1
Воцарился мир: короткий, неустойчивый, но мир. На северо-западе Великий Новгород под тяжелой рукой Мстислава Удалого затих, выжидая и присматриваясь к новому князю; Рязань, сожженная, отстраивалась заново, обрастала народом и посадами, не помышляя о мести. Только Кир Михаил да Изяслав Владимирович, обозленные поражением, еще нет-нет да и покусывали, нападая малыми своими дружинами на порубежные городки земли владимирской. Галич и Волынь с их мятежами, кровью, изменами были далеко и, закрытые землей смоленской, не беспокоили Всеволода Юрьевича. Южная Русь, залитая кровью и своей, и половецкой, набиралась сил, не помышляя о соперничестве с Русью Белой.
Воцарился мир.
Всеволод Юрьевич все чаще задумывался о женитьбе. Княжеский терем без заботливых женских рук хирел, вызывая тоску и одиночество. Острота потери Марьюшки — так он ласково называл свою почившую жену — стиралась, и его взгляд все чаще останавливался на попадавшихся на глаза женщинах и девушках.
«Почему бы и нет? — размышлял Всеволод. — Я еще не стар, и сил во мне с лихвой достанет на молодую жену».
Тянуло великого князя именно к молодым. Словно их жизненные силы, молодость могли остановить неотвратимо надвигающуюся старость.
«Но как посмотрят на женитьбу дети-сыновья? Токмо Константин в жизнь корнями врастает: удел крепкий, жена, сыновья. Остальные же, хотя и дал каждому по уделу, что листья на ветру. Переженить всех надобно. Себе выбирать невесту буду и им присмотрю», — решил Всеволод.
Весть о том, что великий князь ищет для себя невесту, быстро разнеслась по Руси. Поспешили в белокаменный Владимир посольства, князья и бояре со своими женами и дочерьми. Глаза разбегались от красоты девичьей, от богатых нарядов и выездов. Всеволод Юрьевич поначалу даже растерялся: одна другой краше, а приезжали еще и еще…
Юрий с Иваном, поглядывая за отцом, посмеивались: как девки его раззадорили — не узнать, помолодел, повеселел. Каждый день гулянья для гостей, пиры, охота.
Наконец, великий князь сделал свой выбор: подвенечный наряд надела пятнадцатилетняя дочь витебского князя Василька Брятиславича Любовь.
Девушка была невысока росточком, но несравненно хороша: не по годам крутобедра, полногруда, свежа, словно яблочко наливное. Может, и прошел бы великий князь мимо нее, если бы не глаза — большие, лучистые, цвета полевых васильков.
Любовь приняла волю отца безропотно. Понимала, что и он не волен отказать великому князю. Да и почто отказывать-то, честь оказана всему роду Брятиславичей. А все-таки боязно.
«Неужто такова воля божья и судьба мне выпала быть великой княгиней?! — терзалась мыслями Любаша. — Полюблю ли я его? Вона какой он грозный? Сдвинет брови, так мороз по коже и в ногах слабость. По годам-то внучка ему, а тут… жена!»
Всеволод Юрьевич был щедр. Подарков навезли от великого князя множество: и золотых украшений, и мехов, и тканей заморских, и чистокровных лошадей… Угодил князь всем: и князю витебскому, и княгине, и княжичам, и всей родне Брятиславичей. Любаша же проводила время до свадьбы в любовании дорогими подарками, в примерке нарядов и украшений, в играх с подружками. В городе она не показывалась, и потому народ владимирский с нетерпением ожидал дня венчания: и погулять вволю от щедрот княжеских, и невесту обсудить между делом.
И вот долгожданный день наступил. Залились малиновым перезвоном колокола церквей и соборов, зашумел многоголосо люд владимирский. Свадьба!
Поутру провезли постель на княжеский двор. Все честь по чести: в возок, груженный перинами и подушками, две сивые лошади впряжены; в окружении слуг боярских и пеших, и конных, все в золоте, в куньих шапках, при мечах; на облучке старший постельничий со святым образом в руках, а за возком — сваха в желтом летнике, платке цветастом да в бобровом оплечье. За дружку, что ехал во главе поезда постельничего, Кузьма Ратьшич — лик просветленный, радостный.
К полудню на Соборную площадь, народом заполненную, въехал свадебный поезд: в возке — невеста, верхом на аргамаке — жених. Паперть Успенского собора устлана камкой и золоченым атласом, под ноги жениха и невесты кладут ковер и пару соболей.
Дрожащая, чуть живая от страха и охватившей робости, сходит Любаша с возка. Великий князь берет ее за руку и вводит по ступеням в распахнутые ворота собора.
—Махонькая-то какая! — всплескивает руками дородная купчиха, впервые увидевшая невесту, и, обращаясь к стоявшей рядом подруге, добавляет: — Дитя еще совсем. Не сладко такой-то в замужестве.
—С нее станется, — отмахивается та. — Не на хозяйство идет, а так, князя ублажать. Заездит она мужика, не молодой, чай, Всеволод-то Юрьевич. Силы, должно, не те.
Шумит народ, галдит, рыгочет в предчувствии пира. Свадьба!
—А что, мужики, попьем ноне во здравие великого князя. Сладок, поди, медок княжеский! — заломив на затылке поярковую шапку, тряхнул кудлатой головой красномордый мужик.
—Попьем! — откликаются ему.
—Князь велел наливать вина без меры: кто сколь выпьет.
—Ото попьем, мужики! Слава великому князю!
От множества людей в храме душно. Горят свечи, священники, в золоченые ризы одетые, строги. Любовь от волнения и страха еле держится на ногах. Словно сквозь плотную завесу доносится:
—Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь!
Идет венчание чередом. И вот уже обводят молодых вокруг алтаря. Будто и не с ней происходит все это, словно в тумане… Но нет. Великий князь, склонившись, целует ее в губы, властно, требовательно. Она — великая княгиня. Не верится.
И опять ликующая толпа владимирцев, колокольный перезвон, свадебный поезд. Вот и двор княжеский. На пороге терема князь витебский с княгиней. Они целуют молодых, осыпают зерном, хмелем, золотыми и серебряными монетками, чтобы жилось сытно, богато, весело.
Расселись в палатах княжеских по свадебному чину, и начался пир.
Пили чаши заздравные, пили хвалебные, пили приветные… рекой лилось вино ромейское, меды сладкие, хмельные… шум, гам, ряженые, кругом голова… Свадьба!
Великий князь на высоком кресле рядом с молодой женой не ест, не пьет, зорко следит за всем. Вот и третья смена блюд. Поглядывает тысяцкий на Всеволода Юрьевича: не пора ли молодым в опочивальню? Но нет! Не подает великий князь знака. Нарушен чин свадебный. Непорядок! Хмурит брови князь витебский Василька Брятиславович, перешептываются бояре, подхихикивают, да делать нечего. Всему здесь хозяин великий князь: как захотел, так и повел свадебный чин.
Звенят чаши, ликуют гости, пирует стольный град Владимир!
—Что-то батюшка невесел, — склонившись к самому уху брата, кричит, пересиливая шум, Юрий. Ярослав, уже изрядно захмелевший, обнимает брата и, ткнувшись ему в плечо, со слезливой дрожью в голосе отвечает:
—Почто же ему быть веселым? Свадебка-то в тягость. Дед Пантелей говорил как-то Кузьме Ратьшичу, что батюшку нашего хворь одолевает, а я разговор их слышал. Никому не говорил. Тебе токмо.
—Молчи об этом, брат! Не то смуту посеешь.
Юрий с тревогой смотрит на отца: нет, еще поживет великий князь. Если бы слаб был, не затеял бы свадьбы. Он переводит взгляд на молодую княгиню: раскраснелась, глаза сияют, губы алеют лепестками. Хороша! Да Дубрава краше! Юрий отыскивает ее среди пестрой стайки подружек, их взгляды встречаются, и холодок, возникший от разговора с Ярославом, тает.
Вот и вечер подкрался незаметно. За столами уже немало хмелем сморенных. Пора! Всеволод Юрьевич подает знак, и тысяцкий, встав из-за стола, громко выкрикивает:
—А не пора ли молодым в ложницу?
—Пора! Давно пора! — кричат гости в ответ.
Дружка, Кузьма Ратьшич, выйдя на свободное от столов место, поясно кланяется князю витебскому, потом княгине.
—Великий князь Всеволод Юрьевич челом бьет, чтобы пожаловали к нему завтра пировать.
Затем приглашает он на пир князей и бояр званых, княгинь и боярынь, да всех по имени, с великим уважением и почетом. После чего с важным видом Кузьма Ратьшич подходит к столу, за которым сидят молодые, и забирает стоящее перед ними блюдо с горбушкой хлеба и сыром. Завернув все это в скатерть, передает слуге и велит узелок нести в ложницу. Между тем князь витебский Василька Брятиславович выводит дочь свою из-за стола и, передавая ее руку великому князю, говорит:
—Судьбами божьими дочь моя приняла венец с тобой, князь Всеволод Юрьевич, и тебе бы жаловать ее и любить в законном браке, как жили отцы и отцы отцов наших.
С благодарностью и уважением целует великий князь своего тестя в плечо и принимает от него руку своей молодой жены. Осыпаемые зерном и хмелем, молодые направляются в ложницу. Вместе с ними важно выступают старшая сваха, тысяцкий, постельничий да боярыни, коим надлежит раздевать молодую княгиню ко сну.
Вот и спальня. Горят свечи, мерцает лампадка под образами. Всеволод Юрьевич обводит взглядом ложницу: все ли на месте, по чину ли приготовлено свадебное ложе?
Любаше же все вновь. Постель какая-то странная: на стоящих стоймя снопах ржи, накрытых ковром, перина; поверх нее расстелены одеяла; по углам на торчащих прутьях висит по паре соболей и по калачику крупчатому; в стороне — поставец, а на нем множество кружек с различным питьем, с медом и квасом, да ковш один и чарка серебряная одна; в дальнем углу еще одно ложе, в ближнем — кумган [44] с водой, два таза, лохань, полотенца, халаты…
Молодые присели на ложе.
Далее, согласно свадебному чину, тесть должен был снять покрывало с дочери, а боярыни, уведя княгиню за занавесочку, раздеть ее, но Всеволод Юрьевич, грозно поведя бровью, приказал:
—Все выйдите за дверь! Я сам раздену, — и, остановив последним покидавшего спальню тысяцкого, распорядился: — До утра в ложницу не входить!
—А как же кормление? Вскорости вас должны прийти кормить. Обидится княгиня витебская, что лишил ты ее этой чести.
—Я же сказал: до утра в ложницу не входить, — медленно выговаривая слова, повторил князь.
Тысяцкий недоуменно пожал плечами:
—Воля твоя, великий князь. Дай Господь вам в добром здравии опочивать. — И, поклонившись поясно, вышел из спальни, тихонько прикрыв двери.
Десять дней длились свадебные торжества, и все это время Дубрава избегала встреч с Юрием. На следующий день после венчания великого князя и Любови она впервые почувствовала недомогание и тошноту. От вида яств на пиру ее мутило, обилие запахов вызывало боли в животе, от которых спасал только рассол. Угас румянец на щеках, а под глазами пролегла синева.
—Что с тобой, доченька? Уж не захворала ли? — встревожился Федор Афанасьевич. Но девушка поспешила его успокоить:
—Я здорова. Видимо, на пиру съела чего-нибудь недоброго.
Но тошнота не проходила, и Федор Афанасьевич догадался: не убереглась!
«Э-эх, доченька, доченька! Дубравушка! Чуяло мое сердце, что хождения княжича в дом добром не закончатся. Что-то теперь будет?!»
После свадебного пира собирался Федор Афанасьевич по торговым делам в Ростов, решил и Дубраву с собой взять. Вот только сказать ей об этом все никак не мог решиться. А тут случай привел. Великий князь, проводив гостей и одарив каждого подарком, решил и сыновей не обойти вниманием: Юрию он отдал Суздаль в удел, а Ярославу — Юрьев. Когда же Юрий пришел проститься, Дубрава только что оправилась от очередного приступа тошноты. Она уже знала, что ее ждет, была в растерянности и страшном замешательстве: неприкрытый венцом грех, от людей стыд-то какой! Юрий же, застав Дубраву бледной, тихой, поникшей, поначалу забеспокоился, но, не получив ответа ни на один вопрос, которыми он засыпал девушку, в раздражении воскликнул:
—Да что с тобой? Может, порчу на тебя навели? Или на пиру кто приглянулся? Вон сколь молодцов сидело в застолье!
Девушка дрогнула губами и чуть слышно проронила:
—Никто мне не люб, кроме тебя. Ты — солнышко мое в окошке, радость моя. Не серчай на свою ладу. Занедужила я, да недуг тот скоро минет. Как я ноне слышала от дворовых, тебе в Суздаль путь. Не тревожься, поезжай.
Юрий опустился перед девушкой на колени, заглянул в ее глаза.
—Руки твои холодны, а глаза печальны. Может, кто обидел тебя?
Дубрава покачала головой.
—Не таким мне виделось прощание наше. Надеюсь, что встреча будет иной.
Юрий встал с колен, склонившись, поцеловал девушку в лоб и стремительно вышел из светелки. А Дубрава, упав на ложе, залилась слезами, завыла по-бабьи, в голос, с причитаниями.
Когда же ближе к вечеру в спаленку вошел Федор Афанасьевич, встретила она его просветленным взором, тихая, смиренная.
—Проводила княжича в путь-дороженьку? — присаживаясь рядом с девушкой, спросил Федор Афанасьевич.
Дубрава только вздохнула в ответ.
—Не сказала, поди, что дитятко под сердцем носишь?
Девушка покачала головой, а потом вдруг, опомнившись, испуганно вскрикнула:
—О Боже! Да откуда ты прознал, батюшка, про беду мою? Никому о том не говорила!
Федор Афанасьевич обнял девушку за плечи:
—Птаха ты моя милая. Певунья! Да разве можно такое сокрыть? Ты не тревожься, тайны я твоей не выдам. А что Юрию не открылась, то верно сделала. Великий князь строг и не позволит сыну своевольничать. Жену ему выберет сам. Уже похвалялся Всеволод Юрьевич на пиру, что присмотрел невест для сыновей своих: и для Юрия, и для Ярослава, и для Святослава. Так что свадьбы не за горами. А тебе нечего душу рвать да печалиться. Жизнь — она долгая, и все в ней еще будет.
После длительного молчания он продолжил:
—Я вот что, Дубравушка, надумал: поедем-ко мы тоже из Володимир-града. Зачем людей смущать домыслами да пересудами. Мне в Ростов надобно, и ты поезжай со мной. Под Ростовом есть деревенька малая — Ярцево, там у меня вдовушка знакомая, Дарья. Женщина она добрая, хозяйственная. Тебе с ней будет хорошо. А дите появится, тогда и думать будем, что делать дальше.
Дубрава благодарно припала к широкой груди Федора Афанасьевича и уже в который раз за этот день залилась слезами, а он поглаживал ладонью ее вздрагивающие плечики, успокаивал, приговаривая:
—Бог даст, все образуется. Все будет хорошо…
2
Страсть, вспыхнувшая в пятидесятишестилетнем князе к молодому здоровому телу, к наивной, неискушенной душе, быстро сожгла жизненные силы, подточенные недугом, притупила плотские желания. Всего два месяца прошло со дня свадьбы, а великий князь уже не спешит в спальню к молодой жене, ждущей его ласк и любовных утех. Понимая свою вину перед княгиней, Всеволод Юрьевич задарил ее одеждами и мехами, тканями заморскими и украшениями, но Любаше они не доставляли радости. Еще не познав в полной мере всей полноты чувств, прелести супружеской жизни, но уже решившая, что будет любить этого большого, мудрого и доброго человека, она винила себя в том, что князь избегает супружеского ложа.
«Зачем он женился на мне? Разве я не хороша?» — терзалась она мыслями, и все чаще, не дождавшись «занятого делами» князя, Любаша засыпала в одиночестве.
А когда до Владимира докатилась весть, что Кир Михаил и князь Изяслав Глебовичи опять разоряют порубежные городки и деревеньки земли владимирской, Всеволод Юрьевич даже обрадовался: впереди поход, а значит, не будут его терзать глаза васильковые ожиданием, невысказанным вопросом.
Дружина собиралась споро. Сыновей великий князь в поход не звал, только младшего, двенадцатилетнего Ивана, посадил в седло. «Пусть привыкает к жизни ратной», — решил Всеволод Юрьевич.
Прощание было недолгим. Обняв молодую жену и поцеловав ее в лоб, великий князь наказал:
—Слез не лей, меня ожидаючи. Бог даст, с делами управлюсь и скоро возвернусь. Коли сильно заскучаешь, поезжай к Агафье в Ростов погостить. На внуков моих посмотришь, подарков им привезешь.
Княгиня подняла свои заплаканные глаза на Всеволода Юрьевича и чуть дрожащим голосом попросила:
—Береги себя, государь, а я Господа нашего молить буду о здравии твоем, чтобы ниспослал победу тебе и дружине твоей. О малом прошу: шли весточки мне, не то изведет тоска-кручинушка.
Всеволод Юрьевич удивленно вскинул брови, вспомнил, что и Марьюшка, век праху ее, провожая его в поход, всегда говорила те же слова. Обняв на прощание Владимира и Святослава, сердито глядящих на отца, не захотевшего их взять с собой, великий князь не спеша направился к воротам и только за ними сел в седло подведенной ему лошади.
Зима выдалась теплой, слякотной. Лед на реках то станет, то вода верхом пойдет. Ждали крещенских морозов, а они обернулись дождем с мокрым снегом.
«Надо ждать напастей всяческих: пожара либо моровой болезни», — скрипели старухи, накликая беду. Но беда минула землю владимирскую. К концу зимы великий князь наконец-то настиг войско Глебовичей, окружил его и разбил, а самих князей, Кир Михаила и Изяслава, заковав в цепи, отправил в город Петров, что близ Ярославля, где до того томились в неволе князья рязанские. Во Владимир Всеволод Юрьевич вернулся больным, уставшим и раздраженным.
Первым приехал поздравить отца с победой Юрий. Правда, его влекло в стольный град не только желание услышать рассказ о походе, но и повидать Дубраву. В сокольничем же доме свою ладу он не нашел. По словам Романа, Федор Афанасьевич увез ее в Ростов, а куда далее — ему неведомо. Огорчил Юрия и великий князь. Не радостным встретил он победителя Глебовичей, а содрогающимся от кашля, изхудавшим и очень озабоченным.
На вопрос, что тревожит великого князя, Всеволод Юрьевич, усадив сына напротив, пояснил:
—Победить врага — еще не главное. Надо суметь удержать мир. Спокойствие земли нашей не в покорности Рязани или Великого Новугорода, а в покорности Южной Руси. Даже, может, и не в покорности, а в спокойствии. Замятня среди князей. Великий стол киевский спокойно спать не дает многим. Ноне там сидит Рюрик и правит землей киевской крепко. Но черниговский князь спит и видит себя на великокняжеском престоле.
—Неужто походом пойдем в Южную Русь? — не утерпел с вопросом Юрий.
—Какой ты нетерпеливый! — улыбнулся Всеволод Юрьевич, радуясь горячности сына. — Задумал я не воевать, а помириться с Ольговичами.
—Как же так?! — удивленно воскликнул Юрий. — Они обидчики наши! Чермный изгнал из Переяславля Южного Ярослава и посадил там своего сына, а Рюрик!.. Он же объявил наши днепровские городки своими!
—Все так. И Чермный враг нам, и Рюрик, хотя и посажен на великокняжеский стол с моего слова, но и он нам не друг. А городки-то наши днепровские уже не во власти Рюрика, их Всеволод Чермный под себя подмял. Городки те нам ноне в тягость, не о них забота. Ибо прирастать земля володимирская будет не на юг, много кровавой сумятицы там, а на восток. Мордва, булгары… Чтобы пойти на них, надо крепким наше порубежье держать. Вот почему я надумал замириться с Ольговичами. И тому самое время. Лучшего же мира, чем скрепленного брачными узами, я не знаю, потому-то и поведал тебе о замыслах своих. У князя черниговского дочка на выданье. Ее-то я и выбрал тебе в жены.
—Как в жены? — вскочил, негодуя, Юрий. — Зачем? Я ее не видел, может, она мне не глянется.
—Эка невидаль — «не глянется». Не о красоте девичьей печься надо, о земле володимирской, о славе ее, — грозно сверкнул глазами князь.
—Прости, государь, — склонил голову Юрий, — что не принял воли твоей как должно. Прости, что, не спросив разрешения твоего, дал слово в жены взять девушку, что люба сердцу моему.
—Ведома мне та девица, — прервал Юрия великий князь. — Девка простого звания, сирота из Рязани. То, что тешит она тебя по ночам, в том особой беды не вижу. Ты — мой сын и волен взять любую, которая глянется. Но она тебе не ровня. Забудь о ней. Ты женишься на дочери князя черниговского! Я так решил!
Словно камень огромный лег на плечи Юрия. Воле отца он противиться не мог, но и забыть Дубраву был не в силах. В смятении и страшном отчаянии покидал он Владимир. Утешало лишь то, что князь черниговский может и не согласиться на заключение брака, и тогда свадьбе не бывать.
Поцеловав Любашу в лоб и сказав на прощание «Спи с богом», Всеволод Юрьевич вышел из опочивальни. Страдая от болезни, он проводил ночь без жены в спаленке поменьше. В той же спаленке коротал ночь и дед Пантелей, смиряя приступы кашля и жар в теле великого князя, отпаивая его настоями на лесных травах, растирая грудь и ноги медвежьим салом. Дед с каждым днем все больше мрачнел, кряхтел и поругивал князя, не слушавшего его:
—Вот неугомонный! Тебе лежать надобно, силу поберечь!.. Хворобу твою тишиной и покоем смирить можно, а ты все мечешься.
Но Всеволоду Юрьевичу лежать было в тягость. Задумал он дел множество, жаль, поделиться о делах тех было не с кем. Константин засел в Ростове и не желал наведываться во Владимир, проводя время в молитвах, за книгами да в кругу своих близких: сыновей Василька, Всеволода и жены Агафьи. Понимал Всеволод и то, что придерживают Константина ростовские бояре, стремясь оградить князя своего от влияния отца, но не ворошил этого змеиного клубка до времени. Можно было призвать в стольный град Юрия, да тот уехал в Суздаль в большой печали и обиде на великого князя.
«Норовист, что жеребец молодой. Как бы дров не наломал со своей любовью», — подумал князь о сыне, его увлечении простолюдинкой и, призвав Кузьму Ратьшича, приказал:
—Немало ты порадел для меня, воевода, сослужи еще одну службу. Только знать о том никто не должен.
Кузьма понимающе кивнул.
—Ты у купца, что в соколичем доме живет, видел девчонку-приживалку?
—Видел, государь. Чернявенькая такая.
—Она. Так вот: найдешь ту девку и отведешь в монастырь. Да не в Благовещенский, а подале. Коли воспротивится девка воле моей, то убьешь. И чтобы никто об этом не узнал. Понял ли?
—Как же не понять?! Все исполню, государь.
Помолчав, великий князь продолжил:
—Еще у меня к тебе дело: задумал я булгар воевать. Ты уже бывал в их землях, да мало прошел. Мне же нужно о народе том знать все: их города, как укреплены, сколь воинов супротив нас могут выставить, многолюдны ли их земли, чем богаты, с кем во вражде, с кем торг ведут? Для того чтобы прознать про все это, собери мужиков с полусотни: крепких, разумных, глазастых, кои уже в деле не раз бывали, с тобой на булгар ходили. Дадим мы им товару всякого вдосталь, и пусть купцами в землю булгарскую идут. А поставлю я над ними за старшого Романа.
—Не молод ли? — засомневался в выборе князя Кузьма Ратьшич.
—Молод, да разумен, смел и осторожен. Я давненько за ним приглядываю, именно он для такого дела мне нужен. Да и отец его, поди, одного сына-то в такую даль не отпустит, с ним пойдет, а мне того и нужно. Ступай, воевода. Да пусть ко мне придет епископ Иоанн.
Кузьма удивленно вскинул брови, на что Всеволод рассмеялся:
—Зови, зови. Не отпевать, рано мне еще во сыру землю.
Епископ Иоанн пришел в княжеский терем незамедлительно и пробыл в хоромах до глубокой ночи, а поутру за ворота города четверка лошадей вынесла возок епископа. Кто сидел в том возке, воротная стража не разглядела, но, судя по тому, что возок сопровождала сотня княжеских гридей, посланец был знатного рода.
3
К концу марта по приглашению великого князя во Владимир приехал митрополит Матфей. Колокольным перезвоном встречал стольный город главу русского духовенства, недавно поставленного Константинополем в Киев. Матфей, не ожидав такого приема, а встречать его вышли все владимирцы, сам великий князь приветствовал его у Золотых ворот, был растроган, светился счастьем и благодушием. Всеволод Юрьевич поселил Матфея у себя в княжеском тереме, двор которого и днем и ночью гудел от заполнившего его народа, пришедшего получить благословение митрополита. Тот выходил к народу по нескольку раз в день, осеняя склоненные головы крестным знамением.
Владимирцы, уже видевшие митрополита Матфея, с восторгом рассказывали о нем:
—А митрополит киевский благодатен, телом дороден, черноволос, голосом зычен, лицом добр. Простого люда не чурается и до руки допускает каждого.
Немало времени Матфей проводил в молениях и в беседах с великим князем. На роль миротворца он согласился с величайшей радостью и сделал для этого немало. Уже через неделю Матфей отбыл в Киев, а затем в Чернигов, где встретился с князем Рюриком и князем Всеволодом Чермным. От них он опять уехал во Владимир, а затем опять вернулся в Киев. Условия мира обговаривались долго. Но митрополит Матфей умело сглаживал острые углы, устранял возникающие противоречия и в конце концов добился всеобщего соглашения. Всеволод Чермный, отдав Чернигов Рюрику, сел законно и, к своему величайшему удовольствию, на киевский стол, Переяславль и пять городков днепровских он возвратил князю владимирскому, о чем были составлены грамоты. Но мир решено было закрепить не только клятвами и целованием креста, но и свадебными узами детей великих князей: Юрия и Агафьи. За невестой Всеволод Юрьевич отрядил в Киев богатое посольство во главе со своим старшим сыном Константином. Тот взял в дальнюю дорогу все свое семейство: жену и двух малолетних сыновей.
Посольство было встречено с величайшим почетом, одарено без меры и после многочисленных пиров и застолий восьмого апреля тысяча двести одиннадцатого года отбыло из Киева в обратный путь. Невесту сопровождали епископ киевский Матфей, князь Игорь Ярославич, бояр, боярынь и боярышень во множестве. В подарок жениху и великому князю владимирскому гнали табун лошадей, везли оружие, узорочье, богатую одежду. По пути завернули в Чернигов, где были обласканы и одарены князем Рюриком Ольговичем.
Юрий, лишь накануне узнавший, что мир сговорен и невеста едет во Владимир, был в отчаянии, но вида не показывал. Дубрава не объявлялась, как не появлялся и Федор Афанасьевич. Романа великий князь тоже куда-то услал. Опустел соколичий домик, обезлюдел.
В княжеском тереме было суетно, готовились к свадьбе, только жених бродил по палатам, натыкаясь на углы, будто неприкаянный.
—Чего невесел? Может, не рад свадьбе? — как-то столкнувшись в узком переходе, требовательно спросил Всеволод Юрьевич сына.
—Рад, батюшка, — отведя взор, поспешно ответил тот.
—А чего же тогда такой смурной ходишь, тоску наводишь? Чего молчишь? Ответствуй! Поди, девку свою никак забыть не можешь? Так нет ее!
—Как нет?! Неужто сгубили? — дрогнул голосом Юрий.
—Нет! Но коли нужда бы в том была, не пожалел. В монастыре она. — И, помолчав, нравоучительно добавил: — А ты, сын, запомни: не о себе — о благе земли володимирской радей, о славе ее и богатстве.
Невесту встречали всем миром. Великий князь со своими сыновьями, боярами встречал Агафью Всеволодовну в створе Золотых ворот. Из первого возка вышел митрополит Матфей. Благословив владимирцев, он подошел к Всеволоду Юрьевичу и, осенив его крестным знамением, нараспев произнес:
—Ноне возрадуемся всем миром, ибо весть благостную принес я земле володимирской: мир богу угодный, покой и согласие. Крепок тот мир клятвами и креста Господня целованием. Любя тебя как брата, князь Всеволод Чермный дочь свою за сына твоего отдает.
Митрополит Матфей обернулся и простер руку в сторону второго возка, из которого, поддерживаемая под руки князьями Игорем Ярославичем и Константином Всеволодовичем, выходила невеста. Была она невысока росточком, круглолица, пышнотела, голубые глаза под длинными пушистыми ресницами пытливо смотрели на встречавших ее владимирцев, щеки от волнения горели, носик маленький, вздернутый, ярко-алые губы полны, из-под жемчужной каптурги [45] выбиваются пряди русых волос.
Агафья поклонилась поясно великому князю.
—Что, хороша невеста? — обернулся Всеволод Юрьевич к стоявшему позади него Юрию. — Век благодарить меня будешь за такую жену. Кланяйся Агафье Всеволодовне!
Взгляды встретились.
«Простовата с виду, нос в конопушках, ямочки на щеках… Сколь таких-то в посаде!»
Юрий поклонился поясно.
«Какой он базенький, — обрадованно забилось сердечко. — Широк в плечах, пониже отца-то будет, но строен, глядит соколом, глаза ясные, светлые, волосы русы, вьются, точно шелковые нити светятся на солнце, брови хмурит, но, чует сердце, добр. Вот счастье-то привалило!»
Агафья еще больше зарделась и опустила глаза долу.
Молодые венчались на следующий день в Богородичном монастыре. Венчал епископ Владимирский Иоанн, а митрополит киевский Матфей тоже благословил молодых и пировал на свадебных торжествах. Восемь дней длился пир, слава о нем гремела по всей земле владимирской. Докатилась молва о свадьбе и до Ярцева. Дубрава только недавно разрешилась от беременности мальчиком и теперь обливалась слезами: и горькими, и счастливыми. Горькими — оттого, что не она пошла под венец с любимым, что не она делит ложе с Юрием, а счастливыми — что стала матерью, что дите желанно и что явилось оно на свет от горячей и страстной любви.
Федор Афанасьевич находился тут же, рядом. Дубраву он не утешал.
«Пускай выплачется, — размышлял он, глядя на содрогающиеся плечики молодой матери, — слезы, они что роса утренняя, омоют, облегчат страдания, очистят душу. А что Юрий женился, так то, может, и к лучшему. Ему теперь не до Дубравы будет».
Одно тревожило Федора Афанасьевича: великий князь. Чуяло сердце, что недоброе он замыслил, не зря же Дубраву и его самого разыскивает воевода княжеский Кузьма Ратьшич. Поначалу Федор Афанасьевич думал, что его ищут из-за Романа, которого куда-то отправил великий князь, но сын уехал, как потом выяснил Федор Афанасьевич через верных людей, в землю булгар, а его продолжают искать. И тогда он догадался: из-за Дубравы. Она мешала планам Всеволода Юрьевича, могла ославить ненароком Юрия перед княгиней Агафьей, дочерью Всеволода Чермного, и перед народом владимирским, чего великий князь допустить не мог. И когда перед свадьбой Кузьма Ратьшич доложил князю, что повеление его не выполнено, тот, сверкнув очами, угрожающе произнес:
—Найди ее, Кузьма! Не ешь, не пей, а отыщи девку! Найди и убей! Юрий из-за нее весь высох, глузду лишился, на невесту не смотрит. — И, чуть смягчившись, добавил: — Не иначе приворотным зельем опоила, иссох весь. Ты уж порадей, Кузьма.
Дубраву продолжали искать, но безуспешно. Увез ее Федор Афанасьевич в затерянный среди лесов волжский Городец, где воеводствовал его друг и товарищ разгульной, разудалой юности Устин Микулич.