– Красивые серьги у вас, – улыбнулась я. – На блесну похожи.
На том конце подняли трубку, грубо рявкнули:
– Ван-Хорн на связи! Кто звонит?
Часть четвертая. Воздух
Глаза привыкли к темноте, проступили стены, низкий потолок. Комната была тесной и вытянутой, как пенал. Под самым потолком сквозь вентиляционные решетки сочился дохлый свет. Окон не было, наверное, меня сунули в подвал. Где-то наверху бил колокол, еще доносился чей-то голос. Слов было не разобрать. Голос, хриплый и одновременно по-детски высокий, казалось, принадлежал карлику, такими в мультфильмах озвучивают всякую мелкую нечисть – троллей и гремлинов. Иногда он заливался сиплым каркающим смехом. Меня трясло от холода. В подвале, как и полагается, было промозгло и вовсю гуляли сквозняки.
Я подышала в ладони, спрятала их под мышками. Страшный карлик наверху зашелся сатанинским хохотом. С клекотом, будто захлебываясь. Потом послышались шаги, грохнул засов, и дверь открылась. Вошли двое. Короткий толстяк и второй, длинный, нагруженный каким-то хламом.
– А че в темноте сидишь? – Толстяк пошарил по стене и щелкнул выключателем. – Вот…
Под самым потолком зажглась желтая пыльная лампочка. Коротышка оказался Яшамом Эмвази, знаменитым Скорцезе, продюсером, оператором и режиссером шедевра исламской военной кинопропаганды «Тень орла».
Я встала. Яшам остановился передо мной, оглядел, будто оценивая.
– Видела ваш фильм, – сказала. – Впечатляет!
– Спасибо, – довольно хмыкнул он. – От профессионала приятно вдвойне.
Он повернулся к помощнику, что-то начал говорить на пушту. Тот, сложив киноаппаратуру в угол, возился со штативом для камеры. Карлик снова захохотал.
– Кто это? – спросила я.
– Василий Иваныч. Жуть. Как вурдалак ржет, да?
Яшам, коренастый и пузатый, с нечесаными вороными кудрями до плеч, в золотых амулетах на мохнатой груди, напоминал нечто среднее между греческим пиратом и опустившимся цыганским бароном.
– Думаю, на фоне стены. С боковым светом. – Он что-то приказал ассистенту, тот кивнул и быстро ушел. – Драматично, с глубокими тенями. Через фильтр.
Ассистент вернулся с софитом, размотал толстый провод, включил. Белый круг ослепительного света выхватил кусок кирпичной стены. Я зажмурилась.
– Как Нью-Йорк? – спросил Яшам. – Давно там не были?
Вопрос прозвучал сюрреалистично – представить, что существует какой-то Нью-Йорк, было почти невозможно.
– Я учился на Манхэттене. Рядом с Вашингтон-сквер. Какая там, Двадцать восьмая улица? От Бродвея, сразу за «Мэйси»… На оператора… – Яшам отодвинул софит чуть дальше. – Там, где этот здоровенный магазин книжный… как его?
– «Стренд».
– Ага, «Стренд». Точно… Встаньте сюда, пожалуйста.
Я подошла к стене, повернулась и сразу ослепла. Щурясь, прикрыла глаза ладошкой.
– Не смотрите на лампу. – Яшам поднес к моему лицу экспонометр. – В сторону смотрите. Вон, на Омара…
Он кивнул на ассистента. Тот привинчивал камеру к штативу.
– Меня после диплома в «Фокс-Ньюс» взяли, вторым помощником, у нас контора рядом с вашей была, в «Рокфеллер-Плаза»… На тридцать втором этаже.
– Яшам… – тихо сказала я.
– Тогда Джил Маккензи только начинала, помните была программа, как ее… «Реальность Маккензи», помните ее?
– Яшам… – попыталась перебить я громче.
– А какой рейтинг, мать твою! Какой рейтинг! Сразу после выборов, как из пушки… Очуметь можно, всего за месяц в прайм-тайм…
– Яшам! – заорала я. – Какого черта!.. Тамерлан ведь отлично знает, отлично, что никто за меня не будет платить выкуп. Ни мой канал, ни правительство! Никто!
Он запнулся, озадаченно поскреб бороду. Карлик за стеной захохотал, будто залаял. Я снова вспомнила о стальной рояльной струне, которой перепилили горло Вилли Буту неделю назад. Обычно они ждут неделю, от силы дней десять. Заложник сам называет сумму выкупа – вот так, прямо в камеру. На фоне кирпичной стены или зеленого флага. Сколько таких роликов я видела…
– Я Катерина Каширская, журналист и шеф информационного бюро американского телеканала Си-эн-эйч в Москве… – деревянным голосом произнесла я, глядя в мертвый глаз камеры. – Обращаюсь к правительству, президенту и руководству моей компании спасти мою жизнь и заплатить… десять миллионов долларов за мое освобождение. В противном случае… – Я запнулась и замолчала.
В противном случае – ах какой верный оборот! – в противном, даже отвратительном и омерзительном случае. Уж если речь идет о стальной струне, ни одно из прилагательных не покажется излишне драматичным.
Яшам щелкнул пальцами и остановил камеру. Рубиновый глазок погас.
– Отлично! Дам паузу, зум на лицо, крупный план и выход в черное. Отлично-отлично! Прекрасная фактура. Спасибо!
Они ушли. Собрали аппаратуру, смотали провода и ушли. Я долго смотрела на дверь, потом добрела до выключателя и погасила свет. Да, так лучше, хоть и ненамного. Мелко трясся подбородок, я прижала ладони к лицу, теперь дрожь колотила все тело. Прислонилась спиной к стене, бессильно сползла по шершавым кирпичам. Скрючившись, обняла колени, до боли вжалась в них подбородком. Зажмурилась – ничего не изменилось, черная пустота осталась черной.
Я осторожно положила ладонь на горло – господи, какая нежная кожа, какая хрупкая гортань! Испуганный пульс бился теплым птенцом, беззащитным и обреченным. Отрезанная голова будет жить еще несколько секунд; Мария-Антуанетта, говорят, уже после того, как нож гильотины отделил тело (белое платье, черные ленты, лиловые туфли) от обритой наголо головы, успела выкрикнуть из корзины палача: «Я вижу свет!» Это обнадеживает. Но струна, тугая рояльная струна, сияющая хищной сталью, – какая все-таки это утонченная мерзость! Вдруг я поняла: ни смерть и ни мрак, ни неизвестность и даже ни абсолютная невозможность осознания и принятия этого мира без меня, – нет, меня больше всего пугала боль. Простая физическая боль. То самое мгновение смертельной боли, которое отделяет жизнь от смерти.
Разбудил меня грохот засова. Дверь раскрылась, человек в тюрбане, не заходя в подвал, что-то буркнул на пушту. Включил фонарик и направил мне в лицо. С трудом поднялась, ноги затекли смертельно, оказывается, я заснула сидя на корточках. Вышла, «тюрбан» молча подтолкнул меня в спину. Я огрызнулась единственным ругательством, которое знала на пушту.
Мы прошли низким коридором, желтый круг фонаря пьяно шатался по полу от стены к стене в такт шагам. Поднялись по темной лестнице – крутые ступени, высокие и неудобные, похоже, были рассчитаны на каких-то великанов. Остановились у высоких дверей с медными ручками, «тюрбан» аккуратно постучал согнутым пальцем. Никто не отозвался, «тюрбан» нерешительно приоткрыл дверь и втолкнул меня.
В просторной полутемной комнате, похожей на кабинет начальника среднего калибра, вдоль стены стояли конторские стулья, обтянутые дерматином. Вдоль другой – глиняные горшки разной величины и формы. Над ними криво висел серый русский пейзаж с тусклыми березами и скучной рекой. Я подошла и поправила раму. Откуда-то крепко воняло жареным луком.
В трех узких сводчатых окнах малиновым сиропом разливался густой закат. Ртутная трепетная прожилка – живой отблеск мертвого солнца – тянулась сквозь все три окна. Как струна, подумала я. И увидела приоткрытую дверь в дальнем углу.
– Выпей водки! – донеслось оттуда. – Вот дурак!
Это каркнул карлик.
– Сам дурак! – отозвался баритон. – Сам пей!
Я застыла, точно меня застукали за чем-то неприличным.
– Эй, Каширская! – позвал баритон. – Ну где вы там?
– Тут… – откликнулась. – Тут я.
– Сюда идите!
За дверью была кухня. Яркая и белая, со стальной вытяжкой, похожей на бок космической ракеты, с цинковым холодильником и сверкающей нержавейкой газовой плитой на дюжину конфорок. В чугунной сковороде, брызгая маслом, жарился лук. У плиты стоял бритый наголо мужчина в небесно-голубом спортивном костюме. Он повернулся, я узнала Тамерлана. Тамерлана аль-Ашари – истинного и праведного халифа, потомка Омейядской династии. На истинном и праведном халифе был кухонный фартук, бабский, в красный горошек.
– Ненавижу тефлон, – бросил Тамерлан через плечо. – Настоящий курбак готовят только на чугуне.
Он энергично помешал лук деревянной поварешкой. Ловко подхватил сковороду, вывалил золотистый лук в глубокую пиалу.
– Главное – не пережарить. Сжег лук – весь курбак насмарку.
На его загорелом черепе, удивительно гладком и шарообразном, отражались сразу несколько галогеновых ламп. Тамерлан подмигнул мне, подмигнул без улыбки, поставил сковородку обратно на плиту.
– Вот дурак! – раздалось из угла.
Я вздрогнула, повернулась. Это был не карлик – в углу на спинке высокого барного стула сидел попугай. Настоящий амазонский красный ара. В цепкой когтистой лапе он держал огрызок яблока.
– Водки выпей! – почти ласково предложил мне попугай, наклонив кокетливо голову.
– Василий Иваныч, – представил птицу Тамерлан, он ловко резал, нет, шинковал, морковку на разделочном столе. – Знаете чей?
Я для приличия пожала плечами, попугай меня не интересовал.
– Тихона Пилепина, – Тамерлан усмехнулся. – Помните такого? Последнего правителя всея Руси. Да-а… Ничтожество, сокрушившее империю. Хотя каждая империя имеет срок годности. И эта тоже…
Он налил в сковороду оливкового масла из бутыли. Масло тут же задымилось, Тамерлан выругался, подхватил сковороду.
– Э-э, прозевал! – Он вылил чадящее масло в раковину. – Вот растяпа…
Открутил кран, подставил сковородку. Вода зашипела, пар облаком взвился под потолок.
– Вот дурак! – не упустил своего Василий Иванович.
– Тут ты прав, брат. Бывает, – ответил ему халиф добродушно. – А знаете, как меня в детстве звали? Дома? – Это уже ко мне.
Его отец был русским, полковником горного мотострелкового батальона, потом комендантом Ляура, мать таджичкой – это я помнила.