— Где же масло? тартинки? что-нибудь, наконец? — продолжал Сергей Андреевич с возраставшей энергией человека, у которого разыгрывается аппетит и с ним вместе желание браниться.
— Где ж все? — шумела Любовь Сергеевна. — Друг мой, успокойся, не расстроивай себя, береги свое здоровье… Да где же бырышни? Что они делают? неужели все спят? Ступай скажи им тотчас…
— Немножко поздно — до десяти, — заметил Сергей Андреевич с тонкой иронией.
— Право, ни на что не похоже! — воскликнула Любовь Сергеевна.
Катя и Иванов были совершенно забыты. Молодая девушка краснела и бледнела; наконец вдруг решилась; взяла жениха за руку и подвела его к Сергею Андреевичу.
— Братец… — сказала она, — вот мой жених, Александр Васильич Иванов.
Любовь Сергеевна взглянула на нее с ужасом и едва не обварила себе руки кипятком, котррый наливала.
Сергей Андреевич мешал ложечкой чай, попробовал; его, нашел, что несладко, прибавил сахару, который мать кинулась подавать ему, и попробовав еще раз, промолвил:
— Очень рад.
И, не прибавляя ничего более, принялся за сухари и крендели.
— Садись, Саша, — сказала Катя, подавая себе и Иванову стулья к чайному столу.
Сергей Андреевич учтиво отодвинул ноги, которые мешали Иванову. Вероятнее, впрочем, что он это сделал не столько из учтивости, сколько для собственного спокойствия.
Любовь Сергеевна молчала; лицо ее выражало страдание, минутами на ее глазах навертывались слезы; она устремляла на сына взоры, которыми, казалось, хотела выразить, что он видит образчик мучений, выносимых ею всякий день… Она очень долго заставила ждать Иванова, пока наконец, удовлетворив Серженьку третьим стаканом, налила Иванову чашку какой-то бледной жидкости.
— Пожалуйста, уж не курите, — сказала она ему, указывая глазами на Сергея Андреевича, — голова у него слаба, горячка начиналась; едва прервали…
Сергей Андреевич счел приличным заговорить с Ивановым.
— Вы служите?
— Да, служу.
— Где?
— В палате государственных имуществ.
— В каком отделении?
— В хозяйственном.
— В котором столе?
— В четвертом.
— По межеванью?
— Да.
— У вас управляющий новый, недавно?
— Да, Ливонский, прекраснейший человек.
— Я его не знаю лично; слышал о нем, — отвечал загадочно Сергей Андреевич.
— Отличный человек, — продолжал Иванов, — его у нас все полюбили, хотя и строг.
— Как же это? — вмешалась Катя, чтоб поддержать разговор, потому что братец замолчал, — строг, а его любят?
— Любят хорошие люди, — отвечал ей Иванов, — а кто похуже, те притворяются, будто любят. Нельзя же против общего голоса говорить, что хороший человек не по сердцу — совестно; это уж значит самого себя явно показывать дурным.
Сергей Андреевич все молчал.
Любовь Сергеевна нашла, что Иванов уж слишком разговорился и, кажется, сбирается противоречить Серженьке.
— Я думаю, начальнику вашему все равно, что бы вы о нем ни думали, — заметила она резко и кисло.
Вера вошла, поздоровалась; но ее прибытие не оживило беседы, даже не прибавило шума в комнате: она умела ходить, придвигать себе стулья, браться за вещи как тень — тихо, мерно, осторожно, чтоб не обеспокоить других и скрыть свое присутствие; страх был у нее постоянным чувством. Сев к столу, Вера несколько раз вздрагивала, когда, взглянув на братца, встречала его взгляд, но не говорила ни слова и, поскорее выпив чашку чая, встала так же осторожно и пошла к своим пяльцам.
Прасковья Андреевна явилась вскоре после нее.
— Что ж, Катя, — спросила она после обыкновенного здорованья, — познакомила ты Александра Васильича с братцем?
— Да, — ответила Катя.
— Видите ли, братец, — продолжала Прасковья Андреевна, — мы теперь в своей семье, то можно прямо говорить: вы прекрасно сделали, братец, что приехали, вы нам поможете в некоторых обстоятельствах.
Любовь Сергеевна смотрела на нее с отчаянием.
— Я не знаю, в каких обстоятельствах я должен вам помочь, — возразил серьезно Сергей Андреевич, — но только заранее предупреждаю вас: не в денежных, потому что я, как всякий порядочный чиновник не из трущобы какой-нибудь, взяток не брал, жил жалованьем, а в Петербурге жизнь дорога; стало быть, капиталов у меня быть не может.
— Капиталов нам не нужно, — начала с улыбкой Прасковья Андреевна, видимо принуждая себя быть любезной с братцем.
— А ж полагаю, они-то именно и нужны, — прервал Сергей Андреевич, — я не позволю себе, конечно, вмешиваться, подавать советы, устроивать и расстроивать, а я так просто спрошу… так как это уж решено, без сомнения, с согласия маменьки…
— О мой друг!.. — протяжно воскликнула Любовь Сергеевна таким тоном, что было ясно, что она протестует.
— Без сомнения, маменька объяснила и Катерине и… вам, — продолжал Сергей Андреевич, слегка обратясь к Иванову, — что у Катерины состояние очень ограничено, запутано, расстроено, вы это знаете?
— Я… слышал, — отвечал, сконфузясь, Иванов, которому никогда ничего не объясняла Любовь Сергеевна, но который знал все довольно подробно. Более всего его конфузил официальный тон братца.
— Какие же ваши планы? — продолжал спрашивать Сергей Андреевич. — Чем же будете жить?
Иванов вспыхнул; подобный вопрос, сам по себе щекотливый, в особенности щекотлив для человека молодого.
— Можно жить со всяким состоянием, — отвечал он. Сергей Андреевич проглотил чаю и усмехнулся, прикрываясь стаканом.
— Я к тебе писала, мой друг Серженька, — сказала Любовь Сергеевна, — что это тут затеялось… так скоро, что я не успела и опомниться. Теперь, мой друг, как ты сам решишь, а я больше не могу!..
Катя взглянула на свою старшую сестру.
— Братцу тут нечего решать, маменька, — тихо возразила Прасковья Андреевна, — вы знаете, что вы своим согласием составляете счастье Кати и Александра Васильича, стало быть, тут и говорить больше нечего. О состоянии их, братец, можете также не беспокоиться: я отдаю Кате мои деньги, что мне от крестной матери оставлены; им будет чем с избытком прожить.
— Я тебе писала, мой друг, — сказала еще раз Любовь Сергеевна.
— Как велик ваш капитал? — спросил Сергей Андреевич сестру.
— Пять тысяч рублей серебром, — отвечала она.
— Капитал!! — повторил сквозь зубы Сергей Андреевич.
— В столицах деньги дешевы, братец, — возразила Прасковья Андреевна, — а здесь это хороший капитал.
— Может быть, — сказал он.
— И очень. Посмотрите, здесь женятся служащие, и меньше этого берут.
— Может быть; не знаю.
— Конечно, братец, как кто станет жить…
— Вы точно меня усовещеваете, — прервал он, — мне-то что же? Если вам угодно знать мое мнение…
— Мы хотели просить вас, братец, — прервала в свою очередь Прасковья Андреевна, — чтоб вы постарались об одном: место бы получше, повиднее Александру Васильевичу. Вам это так легко… Что ж он, в самом деле, только писарем…
Сергей Андреевич улыбнулся и, повернувшись к ней спиной, облокотился о стол.
— То есть вы не хотите ни мнения, ни совета, а требуете помощи, — проговорил он, — так!.. Как вы думаете, легко это — достать место? — вдруг резко спросил он Иванова.
— Каково место, — отвечал Иванов. — Вам, я думаю, никогда не трудно, особенно такое неважное место, какое бы желал я…
Он покраснел, сказав это.
— Вы понимаете, что нужно делать для этого? — продолжал спрашивать Сергей Андреевич.
— Сказать тем, от кого зависит…
— То есть попросить их?
— Да.
— У меня есть правило — никогда не просить. Вы понимаете, я слишком важен, чтоб просить, я не должен терпеть, если мне откажут. Я буду просить заместить писаря; если какой-нибудь советник или председатель не уважит моей просьбы, я должен столкнуть с места этого советника или председателя… Вы понимаете эти отношения, этот point d'honneur — вы понимаете?
— Но, братец, — вмешалась Прасковья Андреевна, — зачем же вам просить? Тут не нужно ни просьб, ни хлопот, ни чего-нибудь такого, чтоб могли счесть, что вам делают одолжение. Просто чтоб только обратили внимание на заслуги…
— На чьи заслуги?
— На заслуги… вообще на Александра Васильича.
— Это называется рекомендовать. Я должен быть уверен в том, кого рекомендую.
— Но разве вы не уверены, братец?..
— Не беспокойтесь, сделайте одолжение, — прервал ее Иванов, — я не желаю ничем затруднять Сергея Андреевича.
Сергей Андреевич засмеялся.
— Вот видите ли, — сказал он очень приятно Иванову, — женщины ничего не понимают. После всего, что я говорю, она еще готова настаивать! Вы не можете вообразить, что такое иметь дело с дамами! В вашей палате их не бывает, нет?
— Нет… — отвечал Иванов, озадаченный этим вдруг развязным тоном.
— Дамы — это беда! с просьбами, с пенсиями… дай им невозможное, вот как она…
Любовь Сергеевна была в восхищении, что Серженька так внезапно одушевился.
— Я вас не понимаю, братец, — сказала Прасковья Андреевна.
— Ну, я не виноват, — сказал он, вдруг так же внезапно омрачившись, встал из-за стола и вышел.
День прошел, по обыкновению, однообразно и томительно; даже Иванов и Катя были невеселы, несмотря на то что Прасковья Андреевна, несколько раз застававшая их в молчании и раздумье, говорила им:
— Полно вам! какие вы еще дети! мало ли что бывает на веку, так обо всем и горевать?
Сергей Андреевич был так сумрачен и грозен, что пройти мимо него было страшно. Как нарочно, он не удалился в свою комнату, но удостоивал сидеть в гостиной с матерью и старшими сестрами или вдруг появлялся в зале, где были жених и невеста, прохаживался, бросая взоры на столбы, поддерживавшие потолок, и останавливался в немом и загадочном созерцании этих столбов.
— Крышу надо бы поправить, Серженька, — раздавался дрожащий голос Любови Сергеевны из гостиной… — Что ты говоришь, мой друг? — спрашивала она, не дождавшись не только ответа, но и вопросительного междометия.
— Я ничего не говорю, — произносил Сергей Андреевич.