Лео помешал ему забить мать до смерти, и они стояли и смотрели друг на друга.
Когда отец сказал это.
Ты понял, Леонард? Теперь вся ответственность на тебе.
– Он так мне сказал. Но ты этого не слышал, потому что убежал и спрятался.
– А он разве говорил, что мы должны тырить деньги? Ни фига он такого не говорил. И я тоже кое-что слышал: что сказала мама. Но ты, может, не слышал, что сказала мама?
– Он сказал, что я должен обо всем позаботиться. Вот я это и делаю.
Парик сидит кое-как, его легко снять, и Лео кладет его на стол, тушит сигареты одну за другой. Спорить с ним, когда он снова стал собой, проще. Феликс чувствует, как слова льются из него, и укрепляется духом против старшего брата.
– Ладно. Винсент – мумия. Мама в больнице. А папа – в тюрьме. А ты… спалишься и тоже сядешь?
– Я не спалюсь.
– Хорошо было четыре года. Все было… нормально. Потом папу выпустили из тюрьмы. И он приехал прямиком сюда. И избил маму. И вот снова все плохо.
Когда слова вытекают до конца, настает черед слез. Он всхлипывает, все громче – он, который никогда не плачет, который не плакал, даже когда папа бил его, ни разу с тех пор, как это началось. И теперь он выплакивает все слезы сразу.
– Не буду. Слышишь? Не буду!
– Феликс, ты же знаешь – Джонни-щипач всегда помогает Лассе-Наркоте.
– Я не потому что… просто это нехорошо. Нехорошо – и все.
Он поворачивается к кухонному столу, вспоминает другой, в другой квартире. Как он лежал на полу и заглядывал через порог. А на том столе были собраны другие удивительные вещи. Бензин, разорванные наволочки, пустые винные бутылки. Папа показывал Лео, как делать «коктейль Молотова» – бомбы, которые сожгут дотла дом бабушки и дедушки. Теперь на столе лежит парик, между горкой однокроновых монет и блюдцем с пятью сигаретами.
– Всякое странное на столе. Ну и что, что это было четыре года назад – ты же тоже отлично все помнишь. Ты думаешь, что все на тебе, но мама сказала: тебе не обязательно быть, как папа.
Он плачет и плачет, слезы все текут изнутри, они величиной уже почти со щеку. Наконец старший брат берет пустой пакет из «Консума» и сует в него и парик, и пачку сигарет.
– Что… ты делаешь?
Лео крепко затягивает тесемки пакета, завязывает узел, еще один. И ставит пакет у ведра под мойкой.
– Ты прав.
Феликс вытирает слезы обеими ладонями.
– В чем, Лео?
– Ну его к черту.
Лео крепко обнимает младшего за плечи.
– Лассе-Наркоты больше нет.
– Честное слово?
И тоже обнимает его.
– Честное слово.
«Если ты втянешь моего брата, я втяну твоего»
Лопата тяжело лежит в его руке. Может быть, поэтому она так легко скользит, уходит так глубоко в землю. Или просто тут нет спутанных корней и острых камней. Стальное лезвие ударяется о деревянную крышку, встречает пористую поверхность – как бывает, когда дерево долго пролежало в земле.
Он точно знает, что в ящике.
Папа.
Он немного сдвигает крышку, открывает медленно.
Ничем не пахнет, а ведь должно бы? Папа лежит здесь совсем как во время прощания в больничной молельне. Отличный костюм. Зачесанные назад волосы. Пепельно-серая кожа.
Джон Бронкс расстегивает отцовский пиджак в тонкую полоску и белую сорочку, галстук оставляет завязанным, но сдвигает в сторону, чтобы не мешал. Наклоняясь, случайно задевает плечом земляную стенку, комок земли падает на обнажившийся отцовский живот и грудь, Джон сбрасывает его рукой, ощущает края раны под ладонью и начинает считать. Двадцать шесть. Двадцать шесть? В протоколе о вскрытии сказано – двадцать семь.
– Ищи дальше.
Папин голос.
– Ребро под левой рукой. Последний удар пришелся туда.
И когда Бронкс поднимает отцовскую руку, чтобы рассмотреть двадцать седьмую рану, он слышит, как у отца стучит сердце. Сильно. Тук, тук. Тук, тук. Словно отец сопротивляется.
Тук, тук.
Бронкс сел в кровати.
Тук, тук.
Сон. Такой странный. Но то, что ощущалось как настоящее стояние в могиле, было не на самом деле.
Облегчение – вот что он почувствовал.
Опять стук. Входная дверь.
Мобильный телефон лежал на полу – 05.57. Он не проспал и двух часов.
Тук, тук.
Какой идиот ломится к людям в такое время?
Бронкс прокрался через коридор двухкомнатной квартиры, ногами без носков по холодному сосновому полу. Глазок чуть выше ручки и замка; он нагнулся.
Она?
– Что ты здесь делаешь?
– Лео Дувняк.
– М-м?
– Нам надо поговорить о нем.
– Я думал, ты окончательно определилась, что не хочешь вести это расследование – или что это со мной ты не хочешь работать.
– Слушай, Бронкс.
– Да?
– Я хочу работать с этим делом. Мне наплевать, что ты психопат. Тот, кто сидел вчера в допросной, еще хуже.
Люди глупо выглядят, когда улыбаются в дверной глазок – он искажает линии и перспективу. Элиса тоже выглядела глупо. Ее улыбка была одновременно кривой, круглой и слишком широкой. Или, может, это и есть ее улыбка? Бронкс прежде не слишком часто видел, как Элиса улыбается. А теперь, теперь Элиса подняла что-то черное, помахала этим черным напротив глазка. Папка с делом. Во всяком случае, Бронкс так решил.
– Подожди-ка.
Он вернулся в спальню, оставил кровать незаправленной, однако натянул джинсы (подобрав их с пола) и футболку, висевшую на кресле. Наконец он открыл дверь; Элиса вошла, повесила пальто поверх его куртки; чувствовалось, что она изучает его взлохмаченные волосы и босые ноги.
– Да, все правильно – ты меня разбудила. Хочешь чего-нибудь? Воды? Кофе?
– Нет, спасибо.
– Тогда я один выпью.
Бронкс пошел на кухню, Элиса последовала за ним.
– Ты прервал допрос, Джон.
Он налил в чайник воды, зажег газовую горелку.
– Ты проводил Дувняка из участка. И не вернулся.
Кипяток. Серебряный чаек.
– После этого я пыталась дозвониться до тебя.
– Мне показалось, ты сказала, что пришла поговорить о работе. А не о том, как я провожу время.
– Я сказала, что пришла поговорить о Лео Дувняке.
Он налил кипятку в огромную чашку; Элиса со своего места могла окинуть взглядом всю квартиру. Одиночка. В этом она была уверена. Не гей, хотя он никогда не смотрел на нее так, как смотрели иногда гетеросексуальные мужчины. Дом со страницы икеевского каталога. Совершенно безликий. Никаких фотографий. На стенах ничего, чем хозяин мог бы гордиться. Дом приятный, но равнодушный. Гостиничный номер. Здесь можно провести пару ночей, а потом поехать дальше.
– Я проверила алиби Дувняка. Оно надежно, Джон. Он назвал ресторан, в котором встречался с отцом в интересующее нас время. Это подтвердили владельцы ресторана и один пьяница-завсегдатай. Обыск у матери, как мы и предполагали, ничего не дал.
– Насколько я слышал, он дал кое-что другое: недругов. Потому что делать замечания коллегам – как ты, очевидно, поступила, когда они переворачивали дом вверх дном, – это лучший способ вызвать в нашей конторе неприязнь к себе.
– Мне это все равно, если я знаю, что права. Я пришла в полицию не друзей искать, друзья у меня и так есть.
Она посмотрела на Бронкса. Только у нее одной такой взгляд.
– А вот у тебя, Джон, кажется, друзей не слишком много – так что ты сказал такого?
Он отпил воды. Горячее приятно ощущалось внутри.
– Алиби имеется. Обыск не дал результатов. Значит, ты разбудила меня из-за ничего? В таком случае иди домой. А я лягу досыпать.
Она не сделала ни малейшей попытки уйти. Выдвинула сосновый стул и села за кухонный стол.
– Джон, когда я не нахожу то, чего ищу, я продолжаю искать. Пока не найду.
Вот теперь Элиса раскрыла папку, которой махала перед дверным глазком, и первый лист, который она взяла из нее, был похож – по крайней мере сверху и снизу, насколько ему удалось заметить – на выписку из реестра исправительных учреждений.
– Нам известно, что Яри Ояла, убитый грабитель, отбывал последние семь месяцев своего срока в Эстерокере. Камера номер два, отделение H – в той же тюрьме и в том же отделении, что и Лео Дувняк. Они знали друг друга, и Дувняк вполне мог планировать и руководить как раньше, но на расстоянии от места преступления.
В верхнем углу следующего листа тоже стоял логотип пенитенциарного ведомства.
– Теперь мы знаем, что еще четырнадцать человек сидели в отделении Н, когда там находились Дувняк и Ояла. Десять все еще под замком, и никому из них не разрешены отлучки. Так что о них забудем.
– И?
– Остаются четверо. Это… назовем первого А. Хоакин Санчес. Двенадцать лет за тяжкие преступления, связанные с наркотиками. Боливийский картель. Если ты готов пересечь государственную границу с сумкой, одежда в которой пропитана кокаином, то с тебя станется и обработать инкассаторскую машину.
Четыре стопки бумаги, каждая соединена скрепкой.
– А вот этого краснолицего из следующей пачки назовем Б.
Она положила бумаги на стол, расположив их полукругом перед собой.
– Тор Бернард. Восемь лет за похищение с целью выкупа, тогда ему надо было продвинуться из кандидатов в ряды действительных членов мотоклуба. Готов сделать что угодно ради того, чтобы лидер его одобрил. Следующего, вот из этой стопки, мы назовем В. Сэм Ларсен. Пожизненное за убийство, ныне отпущен на свободу. Посадили его отнюдь не за ограбление, но он просидел достаточно, чтобы тюрьма его испортила. И последнего, вот из этой стопки, назовем Г. Семир Мхамди. Шесть лет за непреднамеренное убийство. Входит в марокканскую криминальную сеть, скорее даже – северо-африканскую, она от Марокко до Алжира. Демонстрирует крайнее презрение к полицейским и, как и покойный Ояла, известен тем, что молчит во время допросов.
Вода в чайнике пока не остыла. Бронкс налил еще одну чашку, хотя пить не собирался.
Сэм.
Снова – ты.