Я поднялся с кресла и отступил на пару шагов от темного чуда брата Джона.
— Доктор Хайнман, — вновь заговорил Романович, — вы не понимаете себя. Вы не понимаете, что сделали.
Враждебность русского определенно ставила брата Джона в тупик.
— У нас могут быть разные точки зрения, это мне ясно, но…
— Двадцать пять лет тому назад вы отвергли своего родившегося с отклонениями от нормы ребенка, отказались от него, бросили.
— Теперь я — другой человек, — ответил брат Джон, шокированный столь быстрым переходом, но явно стыдясь содеянного им.
— Я признаю, что вас мучила совесть, что вы даже раскаялись, и вы проявили удивительное великодушие, отдав церкви все свое состояние, приняли монашеские обеты. Вы изменились, возможно, стали лучше, но вы — не другой человек. Как вы можете убеждать себя в этом, если вы столь хорошо знакомы с теологией вашей веры? Из одного конца вашей жизни в другой вы несете с собой все, что совершили. Отпущение грехов дает вам прощение за содеянное, но не вычеркивает прошлое. Человек, которым вы были, все еще живет в вас, подавленный человеком, которым вы пытались стать.
— Брат Джон, вы видели Фредерика Марча[44] в фильме «Доктор Джекиль и мистер Хайд»? — спросил я. — Если мы останемся после всего этого живыми, может, нам стоит посмотреть его вместе.
Глава 52
Атмосфера в подземной гостиной оставляла желать лучшего. Никому же не хочется оставаться на пикник в конусе спящего вулкана, если под ногами вдруг слышится гудение.
Брат Джон обиделся, осознав, что его творение встречено с куда меньшим энтузиазмом, чем он ожидал. И его разочарование очень уж походило на уязвленное самолюбие, плохо скрываемое негодование, тревожащую детскую злость.
Милый, вызывающий ужас, обаятельный, бездушный флоппи сел на пол, принялся играть лапками, издавая звуки, которые издает существо, очень довольное собой, уверенное в том, что вызывает у окружающих щенячий восторг. Однако в его смехе с каждой секундой слышалось все меньше веселья.
Костяные чудища, фантом на колокольне, а теперь вот эта демоническая игрушка — являли собой тщеславие, которое напрочь отсутствовало в истинно сверхъестественных существах. Эти создания находились вне вертикального священного порядка человеческих существ и призраков. Тщеславие этих созданий отражало тщеславие того, кто их сотворил.
Я подумал о трехголовом койоточеловеке Томми Клаудуокера и отметил для себя еще одно отличие между истинно сверхъестественными существами и этими странными созданиями, с которыми мы сталкивались на протяжении последних двенадцати часов: фундаментально органический характер всего того, что стало сверхъестественным. В принципе, удивляться этому не приходилось, поскольку настоящие призраки ранее существовали во плоти.
Костяные чудовища более всего напоминали машины. Когда Смерть спрыгнула с колокольни, в полете она разлетелась на геометрические фрагменты, как могла бы разлететься сломавшаяся машина. Вот и для флоппи напрашивалось сравнение не с котенком или щенком, а с заводной игрушкой.
Родион Романович стоял, сунув руки в карманы пальто, словно в любой момент мог вытащить «дезерт игл» и разнести флоппи в клочки.
— Доктор Хайнман, то, что вы создали, не жизнь. В смерти она не разлагается. Ваши творения разделяются на составляющие в процессе, похожем на расщепление атома, только при этом не происходит выделение тепла, а после завершения процесса ничего не остается. Вы создали антижизнь.
— Вы просто не способны оценить достигнутое, — ответил брат Джон. На его лице, как на фасаде летнего отеля в межсезонье, погас свет.
— Доктор, я уверен, что вы построили школу, чтобы искупить свою вину, которую испытывали, бросив сына, и я уверен, что вы перевели Джейкоба сюда, потому что полностью раскаялись в содеянном.
Брат Джон мрачно взирал на него.
— Но человек, которым вы были, по-прежнему внутри человека, каким вы стали сейчас, и у него свои мотивы.
Это обвинение подвигло брата Джона на ответ:
— На что вы намекаете?
Родион Романович указал на флоппи.
— Можете вы убрать эту штуковину?
— Мыслью я могу положить конец существованию флоппи с той же легкостью, с какой создал его.
— Тогда, ради любви Господа, сделайте это.
На мгновение челюсть брата Джона закаменела, глаза превратились в щелочки, вроде бы он не собирался выполнить просьбу.
Но русский излучал не только власть сотрудника государственного ведомства, но и моральную власть. Вытащил из кармана пальто левую руку и вертанул ею: мол, поспешите.
Закрыв глаза, наморщив лоб, брат Джон оборвал существование флоппи. Мерзкое хихиканье прекратилось. Создание брата Джона рассыпалось на кубики. Исчезли и они.
— Вы сами отметили, что порядок превратился в навязчивую идею всей вашей жизни, — указал Романович, как только ученый открыл глаза.
— Здравомыслящий человек встает на сторону порядка, а не анархии, порядка, а не хаоса.
— Согласен, доктор Хайнман. Но, будучи молодым, вы были настолько одержимы порядком, что не просто осуждали непорядок, вы отрицали его, воспринимали как личное оскорбление. Он вызывал у вас ужас, вы отшатывались от непорядка. Терпеть не могли тех, кто, по вашему мнению, прибавлял в обществе непорядка. Ирония, конечно, но вам была свойственна не эмоциональная, а интеллектуальная навязчивость, что, конечно же, тоже является отклонением от нормы, то есть непорядком.
— Вы говорили с завистливыми людьми, — изрек брат Джон.
— Когда родился ваш сын, его пороки развития вы восприняли как биологический беспорядок, еще более невыносимый, потому что источником этого беспорядка были ваши чресла. Вы отказались от него. Вы хотели, чтобы он умер.
— Я никогда не хотел его смерти. Это уж чересчур.
Я чувствовал себя предателем, но не смог смолчать.
— Сэр, Джейкоб помнит, как вы приходили к нему в больницу и уговаривали мать позволить инфекции довести дело до конца.
Над угловатым телом круглое лицо начало покачиваться, как воздушный шарик на нитке, и я не мог сказать, то ли он согласно кивает, то ли мотает головой, все отрицая. Может быть, он делал и первое, и второе. Говорить точно не мог.
А Романович задал еще вопрос, причем осуждения в его голосе уже не слышалось:
— Доктор Хайнман, вы знаете, что чудовища, созданные вами, возможно неосознанно, за пределами этой комнаты совершили убийства?
В школе, в комнате четырнадцать, брат Максуэлл стоит в напряжении, вскинув бейсбольную биту, тогда как брат Костяшки, которому в прошлом доводилось иметь дело со всякими и разными людьми, а только сегодня — раздавить вездеходом uber-скелет, тоже настороже, но нервы у него не натянуты как струны.
Он даже опирается на бейсбольную биту, как на трость, когда говорит:
— Некоторые люди думают, что, уповая на силу, они могут заставить тебя засунуть хвост между ног, но ведь можно нарваться на еще большую силу, и далеко не все они могут держать удар. Особенно под дых.
— Этой твари дышать не нужно, — замечает Максуэлл. — Она целиком из костей.
— Мы все равно разберемся с нею.
Половина треснувшей стеклянной панели вылетает из бронзового переплета, летит на пол, разбивается на еще меньшие осколки.
— Она в окно не пролезет, тем более через такие маленькие квадраты.
Оставшаяся часть стеклянной панели вылетает и разбивается.
— Тебе меня не запугать, — говорит брат Костяшки «собаке» Кого-не-было.
— Меня он пугает, — признается Максуэлл.
— Нет, не пугает, — заверяет его Костяшки. — Ты крепок духом, брат, ты смелый.
Костяной нарост лезет в образовавшуюся дыру.
Вторая панель трескается, третья взрывается, осыпая осколками ботинки обоих монахов.
В дальнем конце комнаты Джейкоб сидит с подушкой на коленях, наклонив голову, вышивает, не выказывает страха, создает идеальный порядок на клочке белой материи с помощью нитки персикового цвета, когда это порождение хаоса вышибает еще две стеклянные панели и прижимается к бронзовым переплетам.
Брат Флетчер заходит в комнату из коридора.
— Представление началось. Вам нужна помощь?
Брат Максуэлл отвечает, что да, но брат Костяшки говорит:
— В Нью-Джерси я видел бандитов и покруче. Ты приглядываешь за лифтом?
— Все под контролем, — заверяет его брат Флетчер.
— Тогда, может, тебе лучше держаться рядом с Джейкобом, чтобы увести его, если этот обрубок ломанется в окно.
— Ты говорил, что он не пролезет, — протестует Максуэлл.
— Конечно, не пролезет, брат, — успокаивает его Костяшки. — Да, эта тварь устраивает нам большое шоу, но на самом деле она нас боится.
Бронзовые переплеты трещат под костяным напором.
— Чудовища? — Круглое лицо брата Джона наливается кровью. — Созданные неосознанно? Такое невозможно.
— Если такое невозможно, — продолжил Романович, — тогда вы создали их сознательно? Потому что они существуют. Мы их видели.
Я расстегнул куртку, достал сложенный лист, который вырвал из альбома Джейкоба. Развернул его, повернул изображение костяного чудовища, прижавшегося к окну, к брату Джону.
— Ваш сын увидел вот это в окне. Он говорит, что это «собака» Кого-не-было. Дженнифер называла вас Кого-не-было.
Брат Джон взял рисунок, словно зачарованный. Когда он заговорил, сомнение и страх на лице совершенно не соответствовали уверенности, которая звучала в голосе.
— Это бессмыслица. Мальчик умственно отсталый. Это фантазия неполноценного мозга.
— Доктор Хайнман, — в голосе русского не слышалось вопросительных ноток, — двадцать семь месяцев тому назад из того, что вы говорили вашим бывшим коллегам в телефонных разговорах и писали в электронных письмах, они поняли, что вы уже… что-то создали.
— Создал. Да. Я вам показал.
— Это жалкое существо с большими ушами?
В голосе Романовича жалость преобладала над презрением, и брат Джон на вопрос не ответил.