ись друг с другом. Они больше никогда не встречались, и в Сенте, у конца пути, Наполеон сказал «прощай» последнему члену своей семьи, Жозефу, который следовал за ним и был арестован и затем отпущен по дороге.
Если Ватерлоо было звездным часом Жерома, то это был час Жозефа. Старший Бонапарт уже начал разделять сомнения мадам матушки в отношении будущего и предпринимал собственные усилия для отъезда в Америку. Теперь же, когда Наполеон мучился сомнениями, что делать дальше и куда ему ехать, Жозеф выступил с предложением, которое показывает его, несмотря на его многие вопиющие провалы, как человека с характером. Указывая на сходство многих внешних черт между ним и Наполеоном, он предложил поменяться местами с братом: чтобы Наполеон взошел на американский бриг, зарезервированный для Жозефа, а сам он, переодетый в одежды сбежавшего императора, попытался бы пробиться через британскую блокаду в Атлантике. Наполеон был растроган, но он категорически отказался от этого предложения, и Жозеф уехал от него, но не в порт погрузки, а для того, чтобы оставаться поблизости, ожидая определенных новостей о судьбе своего брата. Только тогда, когда ему сказали, что Наполеон сдался капитану Мейтлэнду с корабля «Бельрофон», он покинул Бордо и взошел на борт своего брига, чтобы плыть в Чарлстон в Южной Каролине. Он пересек Атлантику в одиночестве. Никто никогда не смог убедить Жюли отправиться в подобное путешествие и присоединиться к своему мужу в изгнании.
Два французских крейсера ожидали Наполеона за пределами Ла-Рошели, и, если бы он мог получить охранное свидетельство, он смог бы немедленно выплыть, но в этом ему было отказано, а побережье кишело британскими военными судами, каждое из которых поджидало самый большой приз. Обсуждались различные планы, некоторые даже имели шансы на успех, но каждый из них подразумевал принесение в жертву его достоинства, а достоинство было всем, что теперь у него оставалось. Датский капитан предлагал ему проезд с группой морских кадетов, оборудовав небольшое судно с укрытой полостью, где можно было спрятаться в то время, как команда стала бы пробираться через строй кораблей противника. В конце концов он решил сдаться англичанам и послал своего камергера к принцу-регенту с письмом, обязуясь удалиться в провинциальное поместье на манер Люсьена после его захвата в 1811 году.
Камергеру даже не было разрешено сойти на берег, и капитан Мейтлэнд, хотя и проявлявший любезность, не мог дать ему иного обещания, кроме как сопровождать императора как пленника в Англию. Прошел уже месяц после Ватерлоо, и Бурбоны вместе со своими сторонниками нахлынули в Париж. Семья была снова разбросана. Жозеф находился на пути в Чарлстон с грузом бренди, Люсьен с мадам матушкой просили защиты у Папы, Жером, как беженец, в отчаянии метался по Франции, все три сестры и Луи находились в Италии, Гортензия размышляла о крушении своей судьбы и встречала пренебрежительное отношение со стороны своего бывшего покровителя, российского царя. 15 июля Наполеон с небольшой свитой ступил на борт «Бельрофона», и на следующий день этот корабль направился в Лизард. В Плимуте люди, которые почти двадцать лет считали себя в состоянии войны с ним, мальчишки и девчонки, которых учили относиться к нему как дьяволу, отправились на нескольких небольших лодках к стоявшему на якоре кораблю, чтобы поглазеть на корсиканского людоеда, чьим именем пугали их в детских. Он стоял на верхней палубе, размахивая своей шляпой, а они махали ему в ответ с возбужденными криками.
К тому времени Жозеф уже переплыл Атлантику, достигнув не Чарлстона, а Нью-Йорка, где, после того как его по ошибке приняли за Карно, был встречен с большой любезностью, и ему отвели лучший номер в городском отеле. Люсьену, мадам матушке, Элизе и Полине была предоставлена протекция дружелюбного Пия VII, который не пожелал выразить недовольство семье и оказал теплый прием всем ее членам. Луи все еще был во Флоренции и не нуждался в защите, так как не играл никакой роли в последней авантюре. Жером же, который сражался под Ватерлоо и поэтому относился к другой категории, просил, пока что напрасно, пропустить его жену и сына в Вюртемберг. В период, непосредственно последовавший за Ватерлоо, именно будущее Каролины, королевы Неаполя, было более неопределенным, чем у остальных членов семьи, исключая узника «Бельрофона», так как Мюрат тоже стал беженцем, и королева в одиночестве готовилась приветствовать наследных правителей города.
Импульсивные нападки Мюрата на его новых австрийских друзей обернулись катастрофой. Если бы даже Ватерлоо закончилось победой для французов, сомнительно, чтобы гасконский король Неаполя смог избежать наказания за свое второе предательство. Как только Жозеф услышал о побеге Наполеона с Эльбы, он стал убеждать Мюрата связать свою судьбу с соотечественниками, но Наполеон проявил больший реализм, чем его брат. Он написал письмо Мюрату, предлагая гарантировать ему королевство в обмен на восстановление его лояльности к Франции при проявлении крайней осторожности в отношениях с Австрией. Мюрат же, как этого и следовало ожидать, предпринял драматический шаг, и 16 марта, всего лишь через две недели после высадки Наполеона во Франции, марионеточный король атаковал австрийцев и загнал их обратно за реку По. Уже на Святой Елене, размышляя о стремительных действиях Мюрата, Наполеон отмечал: «Сначала он сокрушил нас, покинув нас, а затем слишком тепло поддержал наше дело!» Это было верным заключением. Атака Мюрата разрушила любой шанс на то, что державы приняли бы возвращение Наполеона без возобновления войны, и вопреки блестящей тактике Мюрата его стратегические таланты походили на таланты возбужденного барабанщика. Оправившись от первоначального изумления, австрийцы перешли в контратаку, и вскоре неаполитанская армия Мюрата была рассеяна. Когда же ее руководитель галопом направился во Францию, ему следовало бы припомнить мнение Наполеона о неаполитанской армии: «Ты можешь одеть их в зеленое, красное или голубое, но они все равно разбегутся!» Мюрат достиг Франции и ожидал в Тулоне вызова в Париж, но туда пришло не обещание примирения, а сообщение о Ватерлоо. Почти в полном одиночестве он подыскивал себе убежище на Корсике, а в то же время Каролина делала все возможное, чтобы остановить прилив реакции в Неаполе, выезжая при парадах на лошади и одеваясь в форму Национальной гвардии. Ватерлоо, однако, лишило ее надежд на успех, и, когда гарнизон Неаполя дезертировал, она последовала примеру своего брата и сдалась англичанам, ступив на борт «Тремендуса» и отправившись как пленница в Триест. По пути туда они поравнялись с судном, которому был отдан королевский салют. Оно везло короля Фердинанда, полоумного самодержца, чей трон занимали Каролина и Мюрат с того времени, как стали преемниками Жозефа в 1808 году. Каролина не осталась в Триесте, а была переведена в Вену, где получила титул герцогини Липонской. (Название Липона произошло от простой перестановки букв в слове Неаполь.) И там в конце октября она прочитала в газете историю последнего акта глупости Мюрата. Для нее это означало, что она стала вдовой.
Еще с того времени, как Мюрат бросился через Париж, чтобы заряжать орудия, необходимые Наполеону для разгона парижских толп в 1795 году, сын гасконского содержателя гостиницы считал себя дублером своего патрона. Путем женитьбы на Каролине он заручился преимуществом над другими маршалами, а когда стал королем, ничто не могло его переубедить в том, что он ровня Наполеону в искусстве управлять государством и в личном магнетизме. Такое заблуждение стоило ему жизни. Скрываясь на Корсике, он позволил своей фантазии задержаться на внезапном возвращении императора во Францию, и его рассудок стал заигрывать с драматической возможностью подражания отношению императора к тем войскам, которые были посланы, чтобы остановить его. Ему казалось, что это могло быть идеальной возможностью и для восстановления его трона, и он начал собирать отряд из местных бонапартистов для высадки в Италии. Как раз накануне его отплытия туда ему было передано письмо австрийского канцлера Меттерниха. Это был весьма покровительственный документ. В нем выдвигался ряд условий, при которых благожелательный император Австрии был бы готов принять его, но не в качестве короля, а как частное лицо, готовое оставаться на австрийской земле, не принимая участия в политической жизни. В виде подачки Франц добавлял, что, если Мюрат согласится с такими условиями, он может именовать себя герцогом Липонским.
Обездоленный, почти без средств, имея под своим командованием менее трех сотен бойцов, Мюрат все же оставался тем человеком, который когда-то водил в бой кавалерию Великой армии и въезжал как победитель в добрую половину европейских столиц. «Тюрьма, следовательно, будет моим приютом? — сказал он австрийскому эмиссару. — Тогда, кажется, мне не остается ничего, как умереть солдатом!» Он погрузился на лодки со своей несчастной экспедицией и сошел с двадцатью восемью соучастниками на уединенный берег Калабрии, но его никто не встречал как местного Наполеона. Вместо этого гражданская охрана обрушилась на крохотный отряд, застрелив несколько человек, а остальных загнав в их лодки, и посадила бывшего командира кавалерии Великой армии под замок. Корсиканцы, которым удалось избежать первой стычки, умчались прочь, предоставив Мюрата его судьбе. С него сорвали все драгоценности, ранили в лицо, всячески оскорбляли и затолкали в замок Пиззо, закрыв там. Через четыре дня Мюрат предстал перед военным судом и был обвинен в измене. Вердикт был заранее предрешен. Вскоре после приговора он был поставлен лицом к стенке и расстрелян.
Самообладание не было присуще Иоахиму Мюрату на протяжении всей его жизни, но перед лицом смерти он проявил достоинство. Для его защиты был подобран капитан, но бывший король отказался помогать своим обвинителям в попытке придать процессу законный характер. Отказываясь от услуг офицера защиты, он говорил: «Это не процесс, а осуждение. Мои обвинители являются моими палачами. Я запрещаю вам говорить в мою защиту». А судье, который спросил его имя, он ответил: «Я Иоахим Мюрат, король Обеих Сицилий и ваш король!» В заключительном письме к своим четверым детям он заявлял: «Помните, кто вы есть, а не кем были». Это был лучший совет из тех, которые он им когда-либо давал. Мюрат оставался гасконцем вплоть до самого последнего момента. Когда мушкеты были подняты, он сказал: «Цельтесь в сердце, пожалейте лицо!» Похоронен он был в часовне, которую приказал построить еще в бытность королем. Так неаполитанские Бурбоны отделались от мужественного, импульсивного, добродушного глупца, человека, лишенного и суждений, и злых умыслов. Два месяца спустя в саду Люксембургского дворца был расстрелян другой знаменитый сорвиголова, маршал Мишель Ней, а когда приблизительно через год был опубликован отчет о поведении Нея во время русской кампании, дочь Людовика XVI воскликнула: «О, если бы только мы это знали!» Им следовало бы это знать. Они должны были обратить такие знания в свою пользу.