Изменить то, что залито бетоном.
Уже нельзя что-либо изменить.
Все останется неизменным.
Она сделала свой выбор – не думать о нем – шесть лет назад. На самом деле – восемнадцать. Но шесть лет назад ей волей-неволей пришлось подумать о нем: ограбление банка, суд, тюрьма… Что, черт побери, творится в голове у отца, который грабит банк вместе с сыновьями? Да еще верит, что это и есть близость, что это хороший способ снова обрести детей, которых он потерял, потому что бил их? И ему еще хватает наглости стоять у ворот тюрьмы и заявлять – если бы не я, Лео бы погиб. Со своими идиотскими идеями – конфликты, клан, сплотиться против всего остального мира! Проклятое святое семейство! Неужели эти узы снова свяжут ее сыновей друг с другом? Узы, которые Иван затянул так туго еще во времена их детства? Когда же наконец сыновья пойдут каждый своей дорогой?
Она подалась вперед, чтобы лучше видеть, коснулась щекой оконного стекла. Хищная машина, замедлив ход, в третий раз кралась мимо. Бритт-Мари, не спуская с машины глаз, ходила из комнаты в комнату, от окна к окну, пока автомобиль не свернул к Нюнэсвеген, к грохочущему транспортному потоку. Выбросить это из головы. Она все напридумывала. И знала, почему. Ночная паника. Семейные узы затягивались, делая ее тревожной и сверхчувствительной. Она разозлилась, когда позволила этому хищнику Ивану прокрасться в ее голову, с жужжанием описывать там круги и разбудить ее. И из-за этого придала увиденному слишком большое значение.
Журчащий искренний смех.
Голоса Лео и Феликса из столовой. Феликс нечасто теперь смеялся так, как в эту минуту; кажется, он рад, почти счастлив, сидеть там со старшим братом.
Смех Феликса – и дурашливый голос Лео: тот изображал кого-то, передразнивал – как всегда, когда бывал вместе с братом. Именно Лео обычно легче всех пробивал сопротивление Феликса.
Бритт-Мари прогнала дурное предчувствие. Теперь все будет отлично. Они отпразднуют то, что снова собрались вместе, как семья, отметят ее представление о семье.
Она так долго этого ждала.
Этот обед – воссоединение, все сыновья за ее столом. Картинка, которая стала ее целью, о которой она думала перед каждым тюремным свиданием, которая давала ей силы действовать.
Настенный телефон над разделочным столом звонил не слишком часто, бóльшая часть звонков была связана с арестом ее сыновей. Она жила в атмосфере стыда. И молчала сама – стыд изолирует, заставляет стыдящегося уходить в тень.
Но сейчас телефон звонил – резкие сигналы, один за другим.
– Привет, мама.
– Винсент! Как я рада, что ты звонишь.
Она перешла к холодильнику (телефонный провод потянулся следом), достала подготовленную рыбу.
– Когда ты приедешь? Поставить лосося прямо сейчас? Ты ведь знаешь – нужно время, чтобы сливки загустели так, как ты любишь.
– Я не приеду, мама.
Она остановилась посреди кухни, телефон в одной руке, другая рука осторожно потряхивает посудину с рыбой.
– Что-то… что-то случилось?
– Просто не успеваю. Квартира. Завтра придут проверять, а две плитки на полу треснули. Дорогая итальянская фигня, которая вечно трескается. Я с самого начала предупреждал хозяев…
Она слушала. Сын никогда не говорил так много. Так много и подробно человек говорит, когда лжет.
– Винсент, все так и есть? А?
– Мама?
– Что?
– Мне пора бежать. Извини.
Ей бы почувствовать себя брошенной, заброшенной. На ее картинке-цели «все вместе» не будет хватать одного из троих. Но Бритт-Мари почувствовала облегчение – она понимала, чего он боится. Уз. Тех самых уз, которые она смогла с себя сбросить. Встречать брата Винсент тоже не явился. И она была даже рада, что младший сын, кажется, понимает: узы могут затягиваться петлей, душить. Только осознав это, можно подойти к братьям поближе, встретиться с ними лицом к лицу. Даже если в процессе этого осознания придется солгать матери.
– Я оставлю тебе кусочек. Поставлю в холодильник. Заходи, когда проголодаешься.
Еще раз встряхнув стеклянную форму, Бритт-Мари открыла духовку, поставила туда рыбу. Помешала картошку. Взяла графин с ледяной водой, кружочки лимона оттеснили кубики льда, те звякнули, ударяясь о прозрачную стенку. Она пошла на заразительный смех и театрально измененный голос; Феликс и Лео, как тогда. Графин на обеденном столе, кубики льда больше не звякают. Потом она убрала одну из четырех поставленных на стол тарелок.
– Скоро можно есть. Но нас будет всего трое. Винсент не приедет.
Она заторопилась назад и успела дойти до порога кухни, когда ее настиг вопрос Лео.
– Мама!
– Да?
– Почему?
– Там что-то с… итальянский кафель треснул. И еще хозяева зайдут все проверить.
– Вот ведь черт. Работа. Снова работа.
Голос Лео ей не понравился. Она поняла: Лео услышал ее ложь, заметил, что его мать приняла участие во лжи, а не просто распространила ее дальше. Понял, что младший брат избегает его. И когда она перешагнула порог кухни, смех и веселье, такие чудесные, прекратились.
– Мама!
Они смотрели друг на друга, каждый со своего места.
– Если Винсент позвонит снова, передай ему, что я неплохо разбираюсь в строительных делах, выложил кафелем до фига ванных и хорошо представляю себе, куда смотрят люди, которые любят высматривать халтуру.
Все это время Феликс молчал, но когда мать скрылась в кухне, подался вперед и прошептал:
– Оставь его, Лео. Он свяжется с тобой, когда будет готов.
Лео не ответил; он потянулся к двери столовой и осторожно прикрыл ее, пригласив войти ту пустую тишину, какая воцаряется, когда приглушаются монотонный шум газовой плиты и кухонной вытяжки.
– Теперь у нас есть минутка для двоих.
– Для двоих? Черт, Лео, ты о чем?
– Помнишь – когда мы были маленькими, мама с балкона кричала нам, что обед скоро будет готов?
Ледышки снова зазвенели – он наливал воду в стаканы.
Закрытые двери, вода, две стороны стола.
Как на переговорах.
– Феликс!
– Что?
– Как ты хочешь жить? Я имею в виду – жить по-настоящему?
– Ну брось.
– Хочешь и дальше жить на стипендию? Чтобы тебя преследовали за долги комитету поддержки потерпевших? Чтобы ты не мог взять какой-нибудь дерьмокредит в банке? Чтобы тебя не брали на работу, потому что у тебя судимость? Или… ты хочешь иметь немеряно денег, уехать из этой сраной страны, начать новую жизнь?
Феликс откинулся назад. На переговорах так дают понять, что вопрос не нравится.
– Мы вот-вот будем обедать, говори, чего ты от меня хочешь?
– Мне нужна твоя помощь.
– Помощь? В смысле?
– Замена.
Глоток воды; кубик льда застрял у Феликса между зубами, громко хрупнул, когда Феликс разгрыз его.
– Замена? Ах да, вчера же стреляли. Я видел по телевизору.
Лео подождал, пока проклятый хруст прекратится.
– Помоги мне один раз. Не такие ограбления, как раньше. Налет.
– Один раз, Лео? Налет? Именно это я слышал черт знает сколько лет назад. Помнишь? Магазин «ИСА». Тридцать тысяч в сумке, один раз – и все. Больше нам ничего не надо. Как ты тогда назвал это… heist? Heist, брат!
– Именно. Нeist. Налет. Мы быстро забираем сотню миллионов, и никто нас не видит. Я бы никогда так не сделал, не стал бы втягивать тебя, если бы речь шла о, скажем… двадцати миллионах. Эти деньги мигом кончились бы, ведь исчезнуть – это же черт знает сколько стоит, так что бабки разошлись бы за два года. Но тут, братишка, сто миллионов. И никто даже не поймет, что это сделали мы.
Лео положил руку на руку Феликса, и тот как будто дернулся, так знакомо; оба тут же раскаялись – Лео в том, что положил руку, Феликс – в том, что так среагировал.
– И кстати, на этом – точно все. По крайней мере, на ближайшие лет десять.
– Я всегда это знал. Что ты продолжишь. Когда-нибудь. Ты… ты стал такой тогда. Когда папа избил маму. Когда ты взял все на себя.
– Психолог-любитель. В тюрьме я таких навидался.
– Да называй как хочешь. Дело же не в деньгах. Не в том, чтобы свистнуть инкассаторскую сумку с тридцатью тысячами. Дело в… в том, что ты мог. Планировал. Отступал в тень. Контролировал обстоятельства. Так же, как десять банков – это ни фига не про деньги. Сколько бы ты ни болтал про них. Одно ограбление сменится вторым, потом третьим.
И черт его знает, которым еще, если кто-нибудь тебя не остановит.
– Именно.
– Что?
– То, что я пытаюсь до тебя донести. Вот почему ты должен быть со мной. Вместе мы доведем до конца то, что кое-кто прервал. Совершим самое крупное ограбление за всю историю Швеции.
– Только потому, что ты можешь…
– Назови его как-то по-другому, если тебе от этого легче. Я это сделаю. Ты со мной или ты не со мной?
Феликс покосился на закрытую дверь, снова зашептал:
– Кровавые точки.
– Что?
– Это же намного лучше, чем черные дыры.
– Братик, с тобой все в порядке?
– Со мной все в порядке, Лео. Вопрос – в порядке ли ты? Ты знаешь, чего хочешь на самом деле? Куда именно держишь путь? Я-то знаю, куда иду. И всякий раз выбираю кровавые точки.
– Феликс… что за херню… ты порешь?
– В детстве… сколько лет тебе было? Девять? Десять? Вы с папой и этот жуткий медвежий танец. Который был только вашим, Лео. Эта хреновая… философия. Философия драки. Он научил тебя драться, и ты мог отлупить того, кто наезжал на нас. Я уверен, ты это помнишь – но я помню и кое-что другое. Когда отец избил мать до того, что в ее глазах появились кровавые точки. Но это снаружи. А внутри наших душ распахнулись тогда черные люки. Я помню, что краснота потом исчезла. Однако распахнутые люки остались.
Шептать было необязательно. Дверь закрыта, мать не могла ничего услышать. Но нельзя было дать словам разрастись, нельзя было позволить им поселиться здесь.
– Понимаешь? Она простая, моя философия насилия: кровавые точки лучше, чем черные дыры.
Лео улыбнулся. Глумливо.