Я кивнула.
– Не из гуманизма, – он усмехнулся, – не хочу я нажимать кнопку. Из прагматизма исключительно. Куда бледной реальности тягаться с фантазией человека, с его подсознанием? У них там по чуланам да по чердакам такого понапрятано, – он постучал пальцем по лбу, – Эдгару Алану По даже и не снилось… Ну спалил тогда Сильвио пол-Чечни, ну и что? Через неделю и забылось. Да и пугать-то, если честно, особо нечем: после удара «двадцаткой» даже руин не остается, так, обратная сторона Луны. Камни да пепел. Ни крови, ни трупов…
– Не в подкидного, значит… – Я начала понимать.
– Нет, – Мирзоев продолжил. – Скорее преферанс.
Остановился, тихо, словно боясь посторонних ушей, приблизился ко мне. Даже на каблуках он был ниже меня.
– Мы создали концептуально новое государство. Вы, конечно, можете возразить, что ничего нового нет и быть не может. Отчасти согласен. Да, империя. Да, все та же старая испытанная модель. Но чем сильна империя? Что делает империю великой? У Александра Македонского была не просто мощная армия, у него была армия концептуально нового типа. Римская империя довела эту идею до абсолюта – тактика и стратегия стали искусством. Захолустную Британию сделал великой ее флот. Россия, и царская, и советская, чем мы были сильны? Нашим народом. Нашими людьми. Ни одно мало-мальски цивилизованное государство с таким чарующим безразличием не отправляло на убой миллионные армии своих сограждан. Ни одно! Но именно в этом восхитительном каннибализме и была наша сила.
– А Америка? – спросила я. – Там тоже новая концепция?
– Безусловно! Американцы ближе всех подошли к великой идее. Гениальная нация в оковах посредственности! Ух, мне бы такой народ! Они подкрепили военную мощь финансовым терроризмом. Остроумно, очень остроумно! Но сделать последний шаг им помешало ханжество. Стать поистине величайшей империей Америке не позволило христианство. Сами попали в свой капкан! Не хватило пиндосам цинизма. Религия, задуманная как узда для охлоса, стала помехой. Мораль – вот проблема!
– Ну у вас-то с этим, надеюсь, не возникнет загвоздки.
– Катерина Сергевна, дорогая, вы полагаете, что обвинением в отсутствии моральных принципов вы меня оскорбили? – Он отрицательно покачал головой. – Как раз наоборот! Сияющий пик абсолютной свободы, цитадель звонкой силы – о да! Хор безумных демонов: «Еще! Еще! И навеки!»
– Только не надо Ницше цитировать, хорошо?
– И не собирался! Старика Фридриха с его алхимией духа оставим в покое. Хотя во многом он прав. Но вернемся к истории, если вы не против…
Я была не против. Мирзоев бережно, точно они были приклеены, поправил указательным пальцем усы – один ус, другой. Вздохнул невесело.
– Тихон Пилепин был ограниченным плебеем, ничтожеством, он так и не сумел выбраться из своей питерской подворотни. Двоечник, прыщавый мастурбатор, до самого конца пытался шантажировать мир при помощи цен на нефть… Какое убожество, какая пошлость, прости господи… – Мирзоев печально покачал головой. – Но нет худа без добра – двадцать лет его нелепой диктатуры полностью развратили народ. Им даже православие удалось уничтожить. Нравственность перешла в категорию условных ценностей ограниченного употребления. Для Европы и Америки мы официально стали государством без моральных принципов.
– У вас мания величия, Мирзоев, – стараясь говорить спокойно, я скрестила руки на груди. – Западу плевать на Россию. С принципами или без. И сейчас плевать более, чем когда либо раньше. Плевать!
Я зачем-то плюнула ему под ноги.
– И вот вы снова правы, дорогая моя. – Он наступил на мой плевок сияющим сапогом. – Но именно эту досадную нелепость мы и постараемся исправить с вашей помощью. И при абсолютном…
Он не закончил, запиликал телефон. Мирзоев достал мобильник.
– Что? – каркнул в трубку. – Да! Немедленно! Да, сюда!
Появилась тройка: крепкий майор в ремнях и с кобурой, круглая тетка с бухгалтерской стрижкой и очкарик. Очкарик нес камеру, профессиональный камкордер.
– Господин маршал! – вытянулся майор. – Группа в составе…
Мирзоев (ого, не просто гусар, маршал, усмехнулась я) остановил его, махнув рукой.
– Где текст?
Бухгалтерша протянула несколько листков. Он пролистал, недовольно буркнул:
– Сойдет, – протянул бумажки мне. – Это примерный текст. Он на русском. Так сказать, общие направления. Напрямую переводить не нужно…
– Я поняла. Информация к размышлению.
Мирзоев хохотнул:
– Во-во! – И добавил с кавказским акцентом: – Дэвушка нэ бэз чувства юмора!
«Русский ядерный арсенал является крупнейшим и наиболее технологичным в мире, – прочла я. – В составе ракетных войск стратегического назначения на сегодня находится около 300 пусковых установок ракетных комплексов межконтинентальных баллистических ракет, способных нести более 1000 ядерных боевых блоков, в том числе в боевой готовности находится 45 тяжелых ракет типа СС…»
Дальше на пол-листа шли цифры, перечисление типов ракет, снова цифры.
– Вы это серьезно? – повернулась я к Мирзоеву. – Вы хотите, чтобы я читала эту белиберду из Википедии в камеру?
Он недовольно посмотрел на меня.
– Ну?
– Вы действительно хотите испугать кого-то этой абракадаброй? Этими цифрами? Никто, никто не знает, что такое РТ-2ПМ2 «Тополь» и всем плевать, что их у вас аж шестьдесят. Да хоть тыща! – Я сунула бумаги ему в руки.
– Но профессионалы знают! Военные! – зло крикнул он. – Ваши политики знают! Ваш президент!
Гусар-маршал Мирзоев понимал, что я права, от этого бесился еще сильней. Он снова начал орать, с меня переключился на майора. Тот вытянулся, тараща глаза, надул щеки. Казалось, вот-вот лопнет. Я оглянулась, Зина по-прежнему стояла у дверей лифта и наблюдала за нами. Она кивнула мне, так, по крайней мере, мне показалось.
Джип остановился на середине Дворцового моста. Мы с Зиной вышли, охрана и шофер остались в машине. Зина перегнулась через кованое ограждение, я тоже заглянула вниз. Под нами катила Нева, мощная и спокойная река. Серая, точно свинцовая, вода закручивалась в водовороты, тоже неспешные и уверенные. Я положила ладони на холодный поручень, крепко сжала. Представила: пружинистый толчок обеими ногами, перекидываю тело через ограждение, лететь метров тридцать, удар, вхожу в воду. Выныриваю… Интересно, будут стрелять?
– Будут, – тихо сказала Зина. – Будут стрелять.
– С чего ты взяла… – Я отряхнула ладони.
– Не надо, а? Не надо меня разочаровывать. У меня и так уже никаких идеалов не осталось.
На правом берегу, на Университетской набережной, белела башня кунсткамеры с таинственным стеклянным шаром на макушке.
– Меня туда пускать не хотели, – кивнула я в сторону Васильевского острова.
– В кунсткамеру? Я не была… Что там?
– Мне лет десять-одиннадцать было. Я приехала в Питер с дедом, он в парадной форме, при орденах и медалях – сияет, как елка на Новый год… Дед тут какую-то выставку военную открывал.
– В кунсткамере?
Мы вместе засмеялись.
– Мне потом эти уроды заспиртованные года два снились. – Я перестала смеяться. – Пока настоящие ужасы не начались.
Охранники вышли из машины, закурили. Один сел на корточки у колеса, другой прогуливался, шаркая подошвами и не очень умело пуская кольца. Ветер подхватывал дым, комкал и уносил в сторону залива. Зина снова перегнулась через перила.
– Ты смерти боишься? – спросила я.
– Нет.
– Как это?
– Я о ней просто не думаю. Как можно бояться того, о чем не думаешь?
Она плюнула вниз. Молча мы проследили, как белая точка долго летела, а после исчезла в серой воде.
– Смысл жизни важней самой жизни.
– Что это значит? – не поняла я.
– Потом поймешь. Ты детей видела в Зимнем?
– Да. Чудную одну, Катю. Она вроде как не в себе, что ли…
– Ну да. Не в себе. Но вот в ней-то и смысл. В этой самой Кате.
– Я не очень что-то…
– Ладно, – перебила Зина. – Поехали. Куда ты хотела?
Адрес моей бабки я помнила наизусть. С того самого дня, как она мне рассказала про ноябрь того года. Рассказала про погром, про убийства. Что после стали называть революцией. Великой революцией. Я помнила улицу и номер дома, точно сами буквы и цифры таили в себе ужасную правду, были тайным кодом доступа в тот давний кошмар, открывали какую-то священную дверь. Не знаю, почему мне так хотелось прикоснуться к ступеням, по которым топали сапоги убийц, потрогать стены, которые слышали крики умирающих. Не знаю… Было тут нечто от русской сказки, когда квинтэссенцию зла можно победить лишь поступательным движением – сундук, ларец, утка, яйцо и игла. Сломать иглу – и рухнет сатанинский замок, иссякнет проклятие, рассеется морок, разлетятся демоны.
По Невскому добрались до Восстания, раскрутившись на площади, свернули на Гончарную. Проехали мимо заколоченной кондитерской, мимо серого дома с кариатидами: шестой, восьмой, десятый – я выискивала глазами номера на четной стороне улицы.
– Стой! – сказала шоферу. – Тут…
Зина пошла за мной, я обернулась, грубо бросила «нет». Она остановилась, хотела что-то сказать.
– Нет! – рявкнула я.
Именно таким он мне и представлялся, таким виделся в кошмарах – этот дом. Скучный, крашенный коричневым, пыльным и светлым, словно красили его порошком какао. С лаконичным декором по фасаду, эркеры в три окна, на пятом этаже вместо эркера полукруглый балкон – квартира портного Зайцева, к которому ходили новобранцы шить мундиры. Над подъездом портик с лепниной – десять раз замазанная побелкой сцена из греческой жизни.
Парадная дверь. Я протянула руку, потрогала гладкую шоколадную краску. Обрывки каких-то объявлений, шершавые ржавые кнопки – вдавленные и забытые навсегда.
Я закрыла глаза.
Дверь выломали, понеслись вверх по ступеням. Широкая мраморная лестница, гулкие пролеты. Врывались в квартиры, резали, кололи штыками женщин, детей. Грабили. Искали ценности и деньги. Били посуду, рвали платья, рубили мебель – зачем? Громили люто, беспощадно – за что? Откуда такая ненависть? Ведь убивали не проклятых иноземцев – немцев-супостатов или нехристей-турок, резали своих же братьев и сестер – православных! Русских! Скорлупа христианства – т