а: «Лоретта, моя маленькая Лоретта, только взгляни на них! Они готовы лопнуть от зависти, но все же я княгиня, и настоящая княгиня!»
Между тем семейства Бонапарт и Богарне оказались связанными еще одной свадьбой. 3 января 1802 года Жозефина убедила своего мужа создать союз, о котором она подумывала еще с тех пор, как сплетни Бонапартов почти преуспели в разрушении ее брака после внезапного возвращения Наполеона из Египта. Гортензия, нервная семнадцатилетняя дочь жены первого консула и аристократа, погибшего под гильотиной, в присутствии всей семьи стала женой Луи, того брата Наполеона, к которому он проявлял особую привязанность ввиду их близкого общения в прежние времена. Это была пара, на которую и Наполеон, и Жозефина возлагали надежды по возможному разрешению их трудностей с наследником. Они были женаты уже около шести лет, и оба пришли к выводу о малой вероятности рождения собственного ребенка. Жозефине было теперь тридцать восемь лет, и когда наметилась свадьба Луи и Гортензии, Наполеон в открытую заговорил о ее надеждах и опасениях, заявив, что смотрит на Луи как на сына и уверен, что его жена обожает свою дочь, «так что их дети будут нашими!». И еще до того как Жозефина смогла выразить свое облегчение, он продолжал: «Мы усыновим или удочерим их, и это утешит нас в том, что мы не имеем собственных детей. Необходимо, конечно, чтобы наш план был с одобрением встречен молодыми людьми».
План не встретил их одобрения, что, однако, не могло стать причиной для его отклонения. Луи не был Люсьеном, а Гортензия понимала, насколько такая свадьба укрепит влияние ее матери на Наполеона. Именно по этой причине, и только по ней одной, она наконец согласилась принять полковника Луи Бонапарта в качестве своего мужа, и это стало решением, которое вызывало у нее сожаление на протяжении всей жизни. Замужеству Гортензии предстояло превратить ее из здоровой девушки в жалкую невротичку, которая фетишизировала все свои личные беды.
Луи, которому теперь было уже двадцать два года, жил в Тюильри, так как Наполеон переехал в Бурбонский дворец, но он, как представлялось, не беспокоил своего брата неблагоразумными поступками, которые практиковали Элиза, Полина, Люсьен или Жером. Молчаливый и подозрительный характер Луи удерживал его от извлечения слишком больших выгод из улучшившейся судьбы семьи. Он не залезал в долги, не принимал участия в любительских театральных представлениях и даже не развлекался в той степени, в какой это делали Жозеф и его жена Жюли. У него было мало от пристрастия к личному хвастовству, столь присущего Жерому, и совсем никакой склонности к интригам, любимому занятию младшей сестры Каролины. Он не любил откровенничать и серьезно относился к своей профессии, но не настолько, чтобы приобрести хорошую репутацию в армии или выполнить обещание своей юности, данное на мосту под Арколой. Сифилис вполне мог бы быть принят во внимание для понимания его склонного к самоанализу характера, но, как представляется, этому не было никаких реальных доказательств, хотя разумно предположить, что он страдал от нездоровья, и еще в раннем возрасте у него развился частичный паралич, который вызвал хромоту и усилил присущее ему мрачное настроение. Он не выдвигал никаких возражений против брака, и Гортензия после недельного размышления информировала секретаря Наполеона Бурьена, что она согласится на такое предложение. За этим последовало множество взволнованных действий, и Наполеон при встрече с Гортензией, спустя примерно один день, заметил: «Хорошо, хорошо! Луи, стало быть, сватается к тебе, не так ли? Это должно устраивать тебя и твою мать». И добавил с шутливым притворством: «Вот и я даю свое согласие!» Такое замечание должно было изумить несчастную девушку.
Наполеон любил раздавать свадебные подарки, и на этот раз он послал своей падчерице несколько ценных бриллиантов, но она не стала их надевать при свадебной церемонии, предпочитая появиться в платье из белого крепа, украшенном жемчужинами и небольшим букетом флёрдоранжа. Читая ее собственный краткий отчет об этом событии, нельзя не поддаться впечатлению, что она предпочла бы носить траур.
Несмотря на ощущение некоторого облегчения, Гортензия видела, что Жозефина плакала, но слезы у Жозефины возникали с большой легкостью. Когда гражданские формальности закончились, пара направилась в свой дом на улице де-ля-Виктуар, где кардинал Капрара, недавно прибывший во Францию для участия в восстановлении католической веры, благословил их от имени Церкви. Такое же благословение было дано и другой молодой паре — Каролине и ее мужу Мюрату, которые оформили свой гражданский брак еще до того, как вера была восстановлена во Франции, и теперь вышли вперед, чтобы воспользоваться такой возможностью. Гортензия рассматривала их участие в церемонии с некоторой долей горечи. Ее бывшая школьная подруга была, как она заметила, влюблена в своего мужа, а он в нее. Но Гортензия пыталась утешиться сознанием, что Луи «считался добрым молодым человеком, который будет относиться к ней с мягкостью и вниманием». Вскоре она утратила эти иллюзии. В первый же день Луи упорно ворчал, что его молодая жена не проявляет достаточного интереса к впечатляющей демонстрации свадебных подарков, а позднее, во время их медового месяца, в Мальмезоне между ними произошла первая ссора. Наблюдая за неуклюжим офицером, занятым разрешением какой-то головоломки, Гортензия и ее подружка начали хихикать. Луи, всегда готовый оскорбиться, предположил, что они смеялись над ним, и ответил соответствующим образом. Последовали взаимные обвинения, и Луи, подняв глаза от романа, который писал, прокричал: «Предупреждаю тебя, что только женщина невысокой морали осмеливается смеяться над своим мужем и делать из него посмешище! Скорее я покину тебя, чем позволю, чтобы меня унижали!» После этого бедная новобрачная разразилась слезами, и кто бы мог поставить это ей в вину? Такое замечание позволило Гортензии немного узнать человека, за которого она вышла замуж, и перспективы предстоящих лет ужаснули ее. «После этого, — заявляла она, — Луи вызывал у меня лишь одно чувство. Это был страх!»
Вскоре после этой свадьбы Наполеон и Жозефина отправились на юг, в Лион, где их с энтузиазмом принимали в городе, который в большей степени, чем центр Франции, пострадал от жестокости фанатичных республиканцев. Вероятно, лионцы усматривали в этом человеке правителя, который прекратит претензии на флирт с республиканцами и покажет себя в качестве страстного поборника порядка, торговли и тщательно отсортированного общества. Он уже много сделал для Франции, и его противники за границей давали ему несомненную возможность сделать еще больше. На протяжении двух месяцев в городе горели костры и устраивались фейерверки в честь мира с Англией — мира после войны, продолжавшейся более девяти лет. Между тем, вероятно, сам этот человек надеялся на мир в своем семейном кругу. В то время репутация Жозефа как дипломата возрастала, Люсьен, которому вскоре предстояла высылка, был далеко в Испании, Луи оказался благополучно женат и мог произвести наследника, Элиза, Полина и Каролина были выданы замуж. Оставался неженатым только один Бонапарт, молодой Жером, который теперь постигал свое дело как моряк. При поездке на юг после женитьбы Луи Наполеон обдумывал, как бы найти подходящую жену для Жерома, кого-нибудь, кто поможет парню повернуться спиной к «легкомыслию», слову, которое монотонно звучало во всех сообщениях о Жероме.
В то время, ранней весной 1802 года, Жерому оставался еще год до женитьбы. К несчастью для всех, кого это касалось, это была женитьба, которая ничего не привнесла в достойное имя семьи.
Решение Наполеона зачислить Жерома в качестве корабельного гардемарина во французский флот частично было связано с политикой, а частично — с осторожностью. Для Наполеона как для правителя государства было необходимо поощрять своих братьев к тому, чтобы служить хорошим примером в возможно большем количестве областей, а поскольку один из них уже занимался литературой, другой находился в дипломатическом корпусе, а еще один в армии, представлялось желательным послать самого молодого Бонапарта в море, особенно когда Франция отчаянно нуждалась в опытных морских офицерах. Помимо политических соображений, становилось очевидным, что, если позволить Жерому подрасти, не выработав вкуса к дисциплине, он не замедлит обрушить бесчестие и на себя, и на свою семью. В семнадцать лет он был испорченным и несколько порывистым подростком, чей врожденный бурный темперамент наряду с близкими отношениями с самым могущественным человеком Франции сумели заглушить те дарования, которыми он обладал. Его стремление к экстравагантному образу жизни и распущенность были уже замечены матерью и Жозефом, но вина за это ложилась не столько на него самого, сколько на тех, кто давал ему волю во время длительных отлучек Наполеона. Каждый член семьи в то или иное время одалживал ему деньги для свободных трат, и даже его мать, достаточно строгая во всех других отношениях, портила Жерома, когда от него отворачивался Наполеон. В одном плане такое раннее развитие было понятным. Он оказался единственным мальчиком среди Бонапартов, который был еще ребенком, когда прелести жизни стали для них доступны. В отличие от всех остальных, включая и Каролину, он плохо помнил о трудностях тех дней, которые предшествовали Тулону. Как прилежный мальчик с природной склонностью к получению похвал со стороны взрослых, он мог бы многое выиграть от образования в двух отличных школах, которые посещал. Но Жером не был прилежным, и поскольку сам выбирал свой жизненный путь, его нисколько не заботило, что́ о его поведении и достижениях в учебе думали старшие. Он был веселым, предприимчивым, приветливым, живым молодым бездельником с чувством юмора, которое отсутствовало у всех других Бонапартов, за исключением его сестры Полины, но он обладал большим упорством Бонапартов и такой же храбростью и амбициями, как и любой из них. Единственным желанием Жерома в то время было подражать своему знаменитому брату на поле боя, и когда его брат Луи и сводный брат Эжен отправились в качестве помощников к своему генералу, оставив его позади себя с ненавистными школьными учебниками, он прореагировал на это таким способом, который был естественным для мальчика его возраста и темперамента, подменив весельем ту славу, которую, по его убеждению, он мог бы приобрести, если бы ему для этого дали возможность.