, — старательно повторила девушка. — Спасибо, Дик. Ты классный!
Ричард Саймон работал в Центре реабилитации уже второй год, давно успел и русский неплохо выучить, и к реалиям привыкнуть. Многое из того, что прежде считал национальными причудами, понял и принял. Начал носить дома тапочки, перестал всем подряд улыбаться, искренне полюбил кроваво-красную мешанину под названием борщ. Но некоторых вещей понять не мог никак. Причем захват Крыма и скользкая плитка вместо нормального асфальта на улицах раздражали его куда меньше, чем то, как на Руси относились к инвалидам. В СМИ любили писать про инклюзивное обучение, безбарьерную среду. Однако на деле парковки у самого входа в магазин занимали наглые джипы безо всяких опознавательных знаков на заднем стекле, пенсия по нетрудоспособности редко превышала сто долларов. А главное — даже интеллигенты, даже благотворители, не говоря о простом народе, дружно считали: больной человек — второй сорт. Люди в колясках на улицах практически не появлялись. И дело не только в отсутствии лифтов и пандусов. Инвалиды, несомненно, просто стыдились. Стыдиться своего недуга, какая дикость! Но что им оставалось? Нигде в мире Ричард не встречал этого особого, одновременно надменного, любопытного и жалостливого взгляда, каким в России смотрели на других. И если бы просто смотрели! Американец иногда водил своих подопечных на экскурсии в музеи и каждый раз вздрагивал, когда приличная с виду публика шипела им в спину про уродов и отбросов. И тем более не мог понять, почему сайт, где призывают «очистить мир от человеческого хлама», не ликвидируют навсегда. Почему подростки швыряют в его пациентов бомбочками с водой, а полиция никак не реагирует?! Как на форуме обычного спортклуба могут всерьез писать, что неполноценных надо кастрировать, дабы пресечь распространение дефектных генов?!
Почему в службе 911 даже слушать не захотели про дохлую кошку под его дверью, наконец?!
Начальница Центра реабилитации Антонина Валерьевна говорит, что это «национальное сознание». И чтобы изменить его, нужны десятилетия. Сам Дик считал: достаточно влепить подростку-хулигану год колонии — остальные поостерегутся. Шефиня посмеивалась:
— Ричард, не будьте наивным. У нашей полиции есть дела поважнее.
Да, он знал. Разгонять митинги, часами ждать в засаде, пока у водителя в пробке не выдержат нервы и он вырулит на обочину.
Лейла, его русская коллега и подруга, говорила:
— Не пытайся изменить наш мир, Дик. Иначе сам свихнешься. Просто делай, что можешь.
Он покорно кивал — и старался изо всех сил.
Образование у него было серьезное: магистр искусств, дипломированный дефектолог плюс специализация в области арт-терапии.
Ричард знал: больным с расстройствами аутистического спектра очень легко выплескивать на холст свои фантазии, но крайне сложно рисовать то, что видишь. Однако реальные картины очень способствовали улучшению общего состояния. Поэтому он не слишком радовался абстракциям. Упорно добивался от учеников сначала правдивого изображения яблока. Потом простенького натюрморта. А сейчас, когда проработал в Центре реабилитации больше года, его подопечные уже пейзажи рисовали. Абсолютно реалистичные.
Сегодня за полчаса до занятия Дик вышел в сад. Глубоко вдохнул сырой и влажный воздух.
Надо предложить ребятам challenge[8], с каким не всякий настоящий художник справится. Весна приближается, но все никак не начнется. Природа замерла в предвкушении. У вишни пока ни единого листика, но почки ощутимо набухли. Смогут ли ребята передать это предчувствие тепла?
— Дик, где вам стульчики расставить? — выйдя на порог, крикнула Ксюша.
— Спасибо, я сам.
Еще одну русскую реалию усвоил: даже если девушке по должности положено таскать тяжести, мужчина должен, по возможности, брать ее физический труд на себя.
К четырем все было готово. Ученики, счастливые от вольного воздуха и предвкушения интересного урока, обступили учителя. Ричард очень медленно, короткими фразами, объяснил задачу.
— Как видеть рисовать? — уточнил самый непослушный из группы, Тема.
— Нет, — возразил американец. — Рисовать строго как есть.
— Скучно, — наморщил нос мальчик.
— Возьмешь потом домой и доработаешь. Хоть космический корабль пририсовывай. На дереве.
Обычные школьники бы рассмеялись. Его группа промолчала. Только серьезная девочка Галя после долгой паузы спросила:
— Как связаны дерево и космический корабль?
— Никак.
Ребята расселись по местам, Ричард ушел за их спины, чтобы не закрывать готовую зацвести вишню.
А в следующую секунду грохнул первый выстрел.
Тема успел провести по листу бумаги коричневую полосу и вместе со стулом рухнул на землю. Его левый бок заливала кровь, глаза остекленели.
Дик сориентировался мгновенно. Заорал:
— Лежать! Всем лечь!
Попытался понять, откуда стреляют, самому встать на траекторию выстрелов.
Пуля пронеслась в миллиметре от его щеки, царапнула ухо. Он бросился к ближайшей пациентке, вместе со стульчиком сбил ее.
Сам отполз в сторону. Продолжал кричать:
— Все! Легли!!!
Но подростки не спешили выполнять его команду. У них всегда была замедленная реакция, а в критической ситуации бедняги откровенно «поплыли».
Флегматичная Галя отвернулась от мольберта и с любопытством оглядывалась по сторонам. Фанат живописи Костик вообще ничего не замечал. От усердия высунул язык и продолжал прорисовывать ствол яблони.
Снова шарахнул выстрел, и Костя молча упал — рука так и продолжала сжимать кисточку.
«Они не понимают! Они просто не понимают, что происходит! — в отчаянии подумал Дик. — Их за руку надо тащить!»
Вскочил, бросился к Гале — и немедленно получил пулю в плечо.
Девушка с удивлением посмотрела на клочья свитера и красное пятно. Нахмурила брови, спросила:
— Ты испачкаться?
И в следующую секунду упала сама.
С улицы, по счастью, уже несся рев сирен.
Но, прежде чем полицейские ворвались во двор, выстрелы сразили еще троих. Потом раздался финальный хлопок — у забора.
И все стихло.
Каналы можно было не переключать. По всем крутили одно, везде с похожим зачином: «Страшная бойня случилась на юго-востоке Москвы…»
И дальше — телевизионщики соревновались, кто больше чернухи успел снять. Показывали Центр реабилитации, оплетенный желтой лентой. Тела в черных мешках укладывают в «Скорую». Рыдает рыженькая Ксюша. Страшно бледный мужчина повторяет:
— Он был там. Мой сын был там.
Мне потребовалось минут пятнадцать, чтобы из мозаики охов и гневных слов вычленить главное: стрелял подросток. Искать укрытие не стал: расположился на верхушке забора почти с комфортом — липа, что росла рядом, стала удобной подпоркой под спину. Сделать успел одиннадцать выстрелов. Восемь попали в цель. Трое пациентов убиты, еще трое ранены. Преподаватель ИЗО американец Ричард Саймон получил две пули, но его жизнь вне опасности. Последнюю пулю — когда понял, что его бегут брать, — стрелок пустил себе в лоб. Личность убийцы пока не установили, но лицо показали: совсем юный, губы сжаты в мертвой и все равно издевательской улыбке.
Журналисты показательно гневались. Почему во дворе Центра не имелось видеонаблюдения? Почему никто не пришел учителю на помощь? Почему полиция на месте преступления появилась только через пять минут?!
Лично я считала: все могло кончиться и хуже. От безоружного дедушки-охранника под пулями толку все равно никакого, подростков могла быть целая шайка, и пять минут для полицейской машины — отличный показатель.
А вот юнца-убийцу понять никак не могла. Да, молодые иногда творят зло. Стреляют в царя. В соперника. Приходят в школу — убивать учителя за «двойку» или одноклассников — за издевки. В подобных случаях хотя бы как-то можно убийц оправдать. Но что за низость — стрелять по беззащитным больным?
Я — словно зомби, на ощупь — прошла к холодильнику. Водки. Обжечь горло, остановить дрожь в пальцах.
Но спиртного в моей аккуратной студии, увы, не оказалось. Я залпом выпила бутылку ледяного сока и снова начала дрожать.
Зазвонил телефон. Опять Федор. Я залепетала полную глупость:
— Такой кошмар, мне ужасно жаль… А Ярик… Ярик в порядке?
— Ярик дома, — глухо отозвался старший брат. — Он не ходит на занятия. Ждет Ольгу.
— Передайте ему: письмо уже у меня! Завтра будет у вас! — торопливо похвасталась я.
— Вы нашли Ольгу? — равнодушно отозвался Федор.
— Да.
— И куда она сбежала?
— К жениху. Георгию Климко. — Я абсолютно забыла о том, что не надо выдавать лишнюю информацию.
Дорофеев-старший больше ничего спрашивать и не стал. Пробормотал:
— Извините, что вам надоедаю. Но меня реально накрыло. А поговорить не с кем. Ярик не поймет. Мать не в духе. Это быдло… Шестнадцать лет ему. Десятый класс. Я таких, как он, учу «винт»[9] делать…
Телефон запищал — прорывался еще один абонент. Я скосила глаза на определитель: Ольга. Она сегодня дала мне свой псковский мобильный номер.
Этот звонок может быть важным. А разнюнившийся мачо пусть сам справляется с нервами.
— Федор, мир не всегда справедлив, — строго сказала я. — Простите, у меня звонок по второй линии.
Похоже, мастер паркура ждал от меня других слов. Буркнул обиженно:
— Ладно. Не буду отвлекать.
А я нажала на «прием» и выкрикнула:
— Да, Оля?
Вот сейчас я истерику получу — дай боже!
Однако в отличие от явно потерянного Федора балерина говорила почти спокойно:
— Римма, вы знаете?
— Конечно.
— А новости внимательно смотрели?
— Ну… я просто переключала каналы…
— Найдите в Интернете канал «Эм-8». Прямо сейчас.
Я чрезвычайно удивилась ее выдержке. Ее просьбе. Однако многолетний стаж секретаря пошел мне на пользу. Когда человек приказывает (как сейчас Ольга), я никогда не спрашиваю: «А зачем это надо?» Но просто молча и быстро исполняю.