горизонт был пуст, напоминал сложенный пополам лист кровельной жести – темно-серый океан и светло-серое небо. Слева, из туманной пелены, проступал плоский контур Нью-Йорка, серый и призрачный. Хищная башня Крайслера, унылый частокол небоскребов Мидтауна, висящий в воздухе, готически угрюмый Вудворт. Моя голова пьяно поплыла.
– Задержи воздух внутри, – вкрадчиво приказала Филимонова.
Я задержала. Это оказалось просто – не дышать, мне почудилось, что я до краев наполнена легким морским воздухом – не только грудь, но и живот, руки и ноги, а главное – голова. Невесомая и пустая, как веселый воздушный шар. Куда он летит – кто знает. Да и кому какое дело? Права Филимонова, права на все сто: поменьше думать – ценная идея.
– Выдохни. Только о-очень медленно.
Словно проколотая шина, я стала выпускать воздух. Шипя и оседая, как пробитый футбольный мяч.
– Весь воздух. До последней капли.
Мой живот сморщился и вжался внутрь, грудная клетка сложилась, веселый воздушный шар сдулся и превратился в скучную тряпку.
– Закрой глаза. Дыши. Слушай мой голос. Ни о чем не думай – мои слова сами войдут в тебя, минуя мозг.
Я послушно зажмурилась.
– Расслабь лицо. Лоб, веки, губы. Впусти мой голос – плыви с ним. Твои плечи устали, твои руки из чугуна. Ноги – камень. Забудь о теле – его нет. Есть лишь дыхание – долгий вдох, долгий выдох. Есть лишь мой голос – плыви с ним. Да, так…
Я поплыла.
– Ни о чем не думай, ни о чем не тревожься. Забудь о страхе. Какой прок беспокоиться о том, что от тебя не зависит? Не строй планов – пустое это. Ты ничего и никому не должна на этом свете. И тебе никто и ничего не должен. Не рассчитывай ни на кого. Они всего лишь люди. Не живи ожиданием, воплощенные мечты всегда разочаровывают. Не живи прошлым – его нет. Там – пустота. Впереди тоже. Живи сейчас, живи не спеша. Будь спокойна. Счастье – это покой. Покой – это счастье. Мы все умрем, и мы не можем этого изменить. Мы должны принять смерть, принять как благо, как избавление. Смерть – это покой, а покой – это счастье. Дыши…
Я дышала. Мерно и медленно втягивала в себя горьковатый соленый воздух и еще медленнее выпускала его. Мне стало казаться, что не только я куда-то плыву, но и песок подо мной, и пляж, и чертов Бруклин, да и вся Америка, точно ковчег тронулись и, сонно покачиваясь, куда-то поплыли. Покой – счастье? Пожалуй, да. Своим нутром я ощутила могучее движение планеты, восторженное и нежное, словно мы вплывали в какой-то новый чудесный мир. Радостный и ласковый, наполненный сияющим счастьем – как в самом раннем детстве. Добрые существа, их скользящие тени, плавно кружились в замедленном хороводе, подобно волшебным рыбам. Сверкающие шлейфы звездной пылью струились следом, заплетаясь в причудливые арабески, изумрудные узоры. Удивительная вселенная пульсировала, замирая и дрожа, раскрывалась как волшебный цветок – стеклянный пион размером с галактику, мимо скользили кометы, их золотые хвосты рассыпались, таяли и гасли, кометы проносились совсем рядом, некоторые скользили сквозь меня.
– Это смерть, – долетел до меня голос из соседней вселенной. – Видишь, как она прекрасна…
Волны света качали меня. Пион раскрывался, рос, лепестки вспыхивали мягким огнем – синим и бирюзовым. Мягкие огни кружились, кружились и таяли. Кружились и таяли…
– Ты вернешься в назначенный час. Сейчас – спи.
Когда я очнулась, было уже темно. Старуха и дети исчезли. Над черным стеклом океана висел острый серебряный серп юного месяца. Пахло мокрыми водорослями, улитками, ночным морем. Я медленно поднялась, стараясь не расплескать тихий восторг, переполнявший меня. Что это было – сон, мираж, колдовское наваждение? Галлюцинация? И куда я должна вернуться в назначенный час?
Откуда-то долетела разудалая музыка. Я обернулась: справа на набережной, примерно в километре от меня, горели яркие фонари. В радужном сиянии колыхались гибкие тени, мигали разноцветные огни. Оттуда доносились хохот и вопли – там шла гульба, там явно кипело веселье.
Мне хотелось побыть одной, но я умирала от жажды. В темноте нашарив свой пакет, я поплелась по пляжу в сторону света. Песок забивался в кроссовки, я сняла их, стянула носки. Засунула все в пакет, дальше пошла босиком. На полпути у меня возникло чувство, что я все-таки действительно здорово повредилась рассудком – лихая музыка приобрела вполне узнаваемые черты какого-то блатного напева, а из пестрого сияния выплыли неоновые буквы, написанные родной русской прописью. Буквы сложились в непритязательное название: ресторан «Волна».
На широкой дощатой набережной шумела и толкалась веселая толпа. Динамики гремели. Тут же, на свежем воздухе, расположились и музыканты, потный басист с украинскими усами, похожий на гайдамака, весело орал в микрофон женским голосом: «Зачем я вас, ботиночки, узнала? Зачем я полюбила вас?!» Меднолицый и бритый, как зэк, ударник молотил в барабаны так, точно от этого зависело спасение его души. Стыдливая девица с неудачными коленками пыталась что-то подыграть на скрипке, но слышно ее не было совсем.
Публика не танцевала, нет, это был не танец – пляска. Народ плясал. Плясал вовсю. Плясал от души, будто в последний раз. Румяные, растрепанные дамы бойко гвоздили каблуками, энергичные кавалеры вбивали чечетку в старые доски набережной, черномазый усач с мохнатой грудью подпрыгивал, кричал «Асса!» и вставал на носки лаковых штиблет. За столами, тесно забитыми едой и бутылками, галдели нарядные посетители, жизнерадостные барышни сверкали бриллиантами, мужчины – золотом цепей и перстней. Мрачные, в черных платьях и белых передниках, официантки с брезгливым достоинством фланировали между столов и танцоров. Пахло потом, духами и жареной курицей.
– Вы босиком, – сквозь зубы ответила мне официантка, сказала так, точно я только что утопила ее котят.
– Обувь есть. И носки. Все тут – в пакете, – возразила я. – Очень пить хочу.
– Вы что, сумасшедшая?
– Почему? Нет. Меня выписали из больницы. Сегодня.
Она пристально посмотрела на мои грязные ноги, потом в лицо.
– Пошли.
Она усадила меня за тесный стол, втиснутый в угол. Тут же стояла искусственная пальма с пластмассовыми листьями и подозрительными кокосами. Пальма стояла вплотную к столу, и можно было подумать, что я ужинаю с деревом. Впрочем, из моих фальшивых джунглей открывался неплохой вид на террасу и оркестр. Музыканты перешли к лирике: робкая девица, опустив скрипку, пела трогательным голосом про есаула, который разгадал ее сон.
– Эх, пропаде-ет, он говорит, тва-а-я буйна голова, – подхватывал усатый гайдамак, жмурясь как сытый кот.
Он отложил гитару и теперь подыгрывал девице на баяне. Барабанщик бездельничал, пил пиво из горлышка и свирепо зыркал на танцующих.
Официантка принесла здоровенный кувшин с жидкостью ядовито-розового цвета.
– Что это? – Я тронула запотевшее стекло кувшина пальцем.
– Клюквенный напиток «Клюковка».
«Клюковки» было много, литра три. По цвету она напоминала моющее средство.
– Морс? – уточнила я.
– Напиток клюквенный, – упрямо повторила официантка и шлепнула на стол меню в толстой папке.
Я залпом выпила один за другим два стакана «Клюковки», налила третий. Острый месяц поднялся выше, тропинка серебристой мелочью отразилась в воде. Музыканты заиграли «Мурку».
Сама идея, что всего в десяти милях находится Манхэттен, показалась нелепой. Нет, и двадцатый век не закончился. Судя по прическам, кримпленовым нарядам и костюмам «адидас», московская Олимпиада прошла всего года два назад. Я очутилась в приморском провинциальном кабаке, и кабак этот наверняка где-то в Бердянске, Анапе или Коктебеле. Громоздкий мужчина за соседним столом, там гуляла большая компания, жуя толстыми губами, поднял рюмку и подмигнул мне. Рюмка тонула в загорелом кулаке, на бритом черепе маслянисто горел зайчик. Резко закинув голову, мужчина выпил.
– Что кушать будете? – Сбоку выплыла моя официантка.
– Где я?
– Гражданка! Прекратите валять дурака! Чертоломишь на них как лошадь, а они еще выкобениваются. «Где я? Где я?» – передразнила она плаксивым голосом. – Иди домой и перед мужем своим залупенивайся, поняла?
– Застрелился мой муж.
Официантка оторопела.
– Че, правда? – спросила, наклонившись ко мне. – Фига себе…
– Вот именно. – Я залпом выпила третий стакан «Клюковки».
Соседний мужчина поднялся, прихватив за горлышко толстым пальцем графин водки, решительно отодвинул мою пальму и уперся гульфиком в край стола.
– А отчего дама…
Он не успел закончить, официантка перебила его:
– Эдик! – гавкнула она. – Иди в жопу!
– Викусик… – загнусавил гость. – Ну, в натуре, Вика…
– В жопу!
Эдик поник, стушевался и послушно ретировался.
– Во, блин, короед! – зло сплюнула Вика. – Елда точеная!
Повернулась ко мне со вздохом:
– Тебе что пожрать-то принести, принцесса? Селедки хочешь? С луком?
Я помотала головой – селедки я не хотела.
– Есть по-киевски, цыпленок-табака. Люля…
– Люля? Это что?