Продолжая говорить, он ставит локти на стол, как отец.
– Потому что, ну, твоя нить была черная. То, что ты сделал маме. Но моя нить, тогда же, может, была с золотом. Когда я… ну, говорят, что если бы меня не было дома, она бы погибла.
Странная улыбка. Как будто он не понимает. Как будто не соответствует этой комнате.
– Лео!
– Что?
– Не смешивай наши ковры.
Лео сдает назад – зря он придвинулся так близко. Комната еще немного сжимается.
– Если бы я хотел убить твою мать, я бы ее убил.
Потому что если бы он сидел как только что, с ним стало бы, как с маминым лицом.
– Ты понял, Лео? Мне пришлось сделать то, что я сделал, но я не терял контроля.
Удар. Его как будто ударили.
– Ты правда думаешь, что я забил бы вашу мать до смерти у вас на глазах? Ты слышишь, что я говорю?
Слышу. Я слышу.
И наплевать мне на твои сраные ковры. И твои сраные нитки.
Я повис у тебя на плечах, чтобы ты не мог больше бить.
– Недавно ночью.
Адски черная нить. Такую ты хотел?
– Мы с Феликсом были в школе. С большим мусорным мешком. И мы туда много чего напихали.
Как удар. Больно. Но он устоял.
– Забрали жестянку с деньгами.
Вот теперь он бьет сам. Дает сдачи. И нет больше отцовской странной улыбки.
– Я ее взломал, когда мы вернулись домой. Полно монет. И еще – бумажные деньги.
Мама рассердилась.
Но отец не выказывает никаких чувств, ничего не говорит – только подходит к неразбиваемому окошку, выглядывает.
– Полно монет, говоришь? И бумажные деньги?
– Да.
– А… кто-нибудь видел вас?
– Еще чего! У меня все под контролем.
Красная кнопка на стене. Отец тянет руку и на этот раз нажимает.
– Поезжай домой, к братьям.
Так делают заключенные, когда хотят, чтобы надзиратели отвели их назад, в камеру.
Когда они больше не хотят разговаривать. Хотя посетитель еще говорит.
– Но мама думает, что я должен все вернуть. Все, папа.
Железная дверь открывается. Двое надзирателей в синих рубашках. Отец идет к ним, мягкие туфли скользят по каменному полу.
Снова тихо.
Тут он останавливается, оборачивается.
– Лео!
– Да?
– Если тебя никто не видел, то никто ничего и не знает.
Однажды он был на похоронах и запомнил ощущение, с которым выходил из церкви. Так же ему и сейчас, когда он покидает полукруглое полицейское здание. Он делает глубокий вдох, так что кружится голова, и это ощущение жизни, противоположное гробам и черным нитям.
Если бы я хотел убить твою мать, я бы ее убил.
Что этот хрен имел в виду? Что встать между отцом и матерью, чтобы отец прекратил наносить удары – это ничто?
Если никто тебя не видел, то никто ничего и не знает.
Или это хорошо – вскрыть окно, дверь и жестянку только при помощи отвертки, стамески и молотка? Отец словно отнял у него что-то одно, а вернул другое.
Лео медленно идет по асфальту, и вдруг его ноги начинают бежать сами по себе, по мосту через речку, что разделяет Фалун; каждую весну она разливается, полнясь талой водой.
Дал? Или забрал? Адова золотая или адова черная нить?
Лео удлиняет шаги, бежит еще быстрее. Ему все равно, куда, он решил не быть как папа, решил быть лучше, лучше того, кто перебрался в тесную комнатушку, потому что не смеет оставаться в своем собственном теле.
По другую сторону моста начинается центр; Лео проносится мимо библиотеки, к пешеходной улице, туда, где расположен «H &M» с серой курткой с капюшоном, напяленной на манекен в центральной витрине.
У него есть парик. И сигареты. Сейчас он добудет остальное.
Он входит и на эскалаторе поднимается в отдел мужской одежды. Он уже знает, где она висит. В углу справа, на стальной стойке с большими ярлыками, рекламой новых осенних курток. Она еще здесь, осталось шесть штук, Лео пропускает маленький, средний и даже большой размеры, хватает вешалку с последней курткой, размера XL. Светло-серая, с капюшоном, точно как в витрине. Не какой-нибудь флис – настоящая тканевая куртка для грибников – тех, кто надвигает капюшон, чтобы защититься от мелкого дождя, кто слышит, как падают капли, а вдали гремят выстрелы, там охотятся на лосей. Он проходит мимо пустой примерочной, она не нужна, кладет куртку на прилавок у кассы и ждет, пока продавщица аккуратно складывает рукава.
– Это очень большой размер, ты же знаешь? И сама модель большая – куртка будет плохо сидеть.
Продавщица не очень старая – лет двадцать пять. Острым взглядом она обмеривает его худые плечи, нескладное тело.
– Я знаю. Это подарок.
У нее красивая улыбка.
– Ах вот как… Тогда тебе, наверное, нужна упаковка?
– Упаковка?
– Ну, если это подарок. Мне бы понравилось. Если бы это был подарок для меня.
– Да… хорошо бы.
Он следит, как ее пальцы управляются с бумагой – красной, как лак у нее на ногтях, завивают блестящую синюю ленточку.
– Девяносто девять крон пятьдесят эре.
Лео кивает, слегка обеспокоенно. Получилось ли убедить ее? Или она все еще удивлена? Но потом решает, что это не имеет значения – куртку он все равно перекрасит и подобьет ватой.
Продавщица сует куртку в пластиковый пакет, Лео расплачивается деньгами из другого пластикового пакета – он в кармане, раздулся от монет, как теннисный мяч. Отсчитывает два кулака однокроновых монет, и продавщица снова красиво улыбается.
– Копилка?
– Копилка.
Он стоит на коленях, навалившись грудью на край ванны и погрузив вытянутую руку в тепловатую воду.
Из «H &M» он направился в швейный магазин на Хольмгатан, где сообщил, что мама послала его купить ватин, сколько-то готовых отрезков для подбивки плеч и сколько-то таких, которые на ощупь как фильтр пылесоса и продаются на метры. Три метра, этого достаточно, и еще краску для ткани, темно-зеленую. Расплатился однокроновыми монетами, последними из парковочных автоматов.
Лео водит в тепловатой воде руками в маминых резиновых перчатках – она надевает их, чтобы уберечь кожу от раздражения, когда драит полы или моет посуду; на раздражение ему плевать, а кожу он хочет уберечь от краски, которую трудно отскрести и легко опознать. Он водит руками, как ложкой в манной каше – по кругу, по кругу, пока краска и вода не смешаются. В инструкции описано, как обработать вещь в стиральной машине, чтобы ткань прокрасилась как следует, но ему не надо как следует – ему надо, чтобы вещь выглядела грязной. Так что он выливает содержимое стеклянной баночки в ванну и опускает туда же светло-серую куртку, крутит ее, трет ткань, чтобы она стала пятнистой и невнятно-темной. Когда ему кажется, что ткань впитала достаточно краски, он полощет куртку под краном, выжимает, словно мокрое полотенце, вешает на надувную вешалку и сушит феном.
– Что ты делаешь, Лео? Ну и шум, выключи…
Феликс. В дверях ванной.
– … фен – я еле слышу телевизор.
– Плюнь на телевизор и принеси карту.
– Какую еще карту?
– Твою карту. Ту же самую. Принеси – и всё.
Феликс приносит карту, и Лео наконец выключает фен, но зато раскладывает на унитазной крышке бумагу, которая уменьшает действительность в масштабе 1:5000. Склоняется над ней, изучает детали.
– Что ты ищешь?
– Велосипедные дорожки.
Феликс подползает к старшему брату. В прошлый раз они стояли так на коленях на полу в комнате Винсента, тогда речь шла о велосипедных дорожках от магазина «ИСА». Путях отступления.
– Ты же не будешь. Ты обещал.
– Не беспокойся, братишка. Я сделаю это без тебя.
– Один? Против Клика?
– Феликс, помнишь, что ты сказал? «Винсент – мумия. Мама в больнице. Папа – в тюрьме. А ты – спалишься и тоже сядешь»? Все правильно. Кроме последнего. Остались только мы. И провернуть это дело можем только мы.
– Мы? Я сказал, что не хочу участвовать. Что это дерьмовая идея. Она что, вернулась к тебе, когда ты съездил к папе? Вы с ним… Вечно вы с ним что-то мутите.
Лео вдруг выходит из ванной, оставив карту на унитазе. Феликс выглядывает в прихожую, видит, как выдвигается ящик на кухне, как старший брат возвращается с фломастером в руке.
– Вот здесь.
Лео рисует крест на развернутой карте, не слишком далеко от велосипедных дорожек, в зеленом поле, обозначающем лес.
– Ладно, Феликс. Если не хочешь – не участвуй. Но не говори мне, что мои идеи – дерьмо, потому что они ни фига не дерьмо. Я это сделаю. Говори хоть что.
Он ведет фломастер от центра креста к ближайшей к нему велосипедной дорожке, продолжает синюю черту вдоль нее – до черного, до самой площади. До магазина «ИСА».
– Я расскажу маме. Если ты это сделаешь.
Лео замирает. И – он, который никогда не злится, во всяком случае на Феликса, – выходит из себя. Но не как отец; Лео от злости готов заплакать, как будто он еще и огорчен.
– Пошел ты, Феликс!
Он кричит – громко, уже не думая, что Винсент может услышать.
– Мы братья! Мы никогда, никогда, никогда не болтаем друг о друге! Ты это знаешь!
И Феликс чувствует, насколько это теперь по-настоящему.
– Ладно. Я не буду болтать.
Насколько глубоко пропитался всем этим Лео.
– Но идея все равно дерьмовая.
И Винсент; Лео действительно расшумелся. Потому что Винсент стоит и смотрит на них.
В бинтах. Коричневое, шоколадного оттенка, у рта провисло, подрагивает, и прежде-то вымазанные руки еще больше вымазаны разноцветным – он нашел еще и зеленую ручку, по бинтам тут и там протянулись зеленые вены.
– Окей. Пусть он решит, дерьмо моя идея или нет.
– Мумия? Он будет решать?
– Он нам обоим младший брат. Естественно, он будет решать.
Лео кладет руку Винсенту на плечо – как папа в тюрьме. Но Винсент не двигается.
– Как по-твоему, Винсент? Нагреть мне Клика или нет?
Обмотанный бинтами по очереди смотрит на обоих старших братьев, они ждут его о