Добро пожаловать в Алькатрас», когда машина переваливала колдобину между съездом и землей.
И Бронкс ощутил – совсем как тогда – дьявольскую дурноту. В самом низу живота. Взрослым он ощущал такую дурноту в груди, дурноту в виде большого черного шара, не дающего ему дышать. Но сейчас – точно как тогда – она опустилась к животу и разлеглась там, как будто он проглотил страх.
Черт возьми, я уже взрослый.
Это не помогло – он подумал или не так, или не о том. Шар так и лежал в животе, сплющивая ему нутро своей тяжестью.
Дети, которых он встретил сегодня утром, были прямой противоположностью ему. Шумные, любопытные, самоуверенные и независимые, свободные в движениях. Квартира в Фруэнгене сильно отличалась от того, что он ожидал в силу предрассудков. Г из списка – Семир Мхамди – со своей новооб-ретенной религиозностью вернулся к жене и детям и искренне начал новую жизнь. Бронкс явился как раз когда Мхамди забирал детей из школы, и дочки, сами того не сознавая, обеспечили отцу алиби, за проверкой которого явился полицейский, и вчера, и позавчера, сразу после школы, когда папа водил нас в бассейн, ну, короче, он прямо как плюхнулся в воду посреди бассейна, и брызги летели очень-очень-очень долго.
Так не похоже на его собственное детство.
Выезжая с парома, он снова помахал паромщику, как настоящий островной житель – помахал автоматически, хотя никогда не был здесь с тех пор, как стал взрослым.
Он искал брата в реестре учета населения, понятия не имея, где тот живет после освобождения. Бронкс знал, что Сэм унаследовал летний домик – мама выразила это пожелание в оставленных ею бумагах, и тут же явилось чувство неожиданной зависти, которое потом перешло в равнодушие. Если Сэм хочет этот сраный домик, пусть делает с ним что угодно. Но Джон Бронкс не мог представить себе, что брат и впрямь решит поселиться там.
Он миновал церковь тринадцатого века (белый шпиль сильно потерял в цвете), лужайки и гравийные дорожки, казавшиеся теперь не такими ухоженными, как раньше. Здесь они виделись в последний раз, не сказав друг другу ни слова ни до, ни после погребения матери. Несмотря на это, на расстоянии они выглядели бы обычной родней на обычных похоронах – если бы не два тюремных охранника, стоявшие по обе стороны Сэма во все продолжение церемонии, причем оба – в черных костюмах.
Асфальт сменился крупным гравием, луга – густым лесом, таким же красивым, как во времена их детства. На пологом склоне он заглушил мотор и неслышно проехал последний отрезок до красного деревянного забора.
Посидел в машине.
Летний домик в день ранней весны производил впечатление необитаемого.
Ты живешь… здесь?
Как мог кто-то по доброй воле переехать в свои самые темные воспоминания?
Он открыл дверцу машины и отчетливо уловил звук – топор вонзался в деревянные чурки, которые лопались и падали по обе стороны колоды.
Теперь, когда остался последний шаг, дурнота возросла. Словно он не просто ел страх, а им его насильно кормили. Вот бы выблевать все эти воспоминания.
Медленно, по замерзшей, почти свободной от снега лужайке – на звук, который все усиливался: это поскрипывали, раскалываясь, чурки. Но прежде чем увидеть заросшую сиренью беседку, Бронкс увидел его самого. Стоит спиной, топор над головой, сосредоточенная сила, острое лезвие броском – вперед. Бронкс подождал, пока половинки упадут каждая в свою кучу.
– Привет.
Сэм не дернулся, не обернулся беспокойно – словно слышал, как кто-то стоял позади него, но не придавал этому значения. Еще березовый чурбачок, топор в воздух, звук удара, лезвие упало точно туда, куда он примеривался.
– Я сказал… привет.
Тут он обернулся. Их взгляды ненадолго встретились, потом Сэм наклонился к земле, чтобы собрать поленья. Обернулся ненадолго, но Бронкс успел поймать взглядом его лицо, постаревшее после маминой смерти. Бронкс посчитал – сорок два, его старшему брату должно быть сорок два.
– Я думал, ты продал это дерьмо.
Сэм промолчал. Собрал поленья по другую сторону колоды, отнес к дровяному сараю, в поленницу возле стены.
– И все же, сколько бы оно стоило… несколько миллионов?
Полено на полено в штабель, который не должен рассыпаться; потом Сэм закрыл дверь сарая, накинул крючок.
– Ты, Джон, правда думаешь, что его можно продать? Дом убийцы? Так его и называют, до сих пор, хотя столько лет прошло.
Между сараем и домом было всего несколько шагов, Сэм вошел в прихожую, оставив дверь открытой настежь.
– Сплетни отсюда не уходят, все крутятся, трутся вдоль берега. Да здешние болтуны едва глядят на меня, убийца вернулся – вот что они говорят, когда думают, что я не слышу.
Бронкс заглянул в распахнутую дверь, в маленькую прихожую и кухню, но ноги отказывались двигаться, не хотели входить в страх, въевшийся в эти стены.
– Паромщик – единственный, кто не набит предрассудками. Помнишь его, Джон? Я даже думаю, что он мне симпатизирует. Может, это не так уж странно? Он ведь единственный видел отца насквозь.
Он все стоял и слушал голос, который – независимо от того, где находился брат – обращался к нему с некоторой дистанции, абсолютно обнаженные чувства, словно оба опять оказались в комнате для свиданий.
– Тепло выпускаешь.
Бронкс смотрел, как Сэм складывает дрова в ржавый жестяной ящик, который всегда стоял справа от печи.
– Я закрываю дверь. Хочешь – входи, хочешь – оставайся на улице.
Проклятый коридор.
В последний раз Бронкс стоял тут подростком.
Сейчас, когда он вошел, прихожая показалась ему невероятно маленькой, как и кухня, где Сэм совал поленья в печь и ворочал кочергой в красных углях. Он отчетливо видел лицо брата; сколько же морщин прибавилось под глазами с последнего раза. Как у отца. Он раньше никогда не думал об этом – что отцу было около сорока, когда его убили, примерно столько же, сколько сейчас его сыновьям.
– Значит, ты приехал, чтобы пригласить меня… вон отсюда?
Сэм улыбнулся, издевательски.
– В таком случае, братишка, ты опоздал не на один месяц.
– Нет. Раз не хочешь иметь со мной дела просто как человек, я приехал сюда как полицейский.
Бронкс достал из кармана пальто фотографию, положил на кухонный стол там, где когда-то было его место.
– Знаешь его?
Сэм даже не посмотрел на портрет, извлеченный из реестра исправительных учреждений.
– Я все еще ни на кого не доношу.
– Сэм, ты больше не в тюрьме.
– Но ты, Джон, ты-то по-прежнему полицейский.
Бронкс подвинул фотографию к Сэму.
– Я знаю, что ты с ним знаком. Потому что вы вместе сидели в Эстерокере. Яри Оялу застрелили вчера во время ограбления инкассаторов. Я уверен, что его сбежавший подельник тоже сидел в Эстерокере. Ты один из них, Сэм. Я здесь, чтобы исключить тебя из списка. Когда я это сделаю, можешь заниматься чем хочешь – мы больше не увидимся.
– Ну так исключи меня.
– Если ты расскажешь мне, что ты делал в понедельник между четырьмя и пятью часами.
– Это ж ты у нас полицейский. Узнавай.
Бронкс положил еще одну фотографию поверх предыдущей. Это лицо в точности закрыло собой нижнее, словно в реестре существовал особый стандарт.
– С ним ты тоже сидел. Лео Дувняк.
– И?
– Господи, Сэм… черт тебя подери… Мы могли бы покончить с этим, и оба, ты и я, получить, что хотим – ты спокойно останешься тут, а я уберусь отсюда – при условии, что ты поговоришь со мной.
Еще одно полено в огонь. Хотя оно там явно лишнее.
– Ладно. Говори.
Бронкс смотрел, как густой черный дым струится вверх из трещины в плите; дышать стало труднее.
– Согласно записям пенитенциарного ведомства вы с Дувняком сидели вместе больше года. С кем он сошелся близко за это время?
– А я откуда знаю.
Ты с ним разговаривал, Сэм.
– Был кто-нибудь, с кем он много общался?
– Общался, как общаются в любом отделении.
Ты рассказывал о нас, Сэм.
– Тюремный коридор не так велик – вы таскались друг к другу постоянно. Ты должен знать, с кем он сблизился.
– Никто ни с кем не сближается, там все только рвутся на свободу.
Вы хорошо знали друг друга, Сэм.
В домике стало тихо, так же тихо, как снаружи. Поленья, которые раньше слабо постанывали, теперь отчетливо и громко трещали.
– Печь дымит, видишь? Надо плиту заменить. Помню, как мама ее меняла, когда мы были маленькими.
Серый дым красиво слоился над печкой, Бронкс покоился в нем, пока дым медленно поднимался к потолку. Бронкс подошел к столу, собрал фотографии. Более подробных ответов он не добьется, сколько ни задавай с вариациями одни и те же вопросы.
Он открыл входную дверь, и дым неловко встрепенулся, потянулся за ним.
Но на каменных ступеньках Бронкс остановился, повернулся, снова вошел внутрь.
– Ты рассказывал кому-нибудь о нас, Сэм?
– Чего?
– О том, что случилось здесь?
– Кто это спрашивает? Все еще легавый?
– Понимай как хочешь.
Сэм снова глумливо ухмыльнулся.
– А если и рассказывал?
И вошел в гостиную, указал на две маленькие спальни.
– В смысле – что случилось там? Проходи, Джон, и я расскажу тебе, что случилось. Проходи же!
– Я знаю, что случилось.
– Да ни черта ты не знаешь!
Сэм исчез из поля зрения, шагнув к спальне. Бронксу пришлось шагнуть за ним, чтобы не потерять брата из виду.
– Я решил больше не чувствовать, а ты – нет. Можно, можно решиться не чувствовать боли. Просто думать я этого не чувствую, и, черт возьми, не чувствовать. Я помню, как я последний раз просто посмотрел на него и сказал – ну ударь, я все равно не почувствую, – и старик побагровел, и все бил меня, и бил, и я ничего не чувствовал. Да, это было в последний раз. Он больше меня не тронет, вот что он знал. Мы оба знали. И тогда он начал бить тебя, Джон. А ты – ты чувствовал.
Сэм кивнул на все еще висевший на прежнем месте зеленый настенный телефон.