— Не сомневаюсь. Мы постараемся узнать, каковы эти причины.
— Она пряталась в церкви. Разве это подходящее место? Так делать — святотатство. Жить в церкви — не дело. Она не для того выстроена. Ни одному порядочному человеку не придет в голову жить в церкви.
— Но ведь это единственное место в деревне, где она могла найти крышу над головой, — возразил Дункан. — Где-то надо укрыться от непогоды.
— А зачем она осталась здесь?
— Ты же слышал. Она искала какие-то сведения о Вольферте. Она знает, что он когда-то жил здесь. Может, она думала, что он ушел отсюда, и искала сведения насчет этого. Откуда ей знать, что он тут похоронен.
— Все это я знаю. Но зачем ей разыскивать его?
Дункан покачал безделушкой перед отшельником, который в ужасе отскочил.
— Я думаю, она искала это. Ты не знаешь, что это? В деревне ничего не говорили?
— Это была реликвия. По крайней мере, деревенские считали так, судя по старым рассказам. Реликвия, но какая, откуда — я не слышал. Наверное, никто не знал. В деревне считали, что Вольферт — святой, и он никогда не оспаривал этого. Это было для него спокойнее, чем если бы узнали, что он колдун. Ах, какой позор, какой стыд… Он — колдун!
— Да, я знаю, — без всякого сочувствия сказал Дункан. — Его похоронили в святой земле.
— Дело не только в этом! — Закричал Эндрю. — Ведь ему построили гробницу! Для себя деревенские ограничивались грубо вырезанными камнями, а для него потратили уйму времени, добывая отборный камень для больших плит и устанавливая их на место. А самое главное — громадный расход вина!
— А при чем тут вино?
— Ну, маркировать его, конечно. Говорят, он умер летом, и чтобы сохранить его…
— Понятно. Но не обязательно же в вине. Обычный рассол — то же самое, да даже лучше.
— Вы правы, лучше. Рассказывали, что он сильно попахивал, когда его клали в гробницу. Но некоторые считали, что простой рассол — вульгарно. И вот они положили этого колдуна в гробницу, столько поработав и с такими церемониями, потому что были уверены, что святой, и с ним положили его реликвию. Наверное, повесили ему на шею.
Эндрю печально закивал.
— Я думаю, вы понимаете, милорд.
— Не называй меня милордом. Лорд — мой отец, а не я.
— Простите, милорд, больше не буду.
— Как ты думаешь, почему рассказы о Вольферте так долго держались? По крайней мере, сто лет, а то и больше. Не знаешь, когда это было?
— Никто не знает, — ответил Эндрю. — Дата его смерти была указана на маленькой статуэтке, венчающей гробницу, но она разбилась, когда дерево упало. А что рассказы живут долго — ничего удивительного. В деревне целыми месяцами ничего не происходит, абсолютно ничего, и уж когда что-то случается, это производит большое впечатление, долго помнится, и об этом много говорят. Кроме того, иметь в деревне святого — много значит. Это дает деревне особые отличия перед другими деревнями.
— Да, — согласился Дункан, — это я понимаю. А что насчет реликвии?
Эндрю отошел подальше.
— Это не реликвия, а адская машина.
— Но она ничего не делает, — возразил Конрад. — Просто висит.
— Вероятно, она не активизирована, — предположил Дункан. — Не работает. Может, надо определенное слово, и механизм включится.
— По моему мнению, — сказал Эндрю, — ее надо закопать поглубже или бросить в текучую воду. Ничего хорошего от нее не будет. Нам и так хватает опасностей и бед, зачем искать еще? А почему вы так заинтересовались ею? Вы сказали, что идете в Оксенфорд. Я не понимаю — вы говорите, что у вас в Оксенфорде важное дело, а сами увлеклись этой противной вещью из могилы колдуна.
— Мы идем в Оксенфорд по делу господа, — произнес Конрад. — По святому делу.
— Конрад! — Резко оборвал Дункан.
Эндрю повернулся к Дункану.
— Он верно говорит? На вас возложено дело господне? Святое дело?
— Можно сказать и так.
— Конечно, это дело важное, — сказал Эндрю. — Путь далекий, трудный, жестокий. Однако, вы имеете нечто, говорящее вам, что путешествие должно быть сделано.
— Теперь будет труднее, — вздохнул Дункан. — Мы надеялись пройти незаметно, но теперь разрушители знают. Мы разбили их пикетчиков, и теперь нас будут выслеживать. И нет другого пути. Дело не только в безволосых. Меня беспокоит самая суть. Если здесь были пикетчики, значит, есть что-то, на что никто не должен наткнуться.
— Как же мы пойдем? — Спросил Конрад.
— Прямо вперед. Это единственно возможное. Куда бы мы не пошли, везде можно встретить разрушителей, так что пойдем прямо как можно быстрее и будем остерегаться.
Пока они разговаривали, дух висел в углу, а теперь перелетел к ним.
— Я буду вашим разведчиком, — заявил он. — Я могу лететь впереди и смотреть. Страх будет сжимать мою душу, если она у меня есть, но из признательности за то, что вы позволили мне идти с вами, и ради святой цели я могу это сделать.
— Я не просил тебя сопровождать нас, — возразил Дункан. — Я сказал, что не могу помешать тебе идти с нами.
— Вы не принимаете меня, — запричитал дух. — Хоть я и сам дух, я не могу сказать вам. Вы спрашиваете об одном определении, а я спрошу о другом: можете ли вы сказать, что такое человек?
— Нет, не могу.
— Я бы сказал, что быть духом хуже. Дух не знает, что он такое и как он должен действовать, в особенности такой дух, который не имеет своего места для явления.
— Ты мог бы являться в церкви, — посоветовал Эндрю. — При жизни ты был близко знаком с ней.
— Я никогда не был внутри, — возразил дух. — Только снаружи. Я сидел на ступеньках и просил подаяния. И скажу тебе, отшельник, это была вовсе не такая хорошая жизнь, какой могла быть. Деревенский люд очень скуп.
— Они бедны. Нищие даже. У некоторых и медяка лишнего не было, а иной раз и нелишнего — вообще ничего. Так что твоя участь была нелегка, — добавил Эндрю безжалостным тоном. — Всякая участь тяжела.
— Зато есть вознаграждение. Быть духом лучше, чем быть мертвым, в особенности если мертвые попадают в ад. Очень многие живые знают, что, как только умрут, то прямехонько отправятся в ад.
— А ты?
— Не знаю. Я не был злым, только лентяем.
— Но для тебя все складывается хорошо. Ты идешь с этими людьми в Оксенфорд, и, может, тебе там понравится.
— Они говорят, что не могут помешать мне идти, я им явно неприятен, но все равно пойду.
— И я тоже, — заявил Эндрю, — если они возьмут меня. Я всю жизнь мечтал стать солдатом господа. Из-за этого я стал отшельником. Святое рвение, возможно, недостаточно ярко горело в моей душе, но все-таки горело. Я всячески старался доказать свою преданность господу: годами я смотрел на пламя свечи, отрываясь только для принятия пищи и заботы о телесных нуждах. Я ложился спать только тогда, когда у меня не оставалось сил бодрствовать. Случалось, что я клевал носом и спаливал брови на свече. А свечи — дорогое удовольствие, нелегко было добывать их. И я так ни к чему и не пришел. Свечное бдение ничего не дало. Я даже не почувствовал ничего хорошего в этом. Я смотрел на пламя и думал, что сольюсь воедино с падающим листом, с пением птицы, с солнечным лучом, с паутиной и приобрету мудрость всего мира, но ничего такого не случилось. Мне плевать на падение листа, и меня мало беспокоят птицы и их пение. Чего-то не хватало, или сама идея была неправильной, а те, кто обещал в этом деле успех, были первоклассными лгунами. В конце концов я понял, что меня обманули. Теперь же у меня есть шанс стать настоящим солдатом господа. Хоть я и трус, и крепости во мне не больше, чем в тростнике, но своим посохом, надеюсь, я смогу нанести парочку здоровых ударов, если понадобится. Я приложу все старания, чтобы не убегать, как сегодня, когда нам угрожала опасность.
— Не ты один убежал сегодня, — глухо сказал Дункан. — Леди Диана с боевым топором и всем прочим тоже удрала.
— Только после того как все кончилось, — поправил Конрад.
— Но ты мне сказал…
— Вы неправильно поняли мои слова. Когда началось сражение, она спешилась, но потом снова села на грифона, и они оба сражались, она — топором, а грифон — когтями и клювом. И только когда безволосые были разбиты и бежали, она улетела.
— Это мне больше нравится, — обрадовался Дункан. — Она не похожа на тех, кто спасается бегством. Значит, уклонился только один я.
— Вам не повезло, что вас треснули дубиной, — оправдал его Конрад. — Я встал над вами и отогнал тех, кто подбирался к вам. Наибольший урон безволосые понесли от миледи и дракона.
— Грифона.
— Правильно, милорд. Грифон. Я путаю их.
Дункан встал.
— Нужно пойти в церковь, пока еще светло. Может быть, леди там.
— Как ваша голова? — Спросил Конрад.
— Сбоку шишка с гусиное яйцо, болит, но, в основном, все в порядке.
Глава 8
Церковь была небольшая, но производила сильное впечатление, куда большее, чем можно было ожидать от деревенской церкви. Столетия назад деревенские каменщики трудились для нее, добывали и обрабатывали камень, привозили его на место, укладывали тяжелые плиты фундамента, вырезали скамьи, алтарь и прочую фурнитуру из местного дуба, ткали гобелены для украшения стен. Дункан подумал, что вся грубая простота как раз и придает церкви очарование, столь редкое в других, больших по размеру и тщательно отделанных сооружениях.
Гобелены были содраны со стен и валялись на каменных плитах пола, рваные и затоптанные. Некоторые из них были подожжены, но не сгорели. Скамьи были изрублены, алтарь уничтожен.
Дианы и грифона там не было, но были признаки их недавнего прибывания: навоз грифона, овечья шкура на полу в маленьком приделе, где спала Диана, грубо сложенный из камня очаг и полдюжины кухонных принадлежностей.
Во втором приделе стоял длинный стол, каким-то чудом оставшийся неповрежденным. На нем лежали груды пергамента. Там же стояла чернильница с воткнутым в нее пером.
Дункан взял один из листов. Почерк был неразборчивый, слова написаны безграмотно, с ошибками. Такой-то родился, такой-то умер, такие-то поженились, таинственная болезнь унесла десяток овец. В этом году было много волков, ранние морозы погубили огороды, но снега не было почти до рож