жды, нет хроникера, объективного на все сто процентов. Память формируют люди, собирают, складывают как мозаику – что там? – книги, фильмы, фотографии, так называемые «личные воспоминания». Они правдивы и аккуратны? Я не говорю о преднамеренной лжи, просто отражение любого события зависит от точки зрения наблюдателя. От угла зрения и угла преломления в сознании наблюдателя.
– Ложь есть ложь! – зло буркнула Филимонова. – Кончайте мутить воду, генерал. У девочки и так голова не в порядке…
Я хотела возразить, мол, все в порядке со мной, не беспокойтесь.
– Не надо упрощать! – вспылил дед. – Простота хуже воровства – слыхали? Это про вас! Мир гораздо сложней устроен, чем вы пытаетесь тут представить. Это швейцарские часы, а не тень от сучка на песке. Автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, а не телега, запряженная ослом. Суть в деталях!
Старуха фыркнула, дед напористо продолжил:
– Ложь! Если уж начистоту, вся наша цивилизация построена на лжи. Вдумайтесь, что есть религия? Любая религия? Ложь! Ложь во спасение, которой, как вы уверяете, не может существовать. А что такое история? Такая же ложь! Точно такая же! История страны, нации, история отдельно взятого народа – не более чем коллекция сказок, не имеющих никакого отношения к минувшей реальности. Фикция! Фантазия… Но именно эта фантазия и является хребтом нации. Именно эти сказки становятся корнями могучего дуба! Именно так рождается великая нация, великая страна, великий народ! Римская империя, Третий рейх, Советский Союз! Отнимите у народа историю – и что? – нет народа, нет нации. Нет великой империи. А что есть? Толпа! Растерянная, разрозненная толпа. Людское стадо без легендарного прошлого и без сияющего будущего. Человеческий мусор и навоз истории.
Дед замолчал. Стало совсем тихо. Потом он добавил почти шепотом:
– Есть вещи поважнее вашей правды.
Филимонова не возражала. За окном едва слышно шуршал прибой. Или это были мокрые шины ночных машин? Я приоткрыла глаза, на дальнем углу койки никого не было. Пусто. Примятая простыня морщинилась складками, на них лежала ровная, точно вырезанная по линейке, полоса лунного света, похожая на длинный и узкий серебристый шарф.
В словах Филимоновой, что я выгляжу вполне «ничего для своего возраста», был дальний прицел. Впрочем, винить старуху в моем втором замужестве было бы не совсем честно. В большей степени виновата моя апатия. Мне попросту было плевать на себя.
Володя Будинский, он же Влад, изящный пятидесятилетний вдовец с первого этажа, бухгалтер с тоскливыми бабьими глазами, по-еврейски черными, как перезрелая вишня, относился к категории «спасателей». Вы их тоже встречали, этих нервных интеллигентных мужчин, которых как магнитом тянет к чокнутым бабам. Или, выражаясь политкорректно, – к женщинам на грани нервного срыва. Или за гранью.
Мы – подранки. Вроде тех недостреленных уток, барахтающихся в прибрежном камыше. Или недобитых хромых дворняг, что опасливо роются на помойке. Мы – хворые голуби, что нахохлившись жмутся в углу подземного перехода, мы – пугливые кошки с обрубленными хвостами. Нас видно невооруженным глазом. Нас видно за версту.
«Спасатели» обожают обманутых жен и брошенных любовниц, несчастных дев, страдающих от алкоголизма, откачанных жертв неудачных суицидов – острые бритвы, пригоршни таблеток, истории про мосты и паровозы для «спасателя» сильнее любого афродизиака, эффективней любой виагры. Они пьют наше безумие как божественный нектар. Истерики с битьем посуды, пьяные ночные откровения про инцест и изнасилования, жуткие клинические детали и подробности – вот горючее, что питает страсть «спасателя», разжигает его любовь. Прошу прощения, если вас коробит употребление слова «любовь» в данном контексте. Именно любовь и даже без кавычек – почему нет.
Я не рассказывала Владу о своей прошлой жизни, никаких кровавых историй, никаких горестных злоключений, он чутьем распознал мою… э-э… надтреснутость. Поврежденность. Как тот зверь, что на нюх находит трюфели под землей. К тому же наверняка на моем лице было написано многое – явно достаточно для «спасателя» со стажем. Мне нашептали сердобольные соседи, что его жена-покойница последние три года страдала от маниакальной депрессии. Я молча выслушивала подробности, в очередной раз поражаясь своему невероятному таланту оказываться в центре людских катастроф.
Этот Будинский, словно чуткий доктор, молча садился напротив. Упираясь острыми коленями мне в бедро, он больно сжимал мои пальцы в горячих ладонях. Подавшись вперед, жадно впивался в мое лицо своими черно-бордовыми глазами. И молчал.
Его руки постепенно потели, моим пальцам становилось тепло и мокро. Иногда мне казалось, что он вот-вот поцелует меня, а иногда – что припадет к моей шее и, прокусив кожу, начнет сосать кровь. К обоим вариантам я отнеслась бы с одинаковым равнодушием.
С тем же равнодушием я вступила с Владом в интимную связь. Тут уместней бы употребить стерильные термины из медицинского лексикона – коитус, совокупление или половой акт, – ничего интимного, по крайней мере для меня, в том процессе не было. Я лежала и думала. Мне пришла в голову занятная мысль: оказывается, можно умереть и даже не заметить этого. Похоже, именно такая штука случилась со мной. Когда это произошло? В Москве? Или уже здесь, в психушке? И еще: смерть – это не отсутствие пульса или дыхания, смерть – это потеря интереса к жизни. Вот как сейчас.
Будинский, поскуливая, приближался к оргазму. Мне было даже лень притворяться. Из приоткрытого окна тянуло бензином и чем-то жареным. Коитус – это сексуальный акт, совершаемый для получения удовольствия или продолжения рода. Правда? Каким образом меня можно втиснуть в данное определение? Для меня придется внести некоторые дополнения, например: гуманитарный акт милосердия по отношению к партнеру. Или демонстрация абсолютного безразличия к себе. Или…
Потом, присев на ледяной унитаз, я подумала о противозачаточных средствах. Вернее, их отсутствии.
Русская душа, дикая и первобытная, гораздо чувствительней европейской души, прилизанной западной цивилизацией и одомашненной христианской дисциплиной. Сравни рысь и домашнюю киску на диване. Душа европейца подобна мальчику-паиньке в чистой матроске и белых гольфах – он никогда не полезет на забор, не станет подглядывать в окно женской бани, не будет бить стекол из рогатки или воровать кислые яблоки из колхозного сада.
Западная душа рациональна; экономика, политика и религия подчинены законам логики. Незыблемым, как физические законы, – за действием непременно следует результат. Зло, причиненное тобой, обязательно вернется к тебе же бумерангом – и это так же верно, как закон сохранения энергии: энергия не исчезает, она только превращается из одной формы в другую и перераспределяется между частями системы. Мы все части этой системы.
Русская душа оперирует в мистическом тумане, в потемках языческого фатализма, инструментами являются чудо и пророчество, судьба и фатум. В гиперборее лихой русской души камень иногда падает вверх, а злодей почти всегда женится на принцессе. Закон писан не для нас, теория вероятности придумана трусливым евреем для осмотрительного прагматика-европейца, а вовсе не для бесшабашного румяного русского буяна. Как говорил святой старец Зосима, в горе счастье ищи. В горе! Ты такую вот концепцию попробуй европейцу растолковать.
Через полтора месяца Будинский стоял передо мной на коленях, сжимая мои тощие ягодицы цепкими пальцами и уткнувшись лицом в низ моего живота. Его костистый нос упирался мне прямо в лобок – кость в кость. Пять минут назад он случайно заметил в мусорном ведре узкую и длинную картонку – экспресс-тест, который небесной синевой уверенно утверждал мою безнадежную беременность. Уверенно, процентов на восемьдесят, если верить информации на коробке. Было утро, мы только проснулись, я жарила яичницу на двоих из шести яиц, жарила голая. Сковородка начала гореть, и моя тесная кухня постепенно заполнилась дымным чадом.
– Володя, – я тронула осторожным пальцем его розовую макушку, он лысел идеальным, точно по циркулю проведенным кругом, – яичница…
Будинский неуверенно, словно его только разбудили, поднялся с колен и распахнул окно. Сиреневый чад качнулся, ожил и весело поплыл наружу – в линялое бруклинское утро. Будинский подошел к плите, ухватил дымящую сковородку и сильным мужским жестом выкинул ее на улицу. Я ожидала услышать звон, грохот, возможно кровавый вопль, но сковородка исчезла бесшумно, точно канула в бездну.
Потом он повернулся ко мне, снова бухнулся на колени. Не поднимая головы, начал что-то бубнить. Быстро, сбивчиво.
– Володя, милый, – я снова ласково потрогала лысину, в розовом кружке нежной кожи была какая-то щемящая беззащитность, – встань, пожалуйста. Мои гениталии не очень хорошо понимают по-русски.
Он поднялся. В отчаянном жесте вскинул худые руки, волосы под мышками были совсем седыми и казались приклеенной паклей. От его взгляда, от этих библейских глаз темно-шоколадного цвета мне хотелось удавиться. Он начал говорить. Голый, с невинно пухлой грудью, по-девичьи безволосой, он говорил страстно и убедительно. Говорил так, словно знал, что я не собираюсь рожать. Пытался переубедить. Хоть я еще не сказала ни слова.
– Володя… – сдержанно попыталась перебить я.
Он зажал мне рот ладонью, от нее пахло горелой сковородкой. Я укусила его за ладонь, он вскрикнул и замолчал.
– Володя, теперь послушай меня.
Он застыл, удивленно разглядывая ладонь. Лицо, кисти рук и его увесистый половой орган были странно смуглыми по сравнению с остальным телом – перламутровым животом и бледными до голубизны ногами. Почти ренуаровская палитра, если вспомнить «Купальщицу», про которую французские критики тогда писали, что она покрыта трупными пятнами. Лично мне Ренуар тоже не очень нравится, но сейчас не об этом.
– Володя! Тебе пятьдесят два года, у тебя нет детей. Твое желание иметь ребенка не более чем страх. Страх смерти, понимаешь? Ты боишься смерти, тебя пугает исчезновение – абсолютное и полное. Точно тебя никогда и не существовало на этой планете.