— Это почему же?
— Маменька, вы сами знаете…
— Да расскажите вы мне, что это на вас нашло? Что это вам вздумалось вдруг кричать, считаться?..
— Кому же "вам"? Сестра Вера, кажется, уж век свой молчит, умрет молча когда-нибудь со страху, а Катя…
— А девчонка ваша балованная хороша! вешается на шею всякому приказному…
— Позвольте! — перебила, вспыхнув, Прасковья Андреевна. — Вы сами ее благословили с Александром Васильевичем, вы не свое говорите: вы братцевы слова повторяете. Довольно он нас и делом и словом обижал, меня и Веру, бедную. Катю я обижать не позволю. Тут уж не одна обида: тут о всей жизни дело идет…
— Что вы все жизнь вашу мешаете? кто тут о вашей жизни говорит?
— Да о ней никогда и никто ничего не говорил! — вскричала Прасковья Андреевна, странно рассмеявшись. — Что о ней и говорить! Мне вот, на последних днях, стало жаль девочки, так и свое все припомнилось… Господи боже мой!
Она закрыла руками глаза, ей хотелось заплакать, но слез уж не было; только глаза ее покраснели и засветились, а завялое лицо от сильного внутреннего чувства, которое его оживило, на минуту показалось прекрасным, будто молодое.
— Что говорить!.. — повторила она. — Ради Христа, маменька, душа моя, не делайте нам этого горя, не берите на себя дурного дела, не расстроивайте свадьбы Кати. Не слушайте братца. Они не бедны будут… да, право, надоело уж оно, это богатство, все о нем толкуют!.. Настоящее надо смотреть: по душе ли нам жизнь наша будет — вот что главное…
— Матушка, сколько раз ты замужем была, что так рассуждаешь? — прервала Любовь Сергеевна с ироническим смехом, мастерским подражанием смеху Сергея Андреевича.
Прасковья Андреевна посмотрела на нее пристально.
— Вы лучше скажите прямо, маменька, — начала она через минуту своим резким, обыкновенным тоном, — что вы вчера — на чем положили с братцем о свадьбе Кати.
— Ах, матушка, что ты меня допрашиваешь? что я тебе досталась?
— Мне надо это знать.
— Зачем это?
— Надо. Распорядиться надо.
— Я и без вас сумею порог показать вашему подьячему!
— Стало быть, это решено — и говорить нечего? — сказала Прасковья Андреевна. — Зачем вы приказали позвать меня, маменька?
Любовь Сергеевна слегка смутилась пред этим холодным тоном и внезапной переменой разговора. Она помолчала, глядя на дочь, которая стояла, дожидаясь объяснения или, вернее, первой возможности уйти.
— Присядь на минуту, — сказала Любовь Сергеевна очень смягченным тоном.
Прасковья Андреевна повиновалась. Любовь Сергеевна еще долго молчала.
— Ты вчера обрадовалась, что брат лишился места… — начала она наконец, — ты, стало быть, в самом деле не считаешь этого за несчастье?
— Я не радовалась и не печалилась: это для него несчастье, а не для кого другого.
— Ну, а для нас несчастье?
— Для вас, маменька, может быть.
— А вам все равно?
Прасковья Андреевна молчала.
— Ну, а для меня, для матери, как ты думаешь, каково это, — а? как ты думаешь? Я с третьего дня, как он мне сказал это, мой голубчик, глаз не осушала, ночей не сплю… видела ли ты, чтоб я кусок съела?
— Мне вчера показалось, вы так покойны.
— Что ж мне при вас терзаться, вам напоказ, на посмеяние! И так уж вы за мою любовь к Серженьке… Да если б не он, что б было? что б мы все были?
— Не знаю… — отвечала, улыбнувшись, Прасковья Андреевна. — Сделайте милость, маменька, перестанемте о нем говорить.
— А о себе что я говорить могу? могу я сказать, что меня это в гроб сведет, что его несчастье так на меня обрушилось, что вот смерть моя… душит меня!
Любовь Сергеевна показала на свое горло; по ее лицу текли слезы.
— Ты меня успокоить можешь, Параша…
— Чем, маменька? — спросила Прасковья Андреевна, которую эти слова заставили встрепенуться, пробудив какую-то жалость, какое-то позднее сожаление о невозвратном, старую радость, старое горе…
Мать это заметила.
— Ох, — продолжала она, — если б кто знал, каково мне — чужой бы, кажется, пожалел! Что ж это, все вы одни правы да правы! Когда ж мне, старухе, можно будет хоть вздохнуть, что вот я… ах, легко стало!.. как это матери не простить, что она своего ребенка любит! Эх, господи, господи!..
Любовь Сергеевна плакала, взглядывая на Прасковью Андреевну, на которую последняя речь произвела впечатление совершенно противное тому, какого ожидала мать. Но Любовь Сергеевна думала, что успела растрогать и убедить, потому что ей не возражали.
— Серженька надеется место получить, — сказала она.
— Прекрасно, — сказала Прасковья Андреевна.
— Ему деньги нужны.
— Я думаю; теперь у него жалованья нет, жить нечем в Петербурге.
— Вот ты это прекрасно поняла, друг мой. Нечем жить — это ужасно. А ему до зарезу нужны деньги. И определение от этого зависит.
Прасковья Андреевна не сказала ни слова.
— Успокой меня, друг мой… — продолжала мать.
Прасковья Андреевна молчала.
— У тебя есть деньги… отдай Серженьке.
— Нет! — сказала очень хладнокровно Прасковья Андреевна, давно догадавшись, что должно дойти до этого.
— Боже мой, боже мой! К чему же ты их… для себя бережешь?
— Вы очень хорошо знаете: это приданое Кати.
Любовь Сергеевна выслушала, не возражая, с самой возмутительной кротостью.
— Друг мой, брат тебе их возвратит.
— До тех пор далеко, пока он возвратит.
— Ты в нем сомневаешься?
Прасковья Андреевна не отвечала.
— Он тебе вексель напишет, — сказала старуха с ожиданием и некоторым презрением к корыстолюбию, которое выказывала дочь.
— Что ж? Мне он может давать сколько угодно векселей, он очень уверен, что я его в тюрьму не посажу.
— Он в тебе совершенно уверен, — сказала Любовь Сергеевна поспешно, — он знает твое благородство…
— Я не дам! — прервала Прасковья Андреевна.
— Ты представь, что это вся его надежда…
— Я знала, что он даром не приедет! — вскричала Прасковья Андреевна, — нет.
— Тебе-то на что они нужны, деньги эти?
— Не мне, а Кате. Не сидеть же им без гроша!
— А как брат сидит без гроша? Там, в большом городе, в столице…
— А мне-то что ж, — прервала Прасковья Андреевна, — ему бывало хорошо, он о нас не думал, что нам о нем думать! — извернется…
— А как не извернется?
— Что ж делать? так и быть.
— Тебе не жаль?
— Кого, маменька? Это он сам научил вас просить, — да?.. Фу, что за бессовестный!
— Только от вас и дождешься!
— Да нечего больше дожидаться, право! Что это? как еще это назвать? Припомнил, что можно еще малость какую-нибудь отнять, и прискакал! И у кого же отнимает? — у бедной девочки, которой вся жизнь впереди!.. Удивляюсь, маменька, как вы никогда не подумаете: ведь Кате так же жить хочется, как и Сергею Андреичу! Как вы взялись за него просить!.. Бог с ним совсем. Не дам я ему ничего, ни за что на свете, — так ему и скажите!
Прасковья Андреевна ушла с этими словами. Любовь Сергеевна была в страшном затруднении, как сказать свою неудачу сыну, который хотя не поручал ей ходатайствовать за него, но был уверен, что она и без поручения это сделает. Она, однако, собралась с духом и после утреннего чая, к которому Прасковья Андреевна не явилась, отвела Сергея Андреевича в сторону и рассказала ему.
Сергей Андреевич был недоволен столько же неудачей, сколько тем, что мать подвергла его отказу. Но, посердясь немного и сказав Любови Сергеевне, что у нее страсть мешаться там, где не следует, он предался размышлению в своей комнате и сообразил, что теперь, когда этой просьбой он уже скомпрометирован и унижен перед сестрою, надо продолжать и успеть во что бы то ни стало, благо дело начато.
Он пошел в светелку. По этой лестнице Сергей Андреевич не всходил со дней своего отрочества, не удостоивая светелки своих посещений во все свои приезды. Лестница порядочно тряслась под тяжелыми шагами важного человека.
Прасковья Андреевна сидела на своей постели, закутавшись во что-то когда-то меховое. В светелке было страшно холодно.
— Кто там? — закричала она, услышав, что отворяют и не умеют отворить двери. — Ах, батюшки!..
Она была поражена удивлением при виде братца, который входил, нагнув голову под дверью, но через минуту это удивление заменилось другим чувством, которое Прасковья Андреевна привыкла выражать смехом.
— Что это вам вздумалось навестить! — спросила она, смеясь, не двигаясь с места и продолжая починивать платье, которое лежало у нее на коленях.
Сергей Андреевич был настолько умен, что не отвечал ей какой-нибудь шуткой, когда их отношения были так ясны; к тому же у них никогда не бывало предметов для постороннего разговора.
— Маменька вам говорила… — прямо начал Сергей Андреевич, садясь на маленький плетеный стул и осмотрев его, прежде нежели сел.
— Говорила, братец. И вам она передала, что я отвечала? — сказала так же тихо, просто и прямо Прасковья Андреевна.
— Передала… Я пришел к вам сам поговорить, — продолжал Сергей Андреевич, несколько затрудненный ее молчанием.
— Что ж больше говорить, братец? — спросила она равнодушно.
— Вы, пожалуйста, не упрямьтесь — дайте деньги. Мне до зарезу нужно.
— И нам нужно тоже.
— Нужно, да не так.
— Все равно; всякому своя необходимость.
— Да, необходимость может быть, но не несчастье.
— Ваше несчастье не велико: вы такой важный человек, — как раз поправитесь.
— В том-то и беда, что важен; да небогатому человеку поправляться мудрено; покровительство у меня слишком знатное: надо себя поддержать. Того и гляди забудут.
— Ну, вас-то, может, так скоро и не забудут, братец, — отвечала она спокойно, холодно и несколько насмешливо. — У вас такие способности, вы всем нужны были. Найдетесь скоро.
— Да, если б с деньгами.
— Нет, братец.
Он подумал, помолчал и сказал наконец:
— Я должен вам все сказать, чего я не говорил маменьке: она бы ничего не поняла; шум был бы только… На меня казенный начет, пополнить надо.