Поняв, наконец, что словами делу не поможешь, Том круто повернулся на каблуках и медленно-обреченно пошкандыбал вперед по аллее, смешно втянув голову в плечи. Создавалось такое впечатление, будто шея у него начисто отсутствует.
Мне даже на краткое мгновение стало искренне жаль этого дуралея где-то в глубине моей слишком уж чувствительной и сентиментальной души. Но я мужественно отбросил в сторону ненужные в данной ситуации сантименты и поднял пистолет, поймав ершистый затылок старого приятеля в прорезь прицела.
Когда проштрафившийся соратник отдалился от нас на полдюжины шагов, я плавно вдавил курок, отправляя боек на жаркое свидание с круглозадой гильзой.
Выстрел вышел значительно громче, чем я рассчитывал. Солидно грохнуло, словно всерьез. Мне даже подумалось – не перепутал ли, случаем, патрон?
Но Цыпа развеял самые худшие мои опасения, наскоро осмотрев валявшееся на гравийной дорожке неподвижное тело.
– Дышит пока, тварь! – поднимаясь с колен, явно разочарованно констатировал Цыпленок, шаря лапой у себя под мышкой. – Можно добить гада? На хрен тебе сдался такой мутнорылый кадр?
– Нет. Коли выживет, значит, как в Книге Судеб записано. А корректировать дату чужой смерти – это против Закона Природы, – наставительно изрек я, разглядывая слипшиеся от крови волосы на затылке Тома. – Все. Уходим. Тут недавно я исправный таксофон видал необходимо «Скорую» для нашего друга вызвать. Грех непростительный не помочь ближнему своему в беде. Негуманно как-то. Тем более, за палату в травматологии все одно вперед уплачено, чего добру зря пропадать.
– Неужели? – нагло скалился Цыпа, профессионально-быстро выворачивая карманы раненого, чтоб происшествие в парке смахивало на банальное ограбление. – Как-то не замечал я раньше, Монах, что ты сильно каких-либо законов придерживался. Даже воровских.
– Плебейским верхоглядством страдаешь, брат! – популярно разжевал я молодому соратнику его вопиющее заблуждение, ставящее под ермнение наличие у меня твердых жизненных принципов. – К твоему сведению, я запостоянку следую каким-нибудь правилам и законам. Но их столько разных развелось, что хоть пруд пруди, и не моя забота, что они почему-то частенько противоречат друг другу. Ладушки! В настоящий момент Закон Сохранения Собственной Шкуры требует от нас срочно и без пустых базаров рвать когти отсюда. Все, обрываемся!
В просторной палате «люкс» Центральной травматологической больницы за несколько дней ничего не изменилось. Все так же радовали глаз высокий габаритный холодильник «Стинол» и телевизор «Панасоник». Ненавязчиво-тихо гудел кондиционер, старательно сохраняя в помещении мягкий двадцатитрехградусный климат. Веселенькие шелковые желтые шторы на окнах хорошо гармонировали с оранжевой ковровой дорожкой на полу.
Правда, благостный вид «люкса» слегка портила бледная, слегка осунувшаяся физиономия Тома, лежавшего на койке посередине палаты. Впалые щеки соратника цветом своим могли смело конкурировать с плотной марлевой повязкой на его крупной голове. Не шибко умной, к слову сказать.
Обычно блестящие серо-стальные глаза Тома потеряли живость и глядели на нас с Цыпой каким-то отсутствующим потусторонним взглядом. Оно и понятно – несколько дней бедолаге пришлось проваляться в реанимации, болтаясь между жизнью и смертью, как тюльпан в проруби. Но запаса жизненной энергии у братишки оказалось вполне достаточно, чтоб Костлявая все же отступила и убралась восвояси в преисподнюю.
– По-моему, Михалыч, крыша после сотрясения у него окончательно съехала набекрень, – равнодушно заметил Цыпа, пристраивая букет желто-белых гладиолусов на тумбочке у изножия кровати. – Не соображает уже ни хрена, в детство впал.
– А тебе даже и впадать не надо – на десятилетнем уровне благополучно тормознулся! – желчно проскрипел с больничного ложа Том, моментально рассеивая все подозрения в дееспособности его покоцанного пулей «чайника».
– Вот и ладушки! Оклемался, значит? – искренне порадовался я за старого приятеля и задал вопрос, давно и живо меня интересовавший. – Говорят, что когда человек находится в коматозном состоянии, то его неприкаянная душа бродит на том свете. Ты вот лично чего-нибудь видал в беспамятстве? Есть загробный мир, или все это пустые базары проповедников?
– Ангелов с крылышками не наблюдалось, впрочем, как и рогато-хвостатых чертей, – слабо улыбнулся синими губами Том. – Мне только казалось, что бесконечно лечу-падаю в кромешной темноте к ярко-красной точке, которая почему-то никак не хочет увеличиваться в размерах. Такая вот ерунда.
– Это тебя дьявол на раскаленную сковородку волок, а атеисты врачи не давали, – съязвил Цыпа, мстительно отыгрываясь за «десятилетний уровень». – Верняк, душа в ад попала. Коли бы в рай, то не вниз, а ввысь бы летела. Гарантия! Скажи, Михалыч!
– А я не в курсе, – отмахнулся я, не желая принимать участия в обсуждении столь деликатного теософического вопроса. – Доставай-ка лучше наши скромные подарки для больного друга.
Ну, слово «скромные» я употребил, понятно, чисто для понта, а вернее – из-за большой собственной скромности.
Цыпа, почему-то недовольно насупившись, снял с плеча ремень объемного баула и стал извлекать на свет божий щедро-царские дары природы-матушки. Низкорослый треугольный столик у кровати буквально заполонили многочисленные представители семейства цитрусовых, дыня, парочка спелых ананасов и веселенько-красочные импортные коробки с шоколадом и пирожными. Венчала все это дело дорогая темная бутылка «Хванчкары» в бумажном кульке.
– Я же помню, Том, что ты, как и я, не дурак перед сном стаканчик-другой пропустить для поднятия тонуса. Правда, я-то больше уважаю коньячок, чем все грузинские вина вместе взятые. Но на вкус и цвет товарищей нет, как гласит народная мудрость. В собственную веру обращать не собираюсь – каждому свое. Так что пей свою разлюбезную «Хванчкару» и не думай слишком уж худо о Монахе. Ладушки, брат?
– Благодарю, Евген! – как мне показалось, вполне искренне сказал Том, отводя странно заблестевшие глаза от подарочного изобилия. – Честно признаюсь – даже не ожидал от тебя...
– Гляди-ка, да он растрогался! – удивился Цыпа и жестко добавил: – Как в Михалыча из шпалера палят – спокойно глядел, а на простые апельсины смотреть без слез, вишь ты, не может! Шизик, в натуре!
– Ша! Кончай базлать! – резко одернул я не в меру разбушевавшегося телохранителя. – Лучше устрой-ка наши гладиолусы по-нормальному. Чего они на тумбочке валяются? Да еще и в ногах у бедного Тома! Он же не умер, а всего лишь приболел чуток! Ну ни капельки в тебе христианского понятия нет! Давай исправляй свою накладку. Пустая банка должна в тумбочке быть. Вода – знаешь где.
Дисциплинированный Цыпа, пробурчав что-то маловразумительное, занялся цветами, а я повернулся к лежачему приятелю:
– Менты не слишком надоедают со своими глупыми вопросами? Наведывались уже?
– Нынче утром приходил районный следак. В версию об ограблении не верит. Считает, что это кто-то из дружков Кравченко хотел счеты со мной свести из мести.
– Ну, ясное дело, – усмехнулся я. – Наши доблестные органы в своем обычном репертуаре: сразу хватаются за самое простое и легкое решение. Работнички! Впрочем, что это мы все о пустяках. Есть тема значительно важнее: как твое самочувствие? Сильно головушка болит? Небось осерчал на меня, браток, за вынужденный постельный режим? В цвет?
– Нет, Евген, – открыто-честно и даже не моргая встретил мой изучающе-выжидательный взгляд Том. – Ты сделал все правильно, по закону. Наказание я, в натуре, заслужил, потому зла не держу. А голова практически не болит. Мне здесь столько всякой лекарственной гадости в задницу вкололи, что до конца жизни, по ходу, никакую боль ощущать вообще уже не буду. Так что не бери в голову, Евген, я зла не держу и даже благодарен тебе за этот урок. Гадом буду!
Я придирчиво долго вглядывался в усталые серые глаза соратника, пытаясь уловить в них хотя бы намек на подлую неискренность, но ничего подозрительного не обнаружил. Если прав русский классик, утверждавший, что «глаза – зеркало души», то душа Тома передо мной чиста и невинна, как слеза ребенка.
Из туалетной комнаты нарисовался Цыпа, неся на вытянутых лапах трехлитровую банку с высоко торчащими из нее гордыми гладиолусами.
– Поставь на подоконник, – решил я, – там нежные создания все же поближе к солнышку будут. Ладно, Том, пожалуй, мы дальше погребем. Дела зовут на служение Маммоне. Держи «краба» в знак нашей нержавеющей дружбы!
Я взял похудевшую слабую ладонь приятеля и осторожно пожал, стараясь не причинить ненароком боль. Том из глупой вежливости попробовал приподняться в постели, но явно не рассчитал силенок – тут же упал обратно на подушку. На его землистом лице выступили обильные капельки пота.
– Не суетись зря, браток, вредно это для здоровья. – Я заботливо поправил на друге сползающее на пол одеяло и встал. – Пожалуй, пьянствовать тебе еще рано. Лучше поберечь организм. Ослаб он вконец, как вижу. Выздоравливай, короче, давай – Ксюха по тебе скучает, прямо спасу нет!
Выходя из палаты, я прихватил со стола кулек с бутылкой кавказской амброзии. В коридоре никого не было, кроме бабульки-нянечки, старательно елозившей по полу тряпкой, намотанной на швабру. Охрану я Тому не приставил, справедливо посчитав за совершенно излишнюю роскошь.
– Ты прямо святой, Михалыч! – то ли осуждающе, то ли восхищенно заявил Цыпа. – Но не стоит Том твоей апостольской доброты. Я бы ему после всего даже руки ни в жизнь не подал. Не простил бы! А ты еще кудахчешь над ним, как курочка над птенчиком!
– Эй, полегче в идиотских сравнениях! – усмехнулся я. – Такой вот я гуманист уродился, ничего не поделаешь. Если хорошо отношусь к человеку – то уж до самого конца. До смерти то бишь. А с натурой собственной не поспоришь, как известно.
– Это на тебя кликуха так сильно влияет, – высказал догадку улыбающийся Цыпа. – Ты Монахом не только для блатных стал, но и внутри самого себя! Правда же?