Огаст не знал, на какую реакцию рассчитывала коварная леди, но ее ожидания не оправдались: доктор Рихтер ничуть не смутился, а, наоборот, преисполнился энтузиазма:
Спасибо, я — с превеликим удовольствием, в Девоне бушевало несколько крупных эпидемий, наверняка кости сохранили их следы. Очень, очень интересно — поедете с нами, мистер Картрайт?
Нет, это зрелище не для Огаста, его тошнит даже при виде раздавленной мухи!
Мистер Картарйт мог бы возразить: во-первых, то была не муха, а паук — причем огромный! Во-вторых, такое случилось всего один раз, и очень-очень давно! В-третьих, он ужасно устал от инсинуаций леди Маргарет. Но вынужден был отказаться от дискуссии об арахнофобии[52] в пользу более приятной обязанности — принесли записку от мисс Львовой: у княжны возникла надобность переговорить с ним по юридическому вопросу, и он поспешил откланяться:
— Сожалею, но не смогу составить вам компанию — мне придется предпочесть визит к судье Паттерсону, пока старину Горринга не вздернули над городскими воротами!
XX
Май, 15, 1939 г., понедельник 12–10 по Гринвичу
Было достаточно одного слова, чтобы описать особняк судьи Паттерсона, прилегающий к нему парк, фермы арендаторов, рыбный пруд, поля и пашни: все это, взятое вместе, вполне заслуживало определения «респектабельность».
По стенам холла и вдоль лестницы на равном расстоянии друг от друга расположились портреты джентльменов в камзолах и с буклями: политиков и ученых в зените славы запечатлели кисти таких же знаменитых живописцев — в разное время все они посещали этот скромный уголок Девоншира.
Визитер восторгался полотнами так громко и искренне, что растопил ледяной панцирь справедливости, сковывавший грудь достопочтенного Паттерсона, и получил приглашение в кабинет. Оставалось только сожалеть, что он явился в обитель трудов и дней судьи графства без сопровождающего. Его одиночество создавало огорчительный диссонанс с обстановкой кабинета, судя по которой мистер Паттерсон испытывал почти болезненную тягу к симметрии. По обе стороны от мощного дубового стола наличествовали два суровых книжных шкафа, два противоположных угла занимали прозрачные витрины, в которых были во множестве выставлены спортивные кубки. На стене рядом с каждой была закреплена полочка с веслом — таким награждают гребцов за победу в университетской регате, а над каждым веслом — рамка с фотографией команды — победительницы. Единственным непарным предметом в кабинете — кроме высокого чипендейловского кресла и помещавшегося в нем судьи — было чучело головы вепря, подвешенное рядом с одним из фотоснимков. Общая логика декора кабинета нашептывала Огасту, что непременно должен был присутствовать второй охотничий трофей: на другой стороне стены, рядом со вторым снимком, ему удалось разглядел крошечную черню точку — след от гвоздя. Его сердце тревожно екнуло, он понял: именно на этом месте недавно красовалось чучело волчьей головы!
Спрашивать напрямик Огаст счел неосмотрительным, зато поспешил выразить восхищение многогранной личностью мистера Паттерсона: занятой человек, судья графства, успевает отдавать дань традиционной забаве британских джентри — охоте!
Судья Паттерсон вынул из ящика стола кусочек замши и стал протирать очки: нет, он не охотник. Среди его личных наград исключительно медали и кубки. Действительно, Огаст с легкостью нашел на старинном, желтовато-коричневом от сепии снимке команды гребцов-победителей будущего судью. Все его награды собраны с левой стороны, объяснил судья.
Кабанья же голова, как и все трофеи, расставленные с правой стороны, принадлежит его сыну Ричарду, действительно отличному стрелку и любителю охоты. Судья, старчески покряхтев, привстал из-за стола, указал на снимок команды гребцов, сделанный, судя по всему, незадолго до войны:
Вот он, мой Ричард, второй слева.
Огаст ничего не знал об указанном молодом человеке, но некоторые из триумфаторов были ему знакомы — за мускулистыми плечами гребцов просматривался блеклый профиль сэра Глэдстоуна. Он уже тогда был лордом, именно ему повезло родиться на три месяца раньше кузена Горринга, фамильная белозубая улыбка и античный торс которого составляли центр композиции на фото.
Надо же, ваш сын входил в одну восьмерку с отцом мистера Горринга!
Увы, мистер Картрайт. Мой покойный сын тоже оказался в этой проклятой команде! На финише мальчишки были так счастливы, что смогли вернуть Оксфорду его славу, ведь вырваться вперед за Барнсским мостом практически невозможно! — и смеялись над глупой старой легендой, пророчащей скорую смерть всем гребцам из такой команды как жестокую плату судьбе за нереальный успех. Но чрез год началась война, и за пять лет никого из них не осталось в живых…
Огасту стало неловко от того, что он из пустого любопытства разбередил воспоминания почтенного джентльмена. Чтобы хоть как-то оправдаться, он пробормотал:
Но сэр Глэдстоун, ведь он жив!
Жив… — судья глубоко вздохнул, снял очки и потер переносицу. — Жив потому, что не попал в жернова той войны. Помните китайскую притчу об от- носительностй беды и радости? У землепашца родился сын — радость! Сын упал и охромел — беда! Началась война, и хромого сына не призвали в армию — радость! Так и вышло с Глэдстоуном. Его увезли в госпиталь прямо с регаты, на финише ему стало совсем худо, фотографу пришлось просить поддержать его под руки, чтобы сделать общий план. После этого происшествия суфражистки взвыли воем, а газетчики им вовсю подпевали: не слишком ли дорогую цену платит британское юношество за спортивные победы во славу своих колледжей? Но вот настал пятнадцатый год! И тогда никто из них не задавался вопросом, не слишком ли высока цена военных побед — когда проклятые боши смешивали цвет британской нации с грязью при Сомме, травили газом и топили вместе с крейсерами. Хотел бы я увидеть на этой стене рогатую каску с убитого боша вместо охотничьего трофея — вот был бы лучший памятник моему бедному мальчику!
Мистеру Горрингу еще повезло: он умер в госпитале, успев увидать новорожденного сына. Семья смогла с ним проститься… А моего несчастного Ричарда никто не искал, когда его смыло с палубы в разгар боя! Соленая вода стала ему могилой. Но сэр Глэдстоун не мог быть призван в армию по состоянию здоровья. Ему было бы впору скорбеть о погибших друзьях и взывать к отмщению, а не распивать шампанское на приемах с Риббентропом да нашим развеселым высочеством и не ратовать в парламенте за политику умиротворения. Вояки же, как водится, идут на поводу у политиков и тоже лепечут о мире под оливами и стратегическом партнерстве. Какой, к черту, может быть союз между нами и проклятыми германцами?
Огаст решился прервать монолог достопочтенного Паттерсона:
Мистер Паттерсон, ни один член парламента не разделит вашего гнева больше, чем военный или офицер королевского флота. Например, коммандер Пинтер — убежденный противник политики умиротворения! — Огаст подался вперед и понизил голос, чтобы придать ему доверительные нотки: — Он даже оказался в опале у начальства, поскольку не скрывал своих взглядов. Поверьте, сэр, судебный штраф может сильно повредить его карьере — я приехал просить вас о помощи!..
Судья некоторое время молча разглядывал свои тщательно протертые до блеска очки, затем перевел взгляд на Огаста и с сомнением спросил:
Что же я смогу сделать?
Джентльмены внесут деньги на нужды местной благотворительности!
Пожалуй, я найду возможность и рассмотрю правомерность их содержания под стражей. Но боюсь, мистер Картрайт, даже при ваших очевидных дипломатических талантах не со всеми вам удастся договориться так же легко, как со мной! Мистер Честер — крепкий орешек! Он нашел средства и убедил лорда Глэдстоуна прибыть в Энн-Холл, чтобы лично участвовать в слушаниях об ущербе, причиненном особняку. Сэр Глэдстоун возглавляет фонд, распоряжающийся поместьем до объявления наследника… — судья хмыкнул. — Возвратив коммандеру свободу, я всего лишь обеспечу равенство сторон в процессе о взыскании ущерба! Соблюду принципы права, так сказать… хе-хе… Приезжайте сегодня на экстренные вечерние слушания и подумайте, где искать ключ от стального сердца мистера Честера, иначе вашему начальнику несдобровать.
Слушания будут экстренными?
Да. Энн-Холл — поселение скромных размеров, площади для содержания задержанных тоже невелики, так что мне volens-nolens придется выпустить и мистера Горринга, и прочих бедокуров. Инспектор просит освободить камеру — он задержал подозреваемого в убийстве графини Таффлет.
Никаких подробностей, кроме времени слушаний, судья не сообщил. Огаст обдумывал обескураживающие новости, пока автомобиль катил по проселкам Девона.
Даже сейчас коттедж покойной графини не выглядел осиротевшим, а больше напоминал оживленный отель. Прислуга сновала из комнаты в комнату с чемоданами и коробками, выбивала и просушивала перины, меняла скатерти, натирала паркет и чистила каминные решетки.
Анна тоже хлопотала на кухне: вместе с кухаркой они пересчитывали столовое серебро, сличали количество кухонной утвари с записями в учетных книгах, раскладывали по коробкам оплаченные и еще не погашенные счета.
«Старая леди» вела домовые записи крайне неряшливо! — сокрушалась миссис Диксис. — Теперь сам черт в них ногу сломит!
Все дело в том, что собственные средства леди Делии были весьма скромными, а личных вещей — лишь малая толика. Коттедж — полностью меблированный и оснащенный — был предоставлен ей в пожизненное владение согласно завещанию предпоследнего графа Колдингейма, и нынешний энтузиазм прислуги питался надеждой если не сохранить за собой место в доме, то по крайней мере исходатайствовать у душеприказчиков выплату жалования, которое покойница имела привычку задерживать.
Надеюсь, не будет никаких юридических препятствий и я смогу забрать собачек к себе? — переживала княжна. — Куда мне обратиться с такой просьбой? Боюсь, графиня не составила завещания и не предусмотрела пансиона для бедных животных…