Вверх.
Глаза Эйвери понимающе вспыхнули. Она не стала смотреть наверх, по крайней мере сразу, чтобы Зелла и Брэдфорд ничего не заметили. Но она знала.
Джеймсон отошел от Эйвери, снова обращая на себя внимание соперников.
– Встречное предложение, – объявил он, приближаясь к Зелле и виконту и удаляясь от Эйвери. – Вы сжигаете мой свиток, Брэдфорд, я делаю то же самое с вашим. Вы покидаете эту комнату. Я побеждаю в Игре, получаю приз, за которым мы оба охотимся, и отдаю вам Вантидж.
Саймон и Зелла – не спускали с него глаз. Хорошо. Он продолжал идти.
– Какая разница, – сухо спросил Брэдфорд, – между тем, чтобы отдать мне Вантидж потом или отдать ключ прямо сейчас? Если ты рассчитываешь обмануть меня…
– Нет. – Даже для собственных ушей его голос казался грубым и хриплым, словно он несколько часов подряд кричал в пустоту. – Вантидж принадлежал вашей матери. Для вас он многое значит – очевидно, намного больше, чем для ваших братьев.
Джеймсон не позволил себе думать об Иене.
Он пытался не думать об Иене.
У него не получилось.
– Вы спросили, в чем разница между вашим предложением и моим. – Джеймсон заставил себя говорить ровно. – Разница в том, что, если мы сойдемся на моем предложении, я выиграю.
Джеймсону нужно закончить Игру. Доказать, что он смог.
– Ты рискуешь вот этим, – Саймон поднял свиток Джеймсона, – смертельно опасной, как ты утверждаешь, тайной, – цена, которую ты не обязан был платить, – чтобы выиграть приз, который тебе безразличен?
Эйвери посмотрела вверх.
За долю секунды Джеймсон обдумал следующий ход. Если он побежит, бросится ли Брэдфорд за ним? Сможет ли Эйвери вскарабкаться по цепи, достать шкатулку и открыть ее?
Если выиграет один из них, выиграют они оба. Джеймсон знал это, почти верил в это.
– Ты и правда мой племянник, – сказал Брэдфорд. – и слишком напоминаешь мне брата.
Это было обидно. «Дядя ошибается, – подумал Джеймсон, – я совсем не такой, как Иен».
– Я не могу принять твое предложение, молодой человек. – Быстрым движением виконт убрал свиток Джеймсона обратно в нагрудный карман своего пиджака. – Мой отец нездоров. Я глава семьи во всех смыслах этого слова, и, нравится тебе или нет, в тебе течет наша кровь. Если ты вляпался в неприятности, если ты в опасности, боюсь, мне следует быть в курсе. – Лицо Брэдфорда оставалось бесстрастным. – Я не могу отдать тебе твой свиток, даже за последний ключ.
Семья. Это слово впечаталось в сознание Джеймсона, как клеймо. У него было ощущение, что Саймон Джонстон-Джеймсон, виконт Брэдфорд, не склонен бросаться этим словом. «Этот рыжий черт считает долгом чести защищать меня. И он даже готов пожертвовать Вантиджем ради этого».
Для Иена Джеймсон – всего лишь пешка. Для Саймона, очевидно, нет.
Это ничего не меняет. Неважно, верил ли в это сам Джеймсон, но правда заключалась в том, что, даже если слова Брэдфорда действительно что-то значили для него, даже если они что-то изменили, Джеймсон по-прежнему хотел победить.
Он был незаурядным. Он должен быть таким. Другого выбора не дано.
Сделав глубокий вдох, от которого закололо в легких, Джеймсон вернулся к люстре, одну за другой снял пять горящих свечей и поставил их на пол. Затем, не сказав никому ни слова – даже Эйвери, – он проследил за расположением цепи люстры, подпрыгнул и поймал ее руками.
А затем начал карабкаться вверх.
Глава 77Джеймсон
Цепь хоть и казалась не очень прочной, но выдерживала его вес. Джеймсон, несмотря на напряжение и дрожь в руках, продолжал карабкаться, наплевав на боль, синяки и отбитые бока. Еще несколько футов.
Внизу Саймон Джонстон-Джеймсон, виконт Брэдфорд, по-прежнему хранил его тайну. Четыре слова. Буква «Х». Слово «еще». Буквы «в» и «а».
Джеймсон добрался до вершины. Последняя шкатулка, серебряная, старинная, искусно сделанная, была прикручена к цепи проволокой. Перенеся вес на левую руку, Джеймсон начал распутывать ее правой. Мышцы начали гореть. Проволока впивалась в кончики пальцев, но Джеймсон не останавливался.
Даже когда его хватка начала ослабевать, даже когда проволока порезала ему пальцы и правая рука стала скользкой от крови, он все равно не сдавался. И наконец отцепил шкатулку.
– Наследница! – Он посмотрел вниз через плечо. – Лови!
Он бросил серебряный сундучок, и Эйвери поймала его.
Со скользкими от крови руками и ноющими мышцами Джеймсон начал спускаться. Он преодолел половину пути – может быть, чуть больше, а потом просто упал. Он приземлился на корточки, боль от удара пронзила тело.
Джеймсон повернулся к Эйвери и забрал у нее шкатулку. Она протянула ему ключ, но прежде чем он успел его взять, Зелла заговорила.
– Мне это понадобится, – сказала герцогиня, но не уточнила, что именно – шкатулка или ключ. Или и то и другое. Шестое чувство подсказывало Джеймсону, что правильный именно последний вариант.
Зелла пересекла комнату и встала вплотную к Эйвери.
– Как вы понимаете, виконт не сумел сторговаться насчет последнего ключа, – сказала Зелла, – но я, в отличие от него, ничем не обременена. – В ее голосе не было слышно торжества – там было что-то другое, более глубокое. – У Брэдфорда нет твоей тайны, Джеймсон. Она у меня. – Герцогиня вытащила из платья сплющенный, сложенный вдвое лист пергамента. – Приношу свои извинения, – сказала она Брэдфорду, – я поменяла свитки по дороге сюда.
Брэдфорд уставился на нее.
– Это невозможно.
Герцогиня пожала плечами.
– Так уж получилось, что я специализируюсь на невозможном.
Ей единственной удалось вломиться в «Милость дьявола», а потом еще и получить в нем членство. Со второй их встречи Джеймсон не сомневался: герцогиня из тех, кто видит вещи, кто играет длинные партии.
Она сама выбирает себе соперников. Джеймсон посмотрел на Зеллу, по-настоящему посмотрел.
– Вы уже прочитали мою тайну?
– Как раз собираюсь, – ответила она, – вслух. Если хочешь избавить от этого свою девушку, то попроси ее отдать мне последний ключ. В противном случае всякая опасность, исходящая от этого запретного знания… Что ж, могу только предположить, что ты захочешь защитить Эйвери.
Джеймсон посмотрел на Эйвери. Он не видел никого и ничего, только ее.
– Отдай ключ Зелле, – тихо попросил он.
Были вещи, которыми он не мог рисковать, даже ради победы.
– У вас три секунды, – предупредила Зелла и начала разворачивать пергамент. – Три…
– Давай же! – потребовал Джеймсон. – Игра больше не имеет значения.
Ложь.
– Два…
– Просто уже сделай это, Наследница.
Эйвери беззвучно произнесла: «Я не могу». Джеймсон и глазом не успел моргнуть, как она бросилась к Зелле и схватила пергамент. Зелла начала бороться. Джеймсон наблюдал, как Эйвери повалила герцогиню на пол.
– Хватит! – раздался громкий голос Рохана.
Зелла замерла, Эйвери нет. Она поднялась на ноги с пергаментом в руке и поднесла его к ближайшей свече.
– Я сказал, хватит! – приказал ей фактотум.
Эйвери не остановилась. Она никогда не уступала. И когда Рохан подошел к ней, от пергамента уже ничего не осталось. Тайна Джеймсона стала пеплом. «Ты даже не взглянула на пергамент, Наследница. Ты не стала его читать. Могла бы, но не стала».
Зелла грациозно поднялась с пола и улыбнулась.
– Поправь меня, если я ошибаюсь, – обратилась она к Рохану, – но по правилам насилие любого рода влечет за собой немедленное исключение из Игры? – Ее взгляд опустился на ключ, который до сих пор был у Эйвери. – И если у исключенного игрока есть ключ, он должен его сдать, не так ли?
В глазах Рохана что-то мелькнуло – не гнев, что-то другое. Он повернулся к Эйвери с фирменной лукавой улыбкой на губах.
– Да, так и есть, – ответил он на вопрос Зеллы.
Глава 78Грэйсон
Расшифровка дневника Шеффилда Грэйсона заняла всю ночь. Чем дольше Грэйсон работал, тем быстрее продвигался, переписывая текст в свой собственный блокнот в кожаном переплете – такой же, как у его отца. Грэйсон проигнорировал это сходство. Сейчас для него существовали только меняющийся код и его расшифровка.
Вначале Шеффилд Грэйсон использовал этот блокнот в качестве неофициальной бухгалтерской книги, записывая, куда ушли деньги, которые он присвоил в компании. Там не указывались номеров счетов, но даты и местонахождение банка – это уже были следы.
И ФБР охотно ими воспользовалось бы.
Но по мере того как Грэйсон продвигался в своей работе, а даты вверху страниц показывали, что проходят месяцы и годы, тон и содержание записей Шеффилда Грэйсона менялись. Из фиксации противоправных транзакций они превратились в нечто, больше похожее на… исповедь.
Именно это слово то и дело приходило на ум Грэйсону, пока он расшифровывал то, что написал его отец, – вот только это не совсем правильно. Слово «исповедь» подразумевало что-то вроде раскаяния или необходимости облегчить душу. Шеффилд Грэйсон не испытывал ни того, ни другого.
Он был зол.
Похороны Коры состоялись сегодня. Это время траура. Я должен стать опорой для Акации. Без ее матери, которая постоянно вмешивалась в нашу жизнь и держала меня под угрозой разоблачения, мы должны остаться вдвоем, муж и жена, против всего мира. Не тут-то было! Троубридж позаботился об этом. На поминках он остался с Акацией наедине и рассказал моей жене то, о чем ему не следовало знать и уж тем более говорить.
У нее появилось очень много вопросов.
Грэйсон не позволял себе останавливаться на расшифрованном, не задерживался ни на одной записи, о чем бы там ни говорилось. Но даже когда он сосредоточился исключительно на превращении цифр в буквы, а букв – в слова, на поиске точного местоположения значимого текста на каждой странице, его мозг все равно обрабатывал каждое написанное им слово.