и о сватовстве, слова не давала сказать на эту тему, говоря, что она уж как-нибудь проживет отведенные ей годы одна. Но родители верили, что ее удастся переубедить. Они хотели дожить до счастья дочери после той несчастной жизни, которую они ей устроили. Вот только дочь Диночки, Гертруда… Пока она не выйдет замуж, о сватовстве матери не может быть и речи, и реб Хаим Алтер все время обсуждал со сватами достойные партии для внучки. Прива смеялась над мужем.
— Ты, верно, думаешь, что сейчас прежние времена. Нет, Хаим, партии, которые ты находишь, не подходят Гертруде. Я уж как-нибудь подыщу ей современного парня. С десятью тысячами рублей ей можно даже доктора найти…
Но Гертруда не желала слышать ни о дедушкиных купцах, ни о бабушкиных врачах.
— Не хочу, не надо, — смеялась она и затыкала уши своими маленькими пальчиками.
— В чем дело, у тебя уже кто-то есть? — допытывалась бабушка Прива. — Любовь, а, проказница?
— Любовь, еще какая любовь! — со смехом отвечала девушка и принималась кружить бабушку по комнате в танце.
Энергичная, как и ее отец, неудержимый в достижении цели, жизнерадостная, жадная до развлечений и наслаждений, как все Алтеры, Гертруда не довольствовалась одними родственными нежностями дяди Якуба. Он был для нее не только родственником, но и мужчиной — красивым, сильным, веселым, из черных глаз, из смуглой кожи, из здорового и мощного тела которого лучилась сама жизнь. Еще в отрочестве, в тринадцать лет, сидя у него на коленях, она любила в нем не столько дядю, сколько мужчину. Чем старше она становилась, тем сильнее липла к Якубу. С тех пор как он развелся, она говорила с ним открыто. Она перестала называть его по-семейному дядей и звала просто по имени, причем в уменьшительной форме. Кубуш — называла она его вместо Якуб. Она прижималась к нему, садилась к нему на колени, навивала на пальцы его бороду и поедала его взглядом.
— Целуй меня сильнее, крепче, съешь меня! — умоляла она его в пылу страсти.
Дядя Якуб боялся этой девушки.
Он тоже испытывал к ней больше чем родственную любовь. Он видел в ней Диночку, ее мать. Единственное, что отличало ее от матери, был рот. Губы девушки были не такими нежными и красивыми, как у матери. Они были толстоватыми, чрезмерно красными и немного вывернутыми. Между ними виднелись крепкие белые и довольно хищные зубки. Этот сильный, жадный рот выдавал силу и упорство, унаследованные Гертрудой от отца.
Казалось, ее пухлые, вывернутые губы всегда готовы к поцелуям, к страстным поцелуям. Мужчины сразу обращали внимание на эти губы, взгляда от них не могли оторвать. Дядя Якуб боялся сам себя, когда эта девушка своими зрелыми, женскими поцелуями искала его губы под усами.
— Гертруда, хватит! — гнал он ее со своих колен. — Ты уже взрослая, не притворяйся дурочкой…
Но девушка не отставала.
— Да, я не маленькая девочка, — сердито говорила она. — И я знаю, что ты меня любишь…
Дядя Якуб пытался смеяться над ней, свести все к шутке, но это еще больше распаляло Гертруду.
— Не смейся, говори со мной, как с женщиной! — топала она ногами со злостью и пробудившейся женской обидой.
Дядя Якуб вздрогнул. В глазах Гертруды горели зрелые голубые огоньки. Он в таких делах разбирался. Он понял, что шутками тут не поможешь. Перед ним стояла женщина, взрослая, влюбленная, деспотичная и в то же время рабски покорная. Он увидел, что дело принимает серьезный оборот, и испугался. Правда, он был свободен, как от жены, давшей ему развод, так и от дочери Флидербойма, променявшей его на тенора. Но он страшился маленькой Гертруды. Ему было неловко перед Диночкой. Как его ни тянуло к девушке, он старался отдалиться от нее, избегал ее, отталкивал. Но Гертруда не отступала.
Зрелая, могучая, полная радости и сил, она не пыталась, как некогда ее мать, погрузиться в книжки, жить чужими жизнями. В отличие от подруг, она не разменивала свои чувства на платонические влюбленности во всяких оперных певцов и театральных героев-любовников. Она излучала силу и желание. Ее юная жизнь кричала в ней голубым блеском глаз, горячей медью волос, ее вывернутыми, красными и толстыми губами, всем ее гибким и созревшим девичьим телом. Она жаждала любви, мужчины. Желания ее были мощными, цельными, необузданными, и она не стыдилась их. Она открыто говорила о них дяде.
— Я люблю тебя, Кубуш, — говорила она, — и ты меня тоже. Я это знаю. Будь моим мужчиной!
Якуб Ашкенази гнал ее.
— Глупая ты девочка, — пенял он ей. — Ты сама не понимаешь, что ты говоришь. Молчи об этом, чтобы люди не услышали.
— Какое мне дело до людей? — резко отвечала ему девушка.
— Малышка, я ведь мог бы быть твоим отцом.
— Ты мне нравишься, — повторяла она.
— Гертруда, ты молода, все девушки в твои годы питают слабость к мужчинам среднего возраста. Но это проходит. Тебе надо выйти замуж за ровесника!
— Я женщина и знаю, чего хочу, — твердо отвечала она.
Когда Якуб Ашкенази увидел, что от девушки так просто не отделаться, он начал искренне говорить ей все, что было у него на сердце.
— Гертруда, мы не можем поступить так из-за мамы, — объяснял он ей. — Ты же знаешь, что когда-то мы друг другу нравились. Для нее это будет сильным ударом. Особенно сейчас.
— А кто виноват, что она не смогла разобраться с собственной жизнью? — отрезала девушка.
Якуб посмотрел на нее большими глазами.
— Гертруда, — упрекнул он ее, — разве можно говорить так о матери? Ты вылитый отец, Симха-Меер.
Девушка разрыдалась.
— За что ты меня мучаешь? — говорила она сквозь слезы. — Ну что из того, что я люблю, что я хочу любви? Разве у меня нет на это права?
Она упала перед дядей на колени, целовала ему руки.
— Ну обними меня, — страстно умоляла она. — Ну поцелуй меня, люби меня.
Она впилась зубами ему в шею, царапала его кожу острыми ногтями.
— Возьми меня целиком, делай со мной, что хочешь, — шептала она. — Ну, забудь, кто я и что я. Смотри на меня как на женщину, женщину, которая любит тебя и которую любишь ты… Любимый мой, господин мой, король мой…
Как и отец, который рвался к цели и не успокаивался, пока не достигал ее, Гертруда, его дочь, не отступала. Она схватила дядю за руки. Она знать не знала никакого стыда, не желала слушать о матери, не беспокоилась о том, что могут сказать люди. Она шла к желаемому твердыми шагами, сметая все на своем пути. Она следовала за дядей как тень, разжигала его кровь, будила в нем мужчину, пока не получила то, что хотела. Она сама отправилась к матери, к дедушке, к бабушке и рассказала им о своей любви.
— Мамочка, — бросилась она целовать мать. — Я знаю, что по отношению к тебе я веду себя плохо, что я не должна бы так поступать; но сделай это для меня, для твоей дочурки, ради любви твоей Гертруды, ради ее счастья… Я не могу жить без него…
Диночка буквально окаменела в объятиях дочери. Просьба Гертруды не стала для нее неожиданностью. Она ночи напролет думала об этом. Она видела, что все к этому идет и обязательно дойдет рано или поздно. Еще ребенком Гертруда так и вилась вокруг дяди, вешалась ему на шею. Своим материнским глазом Диночка разглядела, что за этим кроется. Она видела блеск в глазах Якуба, когда малышка ездила на нем верхом, прижимаясь к его шее. Она понимала, что, целуя дочь, он целует мать и видит в ней ее, Диночку, и ей казалось, что это ее он обнимает, дарит любовь ей самой. Теперь она слушала Гертруду, и грудь ее ныла. Ей было больно, горько, что ее собственная жизнь потеряна, а счастье проиграно. Ее жгли женская зависть и ревность.
Вот оно и случилось, ворвалось резко, открыто. И Диночка застыла на месте, в то время как дочь целовала ее, обнимала и вымаливала у нее счастье.
— Встань, — прошептала она дочери. — Делай что хочешь. Не спрашивай меня.
Девушка встала и поднялась на цыпочки, как отец, когда он хотел чего-то добиться.
Мать увидела это и вздрогнула.
— Мне нужно побыть одной, — сказала она. — Оставь меня.
Гертруда отправилась к дяде Якубу с доброй вестью.
Глава двадцать третья
В просторном кабинете мануфактуры баронов Хунце в Лодзи расставлены большие столы, накрытые зелеными скатертями. Со всех сторон их окружают глубокие кожаные кресла. Вице-директора и служащие расхаживают здесь тихими шагами. Прислужник Мельхиор, с уже седыми бакенбардами, но такой же краснолицый и здоровый, как прежде, в ранней юности, стоит у дверей, готовый к услугам, вытянувшись в струнку в своем зеленом егерском костюме и положив руки на широкий пояс своих полосатых брюк. Вице-директора фабрики, дородные немцы с гладко причесанными русыми волосами, открывают коробки с иностранными сигарами и расставляют их на столах.
Теперь, в начале нового года, акционеры фабрики, как всегда в это время, собираются на ежегодное совещание. Сюда пришли виднейшие и богатейшие люди Лодзи: русые немцы в светлых костюмах, черноволосые и кудрявые еврейские банкиры, какой-то длинноусый польский помещик, заблудившийся среди тех и других, пожилая тощая женщина в чрезвычайно старомодной одежде и сами бароны Хунце, подтянутые, аристократичные, с моноклями в глазах. Аристократизм надет, как маска, на их простоватые лица иноверцев-плебеев, на которых упрямо держатся следы ремесленного, ткаческого прошлого их семьи.
Собравшиеся немцы заискивают перед ними, постоянно добавляют «герр барон», обращаясь к кому-либо из них, тают от сладости и умиления перед благородными фабрикантами, но бароны злы, раздражены. Они яростно накидываются на слуг из-за любой мелочи, просто потому, что те попались хозяевам на глаза. Главный директор Макс Ашкенази расхаживает по кабинету возбужденный, в приподнятом настроении. Его английский костюм в клеточку несколько широковат ему. Лицо чисто выбрито. Бородка вопреки обыкновению не растрепана, а приглажена и аккуратно расчесана, словно только что вышла из рук парикмахера. Бархатный жилет с блестками так и светится каждой своей блесткой. У него, у главного директора Макса Ашкенази, нет брюшка, в отличие от большинства акционеров, на животах которых жилеты едва сходятся. И он нарочно из последних сил надувает живот. Также он не забывает вставать на цыпочки, особенно когда разговаривает с рослыми людьми. Он делает это, чтобы добавить себе роста, придать солидности и важности.