Туалет находился прямо рядом с кухонькой; Элиса прополоскала рот, умылась (большой кусок ничем не пахнущего мыла), провела мокрыми руками по темным волосам, смочила указательный палец и пригладила такие же темные брови. Одна из самых молодых инспекторов уголовной полиции, Элиса к своим тридцати четырем годам уже раскрыла несколько довольно крупных дел, всякий раз обещая себе, что никогда больше не будет просыпаться, как стереотипный полицейский. Не станет ни ночевать, ни заканчивать вечер в полицейском участке, ужиная фастфудом, а самое, может быть, главное – никогда, никогда не станет ссылаться на интуицию, потому что полицейское расследование – это пазл, в котором каждая деталь имеет свой смысл. Иногда надо отворачиваться от пазла, чтобы потом увидеть его свежим взглядом и сложить кусочки в единое целое. А не пытаться угадать. И никаких допущений. О чем бы ни шла речь, какими бы последствиями новый элемент ни грозил остальным или ей самой, он должен лечь в пазл.
Интуиция губительна.
Интуиция редко имеет отношение к конечному результату.
Интуиция – это для тех, кто не способен собрать достаточно доказательств.
Интуицию не примут в суде, на основании интуиции никому не вынесут приговор.
Сегодня ночью Элиса нарушила два из трех этих правил. Заснула в управлении. И ела фастфуд. Потому что когда она вчера в десять вечера – через четыре с половиной часа после того, как ее вызвали на парковку перед торговым центром, с лужей крови и убитым грабителем, – взяла в руки документ, связанный с заявлением о краже (длиной в сорок страниц и давностью в семь лет), и поняла, что это не просто ограбление инкассаторской машины, она не смогла уйти домой. Вечер перешел в ночь, а в начале шестого утра обернулся непреодолимым желанием просто лечь на диван в кухоньке и хоть ненадолго распрямить спину.
Она зевнула, выходя во все еще тихий коридор. Нарушение обещаний всегда влечет за собой последствия. И вот Элиса впервые остановилась перед торговым автоматом. Номер 41 – чашка кофе, латте. Номер 12 – два черствых куска хлеба, сцементированные толстым слоем приправленного травами мягкого сыра. Номер 23 – ванильный йогурт с шариками печенья и ложкой на крышке. Сумка с влажноватым спортивным костюмом так и стояла возле письменного стола, где Элиса оставила ее: тревога застала инспектора в разгар тренировки. И теперь, в ее кабинете, сумка встроилась в череду стереотипов. До сего утра, правда, стереотипы здесь не появлялись. В кабинете не было ни белых досок с записями и стрелочками, ни нечетких фото, скопившихся за время расследования, ни переполненных корзин для бумаг, ни шеренг пустых пластиковых стаканчиков.
Здесь царила ее собственная система. Каждое текущее расследование сосредоточивалось в трех стопках документов на письменном столе.
Сверху каждой – фотография, словно постер к фильму: если ты смотрел кино, а потом видишь постер, то благодаря ему сюжетные ходы всплывают в памяти в нужном порядке.
Три стопки. Три ключа.
Элиса еще не до конца проснулась; зевнув, она рассеянно взяла в руки фото из левой стопки – той, что она называла «Ты напал первым». Совершение преступления. Момент, когда мысль перешла в преступное деяние. Сейчас этот момент был представлен в виде расстрелянной бронированной двери. За ней – добыча, цель грабителей. Они нанесли удар в тот момент, когда инкассаторы чувствовали себя в полной безопасности. Стопку посредине Элиса назвала «Облажался». Следы, оставленные преступниками. В начале расследования эта стопка бывала самой тонкой, но к концу оказывалась самой толстой. На этот раз в ней с самого начала появился козырь. На фотографии сверху был погибший грабитель. Но не опознанный бандит заставил ее назвать стопку «Облажался». И не кровь, в которой он лежал, как и не сам тот факт, что он мертв. А его оружие. Армейский АК-4, едва ли в метре от тела. Именно оружие имело отношение к сорокастраничному заявлению о краже, изменившему ее вечер, ночь и утро. Справа располагалась третья стопка – «Тебе не отвертеться». Когда следы ведут уже непосредственно к преступнику. Наверху этой стопки помещалась фотография человека, спиной к камере шагнувшего на погрузочный пандус, в кепке и мешковатой куртке, зернистое черно-белое изображение с камеры видеонаблюдения.
Она отпила кофе – горчайшего, даже едкого, без малейшей примеси вкуса. Ему решительно недоставало завершенности. Машина, видимо, давным-давно обросла накипью, и Элиса пометила себе: позвонить установщику автомата, потребовать, чтобы автомат привели в порядок. Безвкусный тепловатый кофе, хлеб и мягкий сыр – детская утренняя кашка для взрослых.
Три стопки, еще совсем тощие. Мало фактов, свидетельских показаний, доказательств. Но Элиса едва поскребла по поверхности – и тут же отложила расследование. Обычно это представлялось ей чем-то отвратительным, но с учетом АК-4, документа, который она сейчас вытащила из второй стопки вместе с верхней фотографией, и того, кому она должна все это передать, отложить расследование было самым естественным решением.
Элиса снова вышла в коридор, второй раз за это утро остановилась перед торговым автоматом: еще один номер 41, кофе из машины, и без номера – стаканчик горячей воды. Серебряный чаек. Она знала, что он обычно появляется рано и что именно это он скорее всего станет пить. Его кабинет располагался через четыре двери, и если она, зажав под мышкой документы и ухватив стаканчики за верхние ободки, пройдет расстояние до его кабинета достаточно быстро, то сможет не обжечься.
– Тук-тук.
Дверь была открыта настежь, и она приподняла стаканчики – как объяснение своего вербального стука; он взглянул на нее, кивнул, и она вошла.
– Я подумала, нам есть что отметить. Стаканчик тебе, стаканчик мне.
Она села напротив человека, который ухитрялся всегда выглядеть одинаково, как бы ни оделся. Сегодня – синие джинсы, серый пуловер, черные ботинки; кожа бледная. Только волосы на висках отступили назад по сравнению с их первой встречей. Еще несколько лет – и он начнет брить темя, мужчины его возраста всегда так делают, когда начинают лысеть. В остальном он походил на собственный кабинет – такой же отчужденный и бесстрастный; мебель официальная, конторская, голые стены слегка поцарапаны. Никаких попыток скрыть следы прежнего хозяина. Кипы бумаг повсюду; в отличие от ее кабинета, здесь документы валялись по всему полу, все они были старые и, по крайней мере некоторые из них, являли собой незавершенные дела. Эти кипы – она знала – насквозь, с первой до последней страницы, пропитало насилие. Она всегда думала: удивительно, что ему удалось дистанцироваться от этой агрессии. Во всех других коллегах насилие присутствовало постоянно, оно читалось в глазах, окрашивало собой голоса и жесты. Он же словно решил, что насилие никак на него не подействует, не войдет в него ни сейчас, ни потом. Ей казалось, что это не то чтобы идет на пользу его здоровью – но размышлять об этом можно было только на свежую голову.
– Спасибо, Элиса… но я его уже отпраздновал. Законченное расследование. Приговор вынесен.
Он многозначительно кивнул на окно, точнее, на большой дом за ним – на старое здание суда, где рассматривалось дело, которое газетчики окрестили Ограблением века, потому что это было величайшее ограбление в истории Швеции. Сто три миллиона крон. Дело, из-за которого он весь последний год почти не спал и которое перемалывалось в допросах, суде первой инстанции, апелляционном суде. Две недели назад Верховный суд решил не возобновлять его, и дело наконец завершилось.
Приговор вступил в законную силу. Джона Бронкса славили в управлении как героя, стоявшего за обвинением – при том, что награбленное так и осталось нетронутым. Никто из преступников не истратил ни кроны – они постарались не менять своих привычек.
– Но спасибо за чай. Который я, уж прости, Элиса, предпочту выпить один – в последнее время тут многовато народу.
Он улыбнулся, отпил горячей воды, задержал взгляд на здании суда за окном.
Ограбление века, так писало большинство газет. Наиглавнейшая инкассаторская машина, твердили другие. Деньги, которые надо было доставить из основного филиала Государственного банка, что возле торгового центра «Галерея» посреди Стокгольма, в хранилища, откуда, в свою очередь, их предстояло переместить в банкоматы перед грандиозной построждественской распродажей. В такие дни торговля идет активнее всего, и именно тогда грабители напали на женщину-инкассатора и под дулом автомата заставили ее передать грабителям всю машину с деньгами. В полицейском управлении на женщину смотрели как на жертву. Пока Бронкс кое-что не обнаружил. Оказалось, что женщина состояла в интимной связи с одним из грабителей, что работу инкассатора она получила пару лет назад и что внедрялась она в организацию с одной-единственной целью – добиться, чтобы ей доверили вести именно эту машину и именно в тот день.
– Прости, Джон, я знаю, о чем ты думаешь, но праздновать вовсе не собираюсь. Я ведь, как и ты, считаю, что это просто наша работа. Не так уж это и странно – заниматься тем, за что нам платят.
Он покраснел. Элиса заметила это, хотя Бронкс сделал вид, что греет руки о стаканчик, подняв его к лицу. Он смутился при мысли, что мог подумать, будто и на нее произвело впечатление раскрытое им дело.
– Вот.
Два документа у нее на коленях. Она взяла один, положила на письменный стол, рядом со стаканчиком серебряного чая.
– Это я хотела отпраздновать.
Бронкс покосился на распечатку. Фотография. Он узнал ее – видел в новостных выпусках в вечер преступления. Тело на асфальтовой площадке.
– Яри Ояла. Киллер, выбиватель долгов. За подходящую плату сделает что угодно. На нем ответственность за пару простреленных коленок. Но – согласно предыдущим приговорам и реестрам подозреваемых – никогда прежде не бывал замешан в вооруженном ограблении.
– Значит, мы сейчас отмечаем смерть Оялы?
Обижен. Но больше не краснеет.