В Теплице, австрийском городе, куда приехал Луи после бегства из Голландии, он продолжал сопротивляться своему гонителю. Для наблюдателей теперь было очевидно, почему он столь поспешно покинул свой трон. Цель его заключалась в том, чтобы поставить Наполеона в затруднительное положение перед каждым из королевских дворов Европы, и в этом он достиг успеха, так как император был как громом поражен, получив сообщение, что Луи отказался от власти, которой ему было запрещено пользоваться. Для человека, ценившего свои политические суждения намного выше советов всех своих подчиненных, Наполеон проявлял странную слабость в одном отношении. Он не мог переносить критику его взаимоотношений с родственниками и теперь опасался того, что его враги по всей Европе усмотрят в отречении Луи акт отчаяния. Наполеон объяснил, что выход его брата из королевского круга был вызван умственным расстройством и вообще плохим здоровьем. Для подтверждения этой выдумки он улучшил свое отношение к уклонявшемуся от обязанностей брату и даже предоставил ему пенсию в 2 миллиона франков, но в то же время стал усиливать давление на Гортензию в попытке вернуть Луи обратно во Францию.
Его требования поставили Гортензию в весьма затруднительное положение. Она ни при каких обстоятельствах не хотела возобновлять свою жизнь с Луи и рассматривала его пребывание за границей как благоприятное стечение обстоятельств. Вынужденная делать вид, будто она убеждает его вернуться, Гортензия предприняла несколько показных попыток, но, когда ее эмиссары вернулись обратно с сообщением об отказе мужа возвращаться, она пришла в восторг. Ее отречение как от суверенного правления, так и от мужа предоставило ей свободу действий во Франции, и она возобновила свою продолжительную связь с де Флаотом.
В своих тенденциозных мемуарах Гортензия всячески старается убедить читателей, что де Флаот был слишком настойчив и что она годами сопротивлялась его натиску, но не вызывает сомнений, что она поощряла ухаживания молодого человека, а после дезертирства Луи чувствовала себя свободной, чтобы принимать его как любовника.
Между тем Наполеон, не теряя времени, взял на себя заботу о шестилетнем сыне Луи, оставленном в Голландии, когда его отец бежал в Австрию. Приветствуя смущенного ребенка в Тюильри, он заявил: «Я буду твоим отцом, и ты ничего не потеряешь от такой перемены». Ребенок, несмотря на его малый возраст, получил титул герцога Берга и Клевеса в качестве преемника Мюрата, который отказался от этого титула, став в 1808 году королем Неаполя.
Гортензия оставалась любимицей своего отчима, и она была удостоена чести поддерживать маленького короля Рима при церемонии его крещения в соборе Парижской Богоматери. Это было исполнением долга, от которого она не получила удовольствия, поскольку ей не приходилось бывать в этом соборе с тех самых пор, как ее старший сын был похоронен там в 1807 году. Гортензия придавала большое значение своему патологическому страху и вызывала раздражение у Наполеона, отказываясь принять участие в церемонии крещения. В конце концов она дала себя убедить, вызвав при этом ревность Каролины, которая говорила, что как бы искусно она ни подражала Гортензии, ей не удавалось избежать неблагоприятных сравнений со стороны императора. Следует напомнить, что Жером временами испытывал сходную зависть в отношении брата Гортензии Эжена, с которым также делались неприятные для него сопоставления. Наполеон же иногда бросал подобные замечания, чтобы подкрепить его ревность.
Луи, несмотря на настойчивые приглашения, не прибыл на крещение, и в его отсутствие Гортензии приходилось возмещать стоимость карет, заказанных от его имени. Она оплачивала такие счета с большим удовольствием, полагая, что отсутствие Луи стоит затрат на пару карет. Приблизительно в это время Луи написал душераздирающее письмо своему дядюшке Фешу, который действовал как третейский судья при стычках Бонапартов. «Скажи мне, думаешь ли ты, что мне будет разрешено жить в спокойствии и безвестности, так как это все, чего я желаю», — писал он. Но дядюшка Феш не мог дать ему подобных заверений, поскольку Наполеон продолжал распространяться на тему о том, что бедняга Луи потерял рассудок. Иногда это казалось правдой, ибо Луи запретил своей жене использовать увеличение имперских доходов от их загородного поместья в Сен-Льё, а разве кто-либо из Бонапартов в здравом уме отказывался от предлагаемых денег? Гортензия игнорировала этот запрет и приняла такой подарок, ведь ей нужно было расплатиться за кареты, нанятые при церемонии крещения.
Когда до Наполеона дошли слухи, что Луи попытался купить себе землю на Корсике и намеревался вернуться на родной остров как частное лицо, он очень растревожился и в очередной раз стал убеждать Гортензию использовать то влияние, которым она располагала, чтобы вернуть бывшего короля в Париж. Гортензия опять попыталась сделать это, но без особого успеха, и стало очевидным, что Луи подобно Люсьену своей ссылкой стремился вызвать замешательство у Наполеона. Именно в это время Наполеон заявлял, и не в первый раз, что измучен взаимоотношениями со своими родственниками, единственная цель которых заключалась в том, чтобы позорить и унижать его. «Я не верю, что какой-либо человек в мире более несчастлив в своей семье, чем я сам», — жаловался он, диктуя письмо своему тестю Францу Австрийскому с просьбой выслать Луи из страны, убедив его, что долг каждого члена императорской семьи повелевает ему жить во Франции. Франц, отдавший свою старшую дочь человеку, которого большинство австрийцев считало Вельзевулом, переправил это письмо в смягченной форме Луи, но добился не большего успеха, чем Гортензия. Луи поспешно покинул Теплиц и переехал в Грац, где, подобно всем Бонапартам, в отсутствие дел посвятил себя изучению литературы. Там он и оставался в течение нескольких последующих лет, окутанный пеленой негодования, глухой к призывам и подачкам из Парижа.
Жером был теперь в Вестфалии, Жозеф в Испании, Люсьен в Англии, Луи в добровольной ссылке в Австрии — четыре брата Наполеона давали повод для разных новостей 1811 года, но это были не те же новости, которые глава семьи Бонапарт любил читать в газетах, просматриваемых им в Тюильри. Дела же его сестер шли значительно лучше. Время от времени до него, правда, доходили шокирующие слухи от шпионов, которых он содержал как внутри, так и вне дома каждой из сестер, но по крайней мере Элиза, Полина и Каролина ограничивались местными и домашними скандалами.
Меньше других беспокоила его Элиза, хотя он предпочел бы, чтобы она проявляла большее уважение к своему мужу и не распространялась бы на тему их семейных отношений. Полина продолжала давать поводы для разговоров о ней, и не было никакой надежды на ее исправление. К тому времени Наполеон простил ей недостойную выходку в Брюсселе и разрешил в случаях, когда ее присутствие могло быть полезным, принимать участие в организации балов и празднеств при императорском дворе. Как Полина, так и Каролина сыграли значительную роль в крупном светском событии февраля 1812 года, когда в театре Тюильри была поставлена последняя из знаменитых придворных кадрилей, на этот раз в форме аллегорического изображения аннексии Рима. Все места были заняты, когда две принцессы предстали перед публикой: Полина, олицетворявшая Рим, и Каролина, изображавшая Францию. У обеих на головах были небольшие серебряные шлемы, в руках они держали щиты, украшенные бриллиантами. Окружением каждой из высочеств была группа самых красивых женщин двора, одетых как Наяда или как Исида, сопровождаемых камергерами и конюшенными в костюмах зефиров и аполлонов. Когда представление было закончено, Гортензия и императрица открыли бал с французскими провинциальными танцами, а император прошествовал вокруг бальной залы, делая гостям свои обычные резкие замечания, но оставляя без комментариев поставленную аллегорию. Ему предстояло, однако, многое сказать о ней на следующий день, когда к нему зашли Гортензия и Каролина и застали его в раздраженном состоянии. Он заявил им, что тема, избранная ими для аллегории, была неудачной, и именно то, что должно было польстить ему, привело его в раздражение. «Хотя Рим и подчиняется Франции, — говорил он, — город недоволен этим, и идея представить его счастливым от такого подчинения — отвратительна!» Он добавил, что, по его мнению, эта глупая шутка была подстроена, чтобы Полина и Каролина могли покрасоваться в великолепных театральных костюмах, и что лучше было бы им преследовать такую цель, не затрагивая политику. Доведя до бешенства Каролину, он повернулся к Гортензии и стал упрекать ее за то, что ее сын был одет наподобие польского улана. «Такой костюм мог бы возбудить слух, будто бы я намереваюсь сделать твоего малого королем Польши, — кричал он, — а это могло бы вовлечь меня в войну с Россией!» Каролина, затаив обиду, вернулась в Неаполь, где возобновила свою личную партизанскую войну с Мюратом. Антагонизм между ними продолжал нарастать с тех самых пор, как они прибыли в Неаполь. Говоря простым языком, они ссорились по поводу того, кому из них надлежит править королевством.
Мюрат направился в Неаполь с наилучшими намерениями. Ему не импонировали умеренное управление Жозефа, наигранная бедность Жерома, упрямая заносчивость Луи. В отличие от братьев Наполеона он выковал свою корону на поле боя, тысячу раз, по его оценке, рискуя своей жизнью, и сделал больше для превращения Наполеона во властителя Европы, чем любой другой человек в Великой армии. Наградой же ему, по его мнению, должна была стать полная независимость, пока он поддерживал бы союз с Францией, основанный на дружбе двух суверенов.
Теперь, имея опыт правления Неаполем на протяжении ряда лет, Мюрат начинал понимать, что недооценивал силу оппозиции дома и за границей. Он обнаружил, что был объектом того самого давления, которое вынудило Люсьена и Луи жить в изгнании, сделало Жерома безнадежным банкротом и превратило Жозефа в нервную развалину. Любая его попытка независимого правления пресекалась эдиктами из Парижа, указывающими ему, как набирать войско и добывать деньги, какие кампании проводить против неаполитанских Бурбонов и англичан на Сицилии, какие разрабатывать законы и как применять их после разработки. И когда бы он ни ставил под вопрос любую из подобных инструкций, рев ярости Наполеона достигал его через девятьсот миль, которые разделяли их столицы. В качестве новатора Мюрат мог бы вносить намного больше предложений, чем его предшественники, и он погрузился в работу по реорганизации королевства сверху донизу. Он отменил феодальную систему землепользования, разделил земли, стимулировал сельское хозяйство, построил отличные дороги вроде Страда-ди-Посилипо и Кампо-ди-Марте, осушал болотистую местность, открывал колледжи и пытался пробудить интерес своих подданных к астрономии. Неаполитанцы в изумлении взирали на его бурную деятельность, поражаясь, что столь большая энергия исходит от человека, который когда-то беспечным пареньком красовался в небесно-голубой тунике, ярко-красных бриджах наездника и высокой шляпе, украшенной цветами и перьями цапли. И именно тогда, когда Мюрат пытался доказать своим подданным, что с этого времени они становятся независимыми от Парижа, он столкнулся с большими неприятностями. К примеру, он объявил, что каждый участник вооруженных сил должен быть урожденным или натурализованным неаполитанцем, носящим неаполитанскую форму, разработанную самим Мюратом. За таким декретом последовало разгневанное письмо из Парижа: «Все французы, так или иначе, являются гражданами Неаполя!» — ревел Наполеон, напоминая автору декрета, что он всем, чем обладал, обязан храбрости французских солдат, и если он когда-нибудь забудет это, то те же самые люди скоро покажут ему всю абсурдность его претензий, лишат его титула и эскортируют в казармы, из ко