Пашка кивнул, кажется, с облегчением:
— Вот и я думаю. По физкультурной части революции от меня куда побольше пользы будет. В здоровом теле — здоровый дух.
— Только не кури, — вставил Прот. — Тебе нельзя.
— Да запомнил я! Запомнил! — Пашка бухнул себя по юной мускулистой груди. — В жизни не затянусь. Запугал ты меня со своей опухолью, прямо не знаю как.
— Ты бы спасибо сказал, за предостережение, — заметил Герман.
— Так я говорю. — Пашка вздохнул. — Бросаете вы нас с Екатериной Григорьевной. Я, может, тоже мир бы посмотрел, прокатился.
— Так поехали.
— Нет, здесь интереснее. Потом, может, и приеду. Если позовете.
— И правда дурак, — сказала Вита, очищая сковороду. — Тебе що, приглашение на открытке с вензелями трэба? Чимпиён задрипаний. Щоб обязательно приехал. Клянись давай…
Пора уходить. На облупившейся веранде было грустно и скучно. Легкий ветерок раскачивал виноградные листья. В саду, среди ломкой выгоревшей травы, сидел здоровенный кот, задумчиво оценивал воробьев, прыгающих по древнему ракушечнику забора. В Одессе воробьев почему-то называли «жидами». Черт его знает, с Виткой у воробьев никакого сходства.
Охранять в пустом домишке было нечего — разве что огромную, добытую Пашкой на соседней даче, сковородку. «Шрифты» надежно прикопаны в углу двора. Катя глотнула из кувшина невкусного теплого вина и спустилась на берег.
Нужно уходить. Абсолютно никаких оснований затягивать. Задание, или то, что ты принимала за задание, выполнено. Остатки «разведгруппы» прекрасно управятся и без тебя. Заматерела голозадая гвардия. На войне взрослеют быстро. Год за три, а иной раз и день за десятилетие. Сколько ты здесь была? Чуть меньше месяца. А ребята совсем другими стали. Прапор с Виткой целоваться учатся. Прот завидует. Сколько ему все-таки лет-то? Собственно, разве это важно?
Профессиональная болезнь у вас, Екатерина Григорьевна. Проблема в том, что «калька» очень быстро перестает быть «калькой». Когда ты в ней, она кажется единственно истинным миром. Разумом понимаешь, что все твое осталось где-то там — за изломом пространственно-временного парадокса. Здесь чужое. Иллюзия. Пусть и готовая тебя с легкостью убить и навечно оставить прахом в этой земле, но иллюзия. И уходить отсюда не хочется. Люди здесь живые, солнце горячее. Котяра вон какой убедительный — по обрыву с ленцою тащится, этакая морда бандитская. Прикормить такой экземпляр — никакого бультерьера не нужно.
А каждый Прыжок, что ни говори, маленькая смерть, причем к оргазму никакого отношения не имеющая.
Нужно идти.
На берегу никого не было, только дед сидел с удочкой у старых свай, — Катя скинула одежду, сунула под тряпки «маузер» и скользнула в воду. Здесь лучше плыть сразу — камни острые. Девушка отплыла от берега — сзади возвышался высокий обрыв, залитый лучами полуденного солнца, правее виднелись кресты мужского монастыря. Искушаете братию, барышня. Впрочем, вряд ли у монахов имеются в изобилии оптические приборы. Вот где Герман мог бы выгодно свой ненаглядный «цейс» пристроить.
Гимнастерка с трудом налезла на влажное тело. Катя неторопливо прошлась вдоль берега — возвращаться на пустую дачу не хотелось. Ракушки приятно покалывали уставшие от сапог пятки. Ничего, в Москве растоптанные кроссовки ждут. А при желании и невесомые босоножки обуть можно.
— Клюет, дедуля?
— Ни, на глубину бычок пишов, — дед махнул коричневой рукой куда-то в сторону Турции. — Бычок вин разве теплу воду любит? Та боже сохрани, ни в жизнь, — дед подслеповато прищурился. — С батареи, товарищ барышня, будете?
— Нет. Батарея еще третьего дня снялась. На Западный фронт двинули. А я с банно-прачечного отряда. Дрянь всякую стираем. Бойцы вошебойного фронта, короче.
— А, насерьезе? Пистоль вам на вшей выдают?
— Зоркий ты, дед, как тот апач. Тебе бы в ЧК служить.
— Приглашали. Отказался — пайки маленькие да беготни много. Мое дело — бандитизм среди бычка пресекать. И то сказать, бычок порядок знае. А вот по иным «чека» точно рыдае. Наш базарчик, к примеру, взять. Лично товарищу Калиниченко письмо накарябаю, хде то видано — рачка по трешке за стакан торговать?
— На креветку ловишь?
— Та на нее. В жару на мидию лучше берет, та хде ту мидию взять? Младший внук, андроново семя, и тот в город убег. Брешут, що сегодня аэропланы точно налетят. Вот по кумполу дурному бомбой зловит, буде знать, байстрюк.
— Не словит. Без бомб англичане обойдутся. Там, на переговорах, друг друга в смерть заболтать решили.
— И то дело, — одобрил дед. — Языком много народу враз не засечешь. Значит, война к концу идэ?
— Война — дело такое: одна к концу — сразу другую начинают придумывать.
— Ну а антракт-то предусмотрен или как? Значит, поживем ще…
По крутой тропинке обрыва опасными лихими скачками слетел Пашка.
— От удалой хлопец. Чистый тритонец. С цирка-шапито. И що башку себе не скрутит? — с осуждением заметил дед.
— Не свернет — он тренированный. Ну, пойду я, дедушка, видно, бельишко грязное подвезли.
— Счастливо постираться, товарищ барышня. Завтра приходи, мне нынче с русалками редко беседовать случается.
Пашка отряхивал слетевшую при последнем рекордном прыжке фуражку.
— Ты чего скачешь, товарищ Павел? Распугал всех. Бычок вон вовсе на глубину ушел.
— Так это… Подумали, может, ушли вы. В смысле, насовсем…
Витка энергично накрывала стол. Розовое сало, свежий хлеб, кровяная колбаска, брынза, янтарные сливы. Герман мыл огромные помидоры. Прот сидел на шатком табурете, с подозрением рассматривал на просвет новые суконные брюки.
— Если что, в поясе можем подогнать, — сказала Катя.
— Не поспеем, Катерина Еорьевна, — Вита полосовала штыком шматок сала. — Вечером уходимо. До темноты потребно ще до Пересыпи добраться. Баркасом забэруть. Дальше итальянец подберет — «Ромул» называется. Клялись — справнэ судно. Можэ, не потонет.
— Ну, вас так просто не утопишь, — сказала Катя. — Не волнуйтесь, Черное море не такое уж большое. Доберетесь. Насчет груза договорились?
— Ковырять не будут. Мы же вроде честных контрабандистов — ще груз будет окромя нашего «шрифта».
— Вы все-таки поосторожнее.
— Я присмотрю, Екатерина Григорьевна, — Прот раздраженно отложил брюки. — Они же дурные, как дети.
— Вот Гиппократ многомудрый нашелся, — пробурчал Герман, доставая бутылку шампанского.
— Ого, да вы в аристократизм ударились, — усмехнулась Катя.
— У граждан бандитов все что угодно имеется, — сказал Прот. — Вот только белого калифорнийского вина не нашлось.
Катя покачала головой:
— Запомнил? Ох, свернут тебе шею за излишнюю осведомленность.
— Нет, сегодня я в последний раз такой болтливый.
Шампанское понравилось только Пашке:
— У нас в Ейске ситро почти такое же делают.
— Угу, похоже, и то ситро, и это шампанское прямо из моря и черпали. Возможно, даже и из твоего Азовского, — согласился Герман.
— Просто шампань плохо с салом и помидорчиками сочетается, — улыбнулась Катя. — Вот попробуете с устрицами и трюфелями — ахнете. В Париже угощать умеют.
— Никакого Парижа, — решительно заявила Вита. — Ноги нашей там не будэ!
— Что так?
— Так там же война будет, щоб ей утопнуть, — девушка покосилась на Прота. — Так ведь, а?
— Имеется такая вероятность, — солидно кивнул мальчик.
— Предусмотрительно, — Катя покачала головой. — Ну, до тамошней войны еще лет двадцать. Хм, это ориентировочно.
— Один фиг, — твердо сказала Витка. — Нам нужно подаль. В Канаду, так? — теперь она смотрела на отставного прапорщика. — Я вчиться хочу. И Протке вчиться не помешае. Вы сами, Катерина Еорьевна, говорили, що там, в Канаде, спокийно.
— Валяйте. Вариант неглупый. Втроем рванете?
— Я маленький. Меня бросать никак нельзя, — скорбно заметил Прот.
— Вот ты жулик, — засмеялась Витка. — Вы на него не смотрите, Катерина Еорьевна, то он нас на ту Канаду направив. Говорит, там спокойно, лесов богато, птицы, звери, университеты. Вам там тэж нравится. Вы приезжайте, ну, потом… И Павлушка приедет. Мы напишемо, когда устроимся. Та вы, Катерина Еорьевна, наверное, нас и так найдете.
— Екатерине Григорьевне некогда будет, — Прот заговорил быстро, торопливо, чтоб прервать не успели. — Ей свою жизнь нужно будет устраивать. Семью заводить, детей рожать, переезжать. Она за многих людей будет отвечать…
Катя запустила в него помидором. Закрыться мальчик успел и теперь обиженно стряхивал с ладоней сочную мякоть.
— Извини, — сказала Катя. — Сам виноват, я предупреждала. Никогда не говори человеку, что его ждет. Ты о себе ошибся. Жив? Жив. Ну и живи спокойно. Забыть ты о своем даре не сможешь, но упрячь его поглубже. Ладно там, по уважительным причинам — война, наводнения, дизентерия — вещай в узком проверенном кругу. Друзей о таком не предупредить — западло. А о личном — молчи. Ты и сам понял. И не забывай. Иначе свернут тебе шею, помяни мое слово. Ты про меня смолчал, хотя эту троицу любопытство разрывало. Что глазки опускаете? Я про монастырь. Могли бы и прямо спросить. Это лично я такая извращенно порочная. Всей цивилизации вырождение от подобных пошлостей не грозит. Слабость я проявила. Дурненькую такую слабость. Да, стыдно мне. Не потому, что с девушкой расслабилась, а потому, что с сучкой отъявленной в постели забылась. В оправдание могу лишь сказать, что не от похоти нестерпимой тех острых ощущений я ищу. Хотя похоти тоже хватает. Было в моей жизни когда-то малоприятное событие. Поимели меня. В прямом смысле и разнообразно. Сидела я взаперти и ничего хорошего впереди не ждала. Помогла мне одна красивая умная женщина. И уйти помогла, и утешила. Пошло звучит, да? А я ее люблю. Четыре года не видела. Жить без нее не могу. Прот, только попробуй рот раскрыть! Да, я постараюсь ее найти. Только ты не смей меня обнадеживать. И не надо мне ничего говорить. Я не дура какая-нибудь, вполне способна естественные сомнения испытывать и прискорбную неуверенность проявлять. Только не в этом вопросе! Я ее найду. Ну а если вообще, так я же не железная. Грешу. Вот и в монастыре…