Арестованный хотел сказать что-то еще, но Коницкий остановил его.
— Было очень приятно познакомиться, — свернул беседу полковник. — Надеюсь, мы еще увидимся. Всего доброго, спокойной ночи…
Жандармы отвели арестованного в очень чистую и удобную камеру. Они принесли ему поесть, но узник не прикоснулся к еде. Он не мог есть и не мог сомкнуть глаз даже на минуту.
Рассуждения полковника на политические темы буравили его мозг, как черви, язвили сильнее, чем намеки на личную жизнь.
Неужели товарищи и впрямь выдали его? — напряженно думал он. Если нет, то откуда полковнику известны мельчайшие детали его жизни? Все правда, все именно так и было. Как же он узнал?..
Арестант уткнулся головой в набитую соломой тюремную подушку и горько проплакал всю ночь.
Глава двадцать вторая
Лодзь оживилась.
Война на Дальнем Востоке закончилась. Большая Россия снова распахнула двери перед купцами, комиссионерами и коммивояжерами. Заказов поступало много, и фабрики работали спешно, в две смены.
Забастовки прекратились. В городах и селах по всей Российской империи теперь было много демобилизованных солдат. Вместо японских язычников они били революционеров, врагов царя. Власть была отобрана у полиции и передана военным комендантам, как на фронте. В русских городах полиция собирала проституток, пьяниц, бродяг, бежавших из тюрьмы преступников в устроенных для них чайных, где висели парадные портреты императора и императрицы, а приставы, полицейские агенты и попы именем Божьим призывали уголовников и оборванцев бить жидов, революционеров и забастовщиков. Длиннобородые священники в длинных одеяниях и с распятиями в руках, черные монахини с горящими восковыми свечами, толстые рестораторы, рыночные торговки, переодетые жандармы, уличные девки, калеки, сумасшедшие, люмпены маршировали по улицам, распевали церковные песнопения и гимны, надрывали глотки, грабили, калечили и убивали в еврейских кварталах.
В Литве и Белоруссии вооруженные солдаты нападали на евреев и присоединялись к грабителям во время погромов; сопротивление еврейской самообороны подавлялось. В польские города привозили бородатых кацапов на железнодорожные работы и настраивали их против евреев, врагов церкви и государя-батюшки. Тюрьмы были полны рабочих, арестованных за участие в забастовках и революционной борьбе. По причине нехватки мест арестантов сажали в казармы, даже в гарнизонные церкви. Военные трибуналы работали быстро, впопыхах. По ночам в тюремных дворах строили виселицы. В каждом пассажирском поезде были зарешеченные вагоны, битком набитые высылаемыми в далекую Сибирь.
В городах и местечках евреи постились, пытаясь предотвратить погромы, читали покаянные молитвы, жертвовали деньги на поддержание вдов и сирот. Вместо ахдусников бимы в синагогах снова заняли магиды и раввины. Они призывали вернуться на Божьи пути, молиться, соблюдать заповеди, быть покорными царю земному и его законам. Отцы опять держали детей в узде. Время от времени ахдусники еще давали о себе знать: развешивали на стенах прокламации, а то и выходили на улицу с красным знаменем. Но повести за собой людей им удавалось редко. Революционно настроенная молодежь из состоятельных семей отбросила детские фантазии, в которые по горячности слишком уж погрузилась в предыдущие годы. Одни вернулись в университеты, готовиться к карьере. Другие удачно женились, занялись коммерцией, открыли фабрики, мастерские. Девушки искали женихов или же крутили свободную любовь с бывшими революционерами, гуляли, пили. Многие бежали за границу, в Америку, Аргентину. Революционные вожди уехали в Швейцарию, где вели жаркие теоретические споры в студенческих комнатушках. Некоторые остались в тюрьмах, в Сибири.
Лодзь снова работала, гнала на всех парах. Россия требовала товаров, скупала их, компенсируя простои в неспокойные времена. Лодзинские фабриканты часто устраивали балы для военных властей города, проигрывали офицерам деньги, платили большое недельное жалованье хозяину города генералу Куницыну. Они подарили ему и карету, дорогую, с лошадьми, чтобы он держал город в строгости, не допускал забастовок и беспорядков. Рабочие боялись пикнуть. Сидели тише воды, ниже травы. Лодзь снова гуляла в кафешантанах, играла в карты, пила и наслаждалась жизнью.
Макс Ашкенази преуспел. Дела у него шли прекрасно. Он добился своего.
Его брат Якуб боролся за Диночку, давал ей деньги, нанимал адвокатов, делал все возможное и невозможное, чтобы не допустить развода, но проиграл. Упрямством Макс всегда был сильнее его. Если он на что-то нацеливался, то стоял до конца. Он готов был пробить головой стену, лишь бы получить желаемое. Якуб, в свою очередь, быстро загорался, хватался за дело с пылом, но, вспыхнув, так же быстро остывал и не хотел воевать дальше. Гораздо больше войн ему нравилась красивая и приятная жизнь. Достижение цели, преодоление препятствий на пути к ней не слишком его увлекали. Он не любил побеждать кого-то, мстить. Но как моль, которая не торопится и маленькими кусочками съедает самую крепкую вещь, его брат, Макс Ашкенази, кусал, грыз, атаковал, сживал со свету и не успокаивался, покуда противник не уставал и не сдавался.
Он по сто раз отправлял служек звать жену на суд Торы, подсылал людей, выдвигал новых адвокатов, велел управляющему домом Шлоймеле Кнастеру подстраивать разные пакости, пока Диночке это не надоело, пока ей не осточертела такая жизнь и не захотелось покончить со всем этим. Ее родители тоже опустили крылья. Они не отличались особой воинственностью, эти Алтеры. Никто бы не назвал их борцами. Им надоело жить за счет Якуба, но долги окружали их со всех сторон. Игнац то и дело слал из-за границы письма с просьбами о деньгах. Его абсолютно не интересовало, что творится дома. Пусть там творится что угодно, лишь бы чеки приходили к нему как можно чаще, в противном случае он угрожал покончить жизнь самоубийством. И Диночка устала. Она больше не могла тащить на своих женских плечах этот груз и согласилась на развод.
С тяжелым сердцем Макс Ашкенази выплатил жене целых сто тысяч рублей наличными. Это было много, во много раз больше, чем она когда-то принесла ему приданого. Сто тысяч — это сумма. За такие деньги можно было бы купить большой пакет акций. Но он должен был ими пожертвовать ради своего великого плана. Сама вдова Марголис из Харькова велела ему выплатить их. За эти сто тысяч он добился развода, как еврейского, так и гражданского, и взял с жены подпись, что она не имеет больше претензий к своему бывшему мужу, Симхе-Мееру (Максу) Ашкенази. С опущенными головами стояли они, муж и жена, в раввинском суде, где их множество раз переспросили, действительно ли они хотят расстаться, и множество раз заставили повторить «да».
— Боже мой, когда уже это кончится? — сказала Диночка матери. — Я больше не могу.
— Развод — не мелочь, — сделал ей замечание раввин. — Так велит наша святая Тора.
Диночка вышла на улицу, не удостоив взглядом человека, с которым прожила жизнь. Она упала в закрытых дрожках на шею матери и зашлась в рыданиях.
— За что мне такая жизнь? — всхлипывала она. — Такая несчастная жизнь! За какие грехи, мама?
Прива утешала ее.
— Доченька, ты еще выйдешь замуж, у тебя еще будет счастье. С таким-то состоянием, не сглазить бы. И ты еще красива, как на картинке. Ты цветешь как роза, доченька…
— Не говори этого! — просила Диночка. — Не мучай меня!..
А вот Макс Ашкенази смотрел на свою бывшую жену. С побледневшим лицом, с печальными голубыми глазами, в темной одежде, гордая, чужая, стройная, она казалась такой красивой, соблазнительной и недоступной. Он вспомнил вдову Марголис, крупную, широкоплечую, угловатую немолодую женщину с мужскими ухватками и басовитым голосом, от которого бросает в дрожь. Он почувствовал укол в сердце, когда Диночка вышла из комнаты и скрылась из глаз. Внутри возникла пустота, словно он выпустил из рук дорогую вещь, уронил ее в глубокую пропасть, и руки вдруг стали лишними. Но, как обычно, он сумел справиться с собой. Он представил миллионы, которые принесет ему харьковская вдова, ее огромные деньги, за которые можно купить море акций. Это помогло забыть о пустоте.
С высоко поднятой головой, на цыпочках, как всегда, когда ему хотелось придать себе куражу, он вышел из раввинского суда и уселся в ожидавшую его карету. В тот же день скоростным поездом он отправился в Харьков к вдове Марголис с разводным письмом в кармане.
Лодзь знала, что говорит, предсказывая недолгую любовь между Янкой, дочерью фабриканта Флидербойма, и Якубом Ашкенази.
Говорили, что этот роман продлится от поста Эсфири до Пурима. Так оно и было. Сумасшедшая дочь Флидербойма влюблялась в красивых мужчин так же быстро, как охладевала к ним. Однако Якуб остался жить во дворце, в директорской квартире при фабрике. Янка сохранила с ним дружеские отношения. Они по-прежнему называли друг друга на «ты», но больше она с ним в карете по улицам Лодзи не разъезжала. Она увлеклась тенором, итальянцем, выступавшим в Варшавской опере. Ей вдруг очень захотелось развивать свой голос, который у нее когда-то был, и она пригласила тенора к себе в качестве преподавателя. И теперь, вместо Якуба Ашкенази, она каталась с этим смуглокожим итальянцем и прижималась к нему на глазах у всех, как может только безумная.
А Якуб Ашкенази разъезжал галопом с дочерью брата Гертрудой.
Она, эта бойкая Гертруда, больше не делала секрета из своей любви к дяде. После развода родителей она стала самостоятельной и даже не спрашивала мнения матери. Она сидела рядом с Якубом веселая и счастливая, качая всеми локонами, кудряшками и колечками своей красивой медно-рыжей головки. Она отбирала у дяди вожжи, как в те времена, когда была ребенком, и смеялась голоском-колокольчиком, и смотрела прямо в горящие черные глаза Якуба, в глубине которых пробегали голубые огоньки.
— Кубуш, — говорила она, — поцелуй меня покрепче.
Дедушка Алтер взялся искать для внучки женихов. Он вместе с Привой уже присмотрел для дочери очень приличного мужчину, торговца и вдовца. Правда, Диночка не допускала даже мысл