Братья и сестры по оружию. Связные из будущего — страница 3 из 105

Еще немного о Прыжках на время

I

Дышать было трудно. Со стороны бухты медленно плыли клубы черного дыма, там горели взорванные склады. Утро первого июля выдалось безветренным, и покинутый город тонул в горькой вони взрывчатки и сгоревших бумаг, сладковатом смраде разложения, гари многочисленных пожаров. На высотах вокруг города еще трещали пулеметные очереди, перестукивали винтовочные выстрелы. Но операция «Лов осетра» подходила к концу. И некий генерал готовился отметить свое производство в чин генерал-фельдмаршала.

Сквозь проломленную крышу дома заглядывало жаркое крымское солнце, временами заволакиваемое густыми клубами дыма. Хотелось пить. Девушка в продранном на бедре и коленях танковом комбинезоне встряхнула флягу, еще почти половина воды осталась.

Со двора пахло жутко. Труп убитой осколком бомбы пожилой женщины пролежал за соседним забором, должно быть, дня два. В последние дни в городе стало не до соблюдения санитарных норм. Казалось, развалины некогда белого города полностью вымерли.

В небе проплыла шестерка «Ю-87», — на Херсонес. Отбомбятся, не торопясь, на уцелевших зенитных орудиях ни единого снаряда.

Девушка снова потрясла флягу. Нечего экономить. Напиться вволю и сваливать. Все, что могла, сделала.

Девушку звали Екатерина Мезина. Правда, куда чаще высокая девятнадцатилетняя блондинка привыкла отзываться на европеизированное имя Катрин. Так ее называли немногочисленные друзья, да и начальство. Впрочем, сейчас Екатерина-Катя-Катрин оставалась немыслимо далеко и от друзей, и тем более от командования. Хотя о командовании и стоило бы вспомнить, — тов. Мезина имела звание сержанта и уже сутки назад была обязана завершить операцию и доложить об успешном возвращении.

Действительно, пора возвращаться.

Вот так всегда. «Вход — полушка, выход — рубль». Уйти трудно. Никак не привыкнешь. Каждый раз мнится, что ты опять дезертир трусливый. Приказ приказом, а все равно. И служишь ты не в РККА, а в МО РФ, и торчать здесь глупо, — ничем ты сданному городу-крепости не поможешь. Приказ выполнен, раненый «объект-субъект» благополучно загружен на борт тральщика. Тральщик дойдет до Новороссийска обязательно, так и по «первому» варианту получалось, так и по «кальке» просчитали. Возникшие в ходе операции форс-мажорные обстоятельства подчищены. Все? Или нет? Каковы отдаленные результаты вмешательства, фиг его знает. Сержанты-контрактники — они не историки, не прорицатели, не астрологи, им платят, они людей из-под бомб вытаскивают. Сомнительная, конечно, и малодостойная, но работа.

Катя посмотрела на винтовку. «СВТ-40» с аккуратно прикрытым тряпочкой затвором лежала на рухнувшей балке. К самозарядке Токарева девушка питала слабость еще по давешним временам. Хорошее оружие, хотя многие бойцы его нецензурно поминают. Ну, им, конечно, виднее — они местные. А для мимолетной гостьи из будущего сопредельного мира «ствол» в самый раз. И искать не пришлось, самозарядка сама под руку подвернулась. Хотя, если в отделе узнают, шуму не оберешься. Приказ был строгий: «Обойтись без „ура“, „полундры“ и штыковых атак». Справедливо, если к остаткам гарнизона ПОРа прибавить еще один «штык», вряд ли такое пополнение сыграет заметную роль в боевых действиях. Гордыней страдаете, тов. сержант. И глупостью. С другой стороны…

С другой стороны, кое-что удалось сделать для личного успокоения.

Винтовка лежала тяжелая, надежная, готовая загавкать, куда прикажут. На темном прикладе четыре ровные старательные зарубки, это от прежнего хозяина осталось. «Своих» фрицев Катя не считала. Хотя не зря подсумки пояс двое суток оттягивали. Вчера девушка поработала. Скорее всего, фрицы из 70-й пехотной подвернулись. Ну, с тем, как немцам под Балаклавой наши во время прорыва вломили, не сравнить, но все-таки…

Теперь все. Кто из 142-й дивизии и сводных батальонов прорвался, тому еще воевать и воевать. На Херсонесе еще держатся, и, видимо, крепко держаться будут. Остальным или вечная слава, или…

Утром Катя видела первую колонну пленных, провели их немцы по Ялтинскому шоссе. Каждому своя судьба. Это уж как повернется. Бывает, случай судьбу решает, бывает, человек случаю шанса не дает. Сержант Мезина осуждать и оправдывать не бралась. Сама два раза в плену прокуковала. Пусть это и до службы случилось, и война там была своя, личная. Вспоминалось о тех случаях с отвращением, но спокойно. Понятно, хорошенькой девушке мгновенного расстрела не видать. Поразвлеклись. Ну, да хвастать они уже не будут. Кровь, она любое унижение смывает. Правда, забыть о таких вещах трудновато.

Впрочем, воспоминаниям Катя предаваться не любила. Дело прошлое. Сейчас всей 11-й немецкой армии глотки перерезать не удастся. Сержант вполне удовлетворилась бы и горлом новоиспеченного генерал-фельдмаршала. Можно даже не резать, а просто башку ему прострелить. Но поди до этого «фона» дотянись.

Пока дотягивались немцы. На рассвете группа, уходящая от Юхариной балки к городу, наткнулась на них. Выползший на склон откуда ни возьмись «Ханомаг»[59] из двух пулеметов врезал так, что пришлось удирать без оглядки. Старшину убило наповал, сигнальщик Леша и контуженый пулеметчик нырнули обратно в траншею, а Кате пришлось скатиться в воронку. Чертов БТР не успокаивался, все норовил достать, двигаясь по склону и наматывая на гусеницы обрывки колючей проволоки. Пришлось перебегать в траншею. Кое-как отсиделась в полуразрушенной «лисьей норе». Соваться ближе немцы все-таки не решились.

До окраины Катя добралась в одиночестве. Развалины пустовали, немцы в эту часть города еще не проникли. Мертвый город. Ни души, только птицы потихоньку оживали, переговаривались в иссеченных осколками кронах тополей.

Утром, передохнув в развалинах, Катя познакомилась с любознательным обер-лейтенантом. Вздумал разглядывать завоеванный город прямо с машины. Ну, стрельнула в «туриста». Интересно, фрицы бинокль отмоют или побрезгуют? У обера почему-то половина мозгов из каски прямо на оптику вылетела. В общем, глупый обер-лейтенант Кате не понравился. А фрицы огорчились. На тот домик, что сержант спешно покинула, боеприпасов извели с полвагона. Если в денежном исчислении, то еще на одного обер-недоумка потянет.

За полдень уже перевалило.

Осталось четыре обоймы. В принципе, можно и еще патронов найти. Только незачем. Кончено дело. Нет обороны. Лишь на Херсонесе отбиваются. Что там творится, лучше не думать. Пора вам, тов. сержант. Вас оплачиваемые войны в других веках ждут.

Недалеко, за зданием пожарной части, захлопали винтовочные выстрелы, с опозданием им ответил треск автоматных очередей, принялся спешить-захлебываться «МГ». Ну вот, дождалась. Подхватив оружие, девушка скользнула под уцелевшие стропила. Рядом со слуховым окном зияла дыра, и вид отсюда, со второго этажа, открывался отличный. Переулок рядом с пожарной частью как на ладони. Стояла брошенная полуторка, вокруг белели пачки рассыпанных типографских бланков. Посреди мостовой одиноко валялся помятый молочный бидон.

Из-за пожарной части выбежали трое бойцов. Вернее, бежали двое, а третьего волокли под руки. Раненый пытался ковылять, неловко поджимая забинтованную ногу, но больше мешал, чем помогал товарищам. Из-за угла выскочили еще двое красноармейцев и лейтенант с двумя пухлыми полевыми сумками через плечо. Один из бойцов, отбежав, пригнулся у забора, обернулся и вскинул автомат. Стоило из-за угла показаться немцам, короткая очередь «ППШ» заставила преследователей попрятаться обратно. Красноармеец дожидаться не стал и бегом рванул догонять товарищей. Из-за угла вылетели сразу две гранаты, — постукивая длинными ручками, покатились по мостовой. Красноармеец с «ППШ» оглянулся, пробежал еще с десяток шагов, лишь потом упал, постарался надежнее уткнуться под выступ бордюра и прикрыл рыжую ушастую голову руками.

«Грамотный», — с одобрением подумала Катя, на всякий случай пригибаясь. На улице сдвоенно хлопнуло, взвизгнули по булыжной мостовой осколки.

После разрыва гранат из-за угла, словно чертики из бутылки, высыпали немцы. Сразу же залегли и принялись палить вдоль улицы. «Вот суки, тоже грамотные», — уже безо всякого одобрения подумала Катя. Долговязый фриц утвердил на сошках пулемет, и стало совсем весело. «МГ» тарахтел, как припадочная швейная машинка. Автоматчика, прикрывавшего отход товарищей, мигом прижало к мостовой. Красноармеец, пытаясь вжаться в горячие камни, еще огрызался короткими очередями, но дело было — швах. Неожиданно стукнули выстрелы и с другой стороны. С чердака Кате не было видно, но девушка сообразила: отошедшие бойцы засели за обгоревшей палаткой «Соки. Воды» и пытались отвлечь на себя проклятый пулемет. Самое время вмешаться, — долговязый пулеметчик был уже на прицеле. Катя привычно потянула спуск. Выстрел «СВТ» в тарахтении очередей затерялся, зато пулеметчик вскинулся, с роковым опозданием догадавшись, что здесь он оказался совершенно зря. Прошившая каску 7,62-мм пуля заставила немца обмякнуть на мостовой. Лязгнул, упав, пулемет, тяжелая лента змеей извернулась на камнях. К пулемету тут же потянулся унтер-фельдфебель с погонами связиста. Катя всадила унтеру пулю в грудь и начала расстреливать остальных немцев. Позиция была удачной, ухоженная «СВТ» работала, как часы. Снайпера, конечно, заметили. От стропил полетели первые щепки, но к тому времени, когда обойма «СВТ» кончилась, уцелевшие немцы уже поспешно отползли за угол.

Катя скатилась по прохладной, пахнущей кошками и гарью лестнице. В четырехквартирном подъезде, должно быть, никто не жил еще со времен первого штурма города. Очень хорошо, сейчас немцы дадут прикурить.

Приготовив на всякий случай «эфку», девушка метнулась в темноту квартиры первого этажа. Тьфу, здесь не только кошки гадили. Катя выпрыгнула в заранее присмотренное окно и чуть не столкнулась с укрывшимся за углом дома красноармейцем-автоматчиком. Тот вскинул толстый кожух «ППШ».

— Я те пальну, — обиделась девушка.

— Ты, что ли, с крыши садила? — прохрипел боец, тыча стволом вверх.

— Нет, бля, там ударная коммунистическая бригада в засаде застоялась. Чо встал? Рвем отсюда, — пробормотала Катя, запихивая в карман комбинезона гранату. — Живее, рыжий…

Остальных бойцов они догнали через минуту. Все пятеро, включая лейтенанта, дышали, как загнанные лошади. Раненый висел мешком, из последних сил цепляясь за плечи товарищей.

— Что там, Паша? — прохрипел лейтенант, вталкивая в карабин новую обойму.

— Сейчас полезут, — ответил автоматчик и мотнул подбородком в сторону Кати, — вот девушка помогла. Снайпер она. Как начала щелкать…

— Да мы видели, — высокий боец в разодранной гимнастерке, из-под которой виднелась грязная тельняшка, глянул на девушку. — Вы, мадмуазель, откуда будете?

— Оттуда. Вы что, как трамваи, по улицам носитесь? Заблудились?

— Нам к Херсонесу, — с трудом выговорил лейтенант. — Покажешь?

— Бля, вы же в другую сторону чешете. Да если так по улице и дальше ковылять, то недалеко уйдете, фрицы посвежее будут, — девушка ткнула пальцем за спину, где уже затарахтели два пулемета, обстреливая оставленную «снайперскую» позицию. — Сейчас гансы сообразят, что зря боезапас жгут, и по следу вжучат.

— Нам к Херсонесу нужно, — упрямо повторил лейтенант. — А ночи ждать… ночи здесь нам ждать нельзя.

Катрин кивнула:

— Я понимаю. Только сейчас туда не проскочить. Поворачивать придется, да где там, вы немцев взбаламутили. Нужно дух перевести. Не возражаете, товарищ лейтенант? Мы же сейчас на улице как племенной хрен на ровном месте. Полчаса роли ведь не сыграют?

— Если б мы знали, девушка, про те полчаса, раньше бы отходить начали, — лейтенант стиснул челюсти. — Куда ни сунься, везде фрицы. Ладно, где здесь перекурить можно? Мы эту часть города совсем не знаем.

Рыжий сторожил у ворот. Остальные обессиленно привалились к стене и наблюдали, как девушка занимается окном. Высокий матрос сунулся было помочь, но Катя кратко и исчерпывающе его послала. В кармане комбинезона нашлись рабочие рукавицы, и с треснутым стеклом она справилась бесшумно. Под точным ударом приклада лопнула петля решетки.

— Да ты, видать, девица из деловых, — подал голос раненый. Он сидел, прислонившись спиной к стене из ракушечника, и все пытался отереть запекшиеся губы.

— Война учит, — Катя напряглась и отогнула решетку. — Давайте, сюда немцы в последнюю очередь сунутся.

— Зато захапать нас здесь — все равно что за той бульбой до погреба смотаться, — заметил высокий матрос.

— Не болтай, — оборвал лейтенант. — Полезли. Раненого поднимайте.

Овощной магазин закрылся еще в 41-м, но неистребимый запах подгнившей картошки, землистой моркови и прочей сельскохозяйственной продукции все еще стоял в подсобном помещении. От бочек в углу так шибало тухлой капустой, что слезы наворачивались.

— Ну и форшмак, — проронил чернявый матрос. — Мамой клянусь, здесь химическое оружие прятали. Надо было эти бочки на немцев скатить.

— Отдохни, Гриша, — устало приказал лейтенант. — Сюда не сунутся. Курите, сейчас дальше двинемся.

Закурили только двое: нескладный солдат, с на диво обшарпанной винтовкой, и крепыш, подпоясанный немецким ремнем с пустыми подсумками от «МР-40». Раненый лежал, закрыв глаза. Катя лазила по углам, подсвечивая себе электрическим фонариком.

— Девушка, да вы присядьте, — попросил лейтенант. — Как пройти к Херсонесу, объясните? Или вы к нам присоединитесь? Я от Рудольфовой слободы дорогу представляю, а отсюда… Нам бы проводник из местных не помешал.

— Сейчас, — Катя выбралась из-за груды пустых ящиков, поставила на стол две трехлитровые банки с соком. — Вроде персиковый. Может, не испортился?

— От то дело, — оживился Гриша, — без понтов и в самое яблочко. — Морячок вытянул из ножен немецкий штык.

Катя своим ножом поддела ржавую крышку второй банки.

Сок больше походил на разведенное варенье, — сладкий и густой, но бойцы пили с наслаждением.

— Мне оставьте, — попросил рыжий автоматчик Паша, сидевший у заколоченной витрины и наблюдавший за улицей сквозь щели в досках.

— Тебе в первую очередь, — заверил моряк. — Ты со своей тарахтелкой здорово помог. Ну и барышне, конечно, отдельный поклон. Правильно я говорю, товарищ лейтенант?

— Правильно, — сказал лейтенант и исподлобья посмотрел на девушку.

«Стесняется, — поняла Катя. — Он же не старше меня. Наверное, из последнего пополнения. Ремни еще новенькие, кобура даже блестит. Вляпался парнишка. Все они вляпались. А раненый… ох, ну и дерьмо эта война».

— Товарищ лейтенант, вы не из 142-й бригады будете?

— Возможно, — осторожно ответил лейтенант. — Мы встречались или просто так интересуетесь?

— Просто так спросила. Вы, товарищ лейтенант, не беспокойтесь, — я ничего выпытывать не собираюсь. У вас военная тайна, а я по другому ведомству прохожу.

— Это по какому же? — живо заинтересовался Гриша-морячок. — На сансестричку не похожа. Честно, из снайперов будешь? Среди связисток я таких красавиц не встречал. Без трепа, запомнил бы влет.

— Ты из Одессы, что ли? — без особого интереса спросила Катя.

— А то не заметно, — обиделся моряк. — Я, шоб вы знали, коренной одессит, с Дачи Ковалевского. Известный район, санаторный. Георгий Половец меня именуют. Не слыхали? — Боец повел плечом, демонстрируя чудом уцелевшую на разодранной гимнастерке медаль «За отвагу».

— Ты, Половец, что с Дачи, пока сок пей, — Катя повернулась к лейтенанту. — Меня Екатериной зовут. Работаю по комсомольской линии. Полагаю, лишних вопросов задавать друг другу не следует. Мне скоро идти будет нужно. Вам карту оставлю, — девушка задрала штанину комбинезона, вытащила из-за голенища сапога сложенную карту и включила фонарик.

Лейтенант придвинулся так поспешно, что фуражка на нос съехала.

Катя вздохнула. Еще надеется парень. Если он из 142-й бригады, то на войне меньше недели. Нашивок за ранения нет, медалей нет, точно, прямо из училища сюда загремел. Не спецназ, не разведка, на петлицах пушечки, как ему отсюда уйти? Эх, парни, парни…

— Вот Камышовая бухта. Вот мыс Херсонес. Обозначений нет, но вот здесь 35-я батарея. Вот мыс Фиолент. Ты мне, товарищ лейтенант, ничего не говори, я человек без документов, личность случайная. Но куда был приказ отходить, я знаю. Мы с вами сейчас вот здесь отдыхаем. Немцы уже вот сюда вышли.

— Но наши закрепились, — пробормотал лейтенант, жадно вглядываясь в карту. — Батарея держится, и аэродром за нами. Удар отвлекающий на Балаклаву произвели. Растянули немцев. Все согласно приказу. Силы есть. Боец Гершкин, смените Пашу. Пусть на карту глянет…

Рыжий автоматчик склонился над картой.

— В Камышовую я два раза ездил. На машине, но и пехом разберемся. Можно просочиться, пока немцы не осмотрелись. Нам только бы из города выбраться. А там, подальше от дороги, проскочим…

— Через поселок идти тоже нельзя, — вставил Половец. — Немцы высоту наверняка оседлали. Эту, как ее, Рудольфову слободу обойдем.

Катрин отодвинулась. Ничем не поможешь. Последние катера ушли ночью. Этой ночью придут на рейд, но к берегу подойти не смогут. На Херсонесском полуострове около тридцати тысяч человек. Доплыть и быть подобранными на рейде катерами шансов почти ноль. Может, сейчас и чуть лучше обстановка, но…

— Перевязать? — Катя присела у раненого.

— Что уж там, — глаза бойца лихорадочно блестели, — если б в медсанбат… Не стоит последний пакет тратить. А за вашу заботу спасибо, комсомолка.

Солдату было под сорок. Видать, не из слишком идейных. Небось на политинформациях спит сидя.

— Попьешь? — Катя взболтала остатки сока в баллоне.

— Шибко сладко, — поморщился боец. — Сглотнуть не могу. Водички бы…

Катя сняла с ремня флягу:

— Пей — вода отборная-родниковая, с немецкой ротной кухни.

— Себе оставь, — раненый смотрел без стеснения. — Что ж тебя, такую красивую, под немцев оставили? Не дело девушкам партизанить, с винтовками бегать.

— Ты воду пей, пока время есть, — Катя всунула фляжку в мозолистые пальцы. — А о себе я уж как-нибудь сама позабочусь. Ты, видать, механик?

— Шофер, — пробормотал боец, осторожно открывая флягу.

— Ну вот, шофер — профессия достойная. Я и сама пробовала. Но есть и другие специальности. Кому-то нужно и с винтовкой управляться. И с финкой.

— Была бы ты моей дочерью, я бы тебе ума-разума добавил. Вожжами, — заметил раненый, с блаженством прикладываясь к фляге. — Не тому вас, девок, учат.

Катя хмыкнула.

— Я сама кого хочешь выпорю. И тебя могла бы кое-чему научить, доведись встретиться в другой обстановке. Раз уж действительно не сподобился моим папашей стать.

— Ну, ты и бесстыжая, — улыбнулся раненый.

— О чем шутки шутим? — Рядом присел Половец. — Тебе, Михалыч, видно, полегчало, раз девушек охмуряешь. Ты силы береги, сейчас дальше рванем. К вечеру у Камышовой нужно быть. Просочимся. Эх, напрасно я этой бухтой только с моря любовался. Пропетлял бы, товарищей в два счета доставил. Та шо там, — времени еще от горла. Метнемся мигом.

— Отбегался я, Жора, — спокойно заметил раненый. — Без меня петлять будете.

— Ой, это я оглох, или шо? Как в кузове своей колымаги биндюжной нас укатывать, так завсегда. А ежели ножками, то отбегался? Вы гляньте на него…

Катя резко встала, шагнула к столу.

— Решили?

— Проскочим, — сказал лейтенант. — Время двигаться. Уже, считайте, полдня прошло.

— Понятно, — девушка разгрузила карманы, выложив на карту две гранаты, начатую плитку шоколада, вытащила из-за пазухи «вальтер». — Забирайте, мне уже вряд ли понадобится. С вами не пойду, своим делом пора заняться.

— Ясно. За карту огромное спасибо, — лейтенант решительно протянул руку. — Успеха вам, Екатерина.

Сжимая молодую ладонь, сержант отдела «К» не выдержала.

— Лейтенант, не ходили бы вы на Херсонес.

— То есть как? — удивился лейтенант и попытался освободить ладонь. — Приказ есть приказ. Сдаваться мы не собираемся.

Его руку девушка не выпустила, и вырваться из ее узкой, но крепкой ладони было непросто.

— Лейтенант, я доказать ничего не могу. Да если и расскажу, как на Херсонесе получится, ты мне не поверишь и, наверное, будешь прав. Сам подумай.

Лейтенант с силой вырвал ладонь, принялся деловито складывать карту.

— За карту, товарищ комсомолка, спасибо. Остальное… Паника — последнее дело. Мы присягу принимали. До последней капли крови и так далее. Да что говорить, товарищи бойцы и так грамотные. Не первый день воюют. В плен мы не пойдем.

Катя на секунду зажмурилась и постаралась говорить спокойно:

— О сдаче я ни полслова не сказала. Есть приказ: «В случае невозможности эвакуации пробиваться в горы к партизанам». Как наши через Балаклаву. Вы просто этот приказ не слышали.

— На Херсонесе вся армия, — спокойно возразил лейтенант. — Эвакуация будет организована. Там аэродром. Ночью эскадра подойдет.

Девушка кивнула. Ее тянуло заорать, но голос прозвучал сдержанно:

— Аэродром под обстрелом и без прикрытия с воздуха. Зенитки без боезапаса. Ночью последние «Дугласы» взлетели. Полоса разбита. Эскадра—…Катя повернулась к Половцу: — Жора, ты тельняшку не только для форса носишь?

— Обижаете. Черное море как свои пять пальцев знаю. Мы на нашем «Шаумяне»…

— Верю, — девушка ткнула пальцем в сторону бухты. — По-твоему, эсминец сможет к берегу подойти? Сможет людей принять под обстрелом и бомбами? На Херсонесе один пирс остался, и тот разрушенный. Ну?

— К берегу трудно. Но братки постараются, наизнанку вывернутся. Катерами и шлюпками подберут. На флоте своих не бросают.

Катя кивнула:

— Не о том речь. У нас последняя бухта осталась. Командование сделает все, что может, но…

Лейтенант ухватил ее за плечо так, что затрещал комбинезон.

— Прекратить панику! Нас не бросят!

Девушка сделала короткое непонятное движение, и лейтенант отлетел к бочкам.

— Не лапь меня, лейтенант, — злобно процедила Катя. — Не люблю. Не придет эскадра. Поздно уже. Корабли потопят, и толку не будет. Флот для прикрытия будущего наступления нужен.

Лейтенант яростно дернул кобуру. Новенький жесткий ремешок поддался не сразу.

Девушка выставила ладонь.

— Не суетись. Погорячились, но смысла выводить меня в расход нет. И в Особый отдел сдавать тоже некуда. Ночью на рейд к Херсонесу подойдут катера. Несколько подлодок сквозь мины пройдут, тоже на рейде встанут. Постараются забрать раненых и комсостав. Только там такая неразбериха будет, что… лучше нам не видеть. С рассвета немцы нажмут танками и артиллерией, припрут к берегу. Мы контратаковать будем, прорваться попытаемся. Снарядов нет, гранат нет. Сверху «лаптежники» и «мессеры». Дальше догадаешься?

— Флот поможет! — прорычал лейтенант, стискивая рукоять «ТТ» так, что в полутьме побелели костяшки пальцев.

— Корабли будут нужны, чтобы Крым отбивать, чтобы десанты поддерживать. Что толку, если весь флот сейчас на дно бомбами пустят? Война не кончилась.

— Приказ — отойти на Херсонес. Мы его выполним, — почти спокойно сказал лейтенант.

Катя крутанулась на каблуке.

— Ах, мать вашу! В дышло, в гузку, шпагатом через рот, в раскоп по самые… Бульда упертая, чтоб вас…

Бойцы ошеломленно слушали четырехколенные загибы, лейтенант все нашаривал и не мог попасть в кобуру пистолетом.

Девушка наконец задохнулась и, скорчившись на корточках, уткнула лицо в колени.

— Ну ты, Катерина, сильна, — с уважением проговорил Половец и, присев рядом, погладил по плечу. — Это ж в каком райкоме так кошерно политучеба поставлена? Я так разумею, мне было бы нехило знания подтянуть. Отстал от жизни. Ты только так не убивайся. Мы фортуну обымаем нежно, но крепко. И лейтенант у нас правильный…

— Иди ты на хер, Жора Санаторный, — Катя стряхнула мужскую руку и вытерла слезы. — Вы на меня, мужики, не смотрите. У вас своя правда, а я, действительно, по другому ведомству. Война такое екорное дерьмо, — никогда не знаешь, где с костлявой поздороваешься.

— Товарищ лейтенант, — неуверенно произнес боец, подпоясанный немецким ремнем. — Я еще в батальоне слыхал, вроде действительно приказ есть — если отрезали, в горы к партизанам пробиваться.

— Я когда в последний раз за боеприпасами ездил, тоже слышал, — хрипло поддержал его Михалыч. — Ты, лейтенант, подумай. К берегу всей армией жаться какой смысл? За два дня раскромсают с воздуха.

Лейтенант неуверенно огляделся.

— Порядок есть порядок, приказ должен быть перед строем до личного состава доведен. Паша, что скажешь?

— Я, товарищ лейтенант, в последний раз в строю стоял дней пять назад, — ответил рыжий автоматчик. — Нам теперь, что на мыс пробиваться, что в горы, — все едино. Но так думаю: на мысу войск и без нас полно. Что ж нам, у раненых место на корабле отнимать? Да и в море потопят, не дай бог. Я плаваю, как топор.

— Нужно было учиться, спортом заниматься, — пробормотал лейтенант. — Товарищ Катя, — приказ на прорыв в горы действительно был?

— Лейтенант, у меня ни мандата, ни удостоверения нет, только комсомольский билет. — Девушка встала. — Приказ был, за подписью Петрова и Октябрьского. Доказать не могу. Поверишь на слово?

Лейтенант посмотрел во влажные, зеленые глаза и, кивнув, отвел взгляд.

— Вы меня, товарищ Екатерина, за пистолет извините. Паникеров и диверсантов вокруг много. Приходится быть настороже. Вы обстановку лучше нас знаете. Где у немцев позиции будут пожиже?

* * *

В 16.30 Катя вывела маленький отряд на окраину города. За последние три дня девушке пришлось здесь порядком покрутиться, и местность стала почти родной. Улицы, вымершие и опустевшие, казались декорацией какого-то жуткого спектакля. Сладковатый запах разложения и горького дыма плотно стоял над оставленным городом-крепостью. Немцев на улицах еще не было. Изредка звучали выстрелы. Несколько раз бойцы слышали треск мотоциклетных двигателей. У виадука по маленькому отряду начал долбить пулемет, пришлось двинуться в обход.

Остановились в небольшом домике у разрушенного молокозавода. Впереди путь преграждала Балаклавская дорога. По дороге деловито сновали немецкие машины, к городу подтягивались резервы.

— Совсем обнаглели, сволочи! Врезать бы по ним сейчас, — возмутился Половец.

— Уцелело бы хоть одно орудие с батареи, врезали бы, — сухо откликнулся лейтенант. — Сейчас у нас другая задача. Как через дорогу перескочить? По линии комсомола какие-нибудь идеи будут?

Катя высказала свою точку зрения. Прорываться через дорогу следовало часов в восемь. Темноты дожидаться незачем, скорее всего, к этому времени вдоль дороги появятся посты. Прорываться за Балаклаву будет стремиться не только группа лейтенанта.

— А как через дорогу? Засветло вмиг засекут, — сказал рыжий автоматчик. — Фрицев что тараканов.

— Не засекут. Я отвлеку. Вы под шумок вон туда, на склон. С той стороны солнце будет бить. Тех, кто на дороге, ослепит. Тем более немцы станут в другую сторону пялиться. Наверху позиции оставленные, там аккуратненько до темноты отсидитесь. Потом старайтесь подальше от берега идти. Там немцы поспокойнее.

— Это что ж делается? — мрачно поинтересовался Половец. — Девушка нас прикрывать останется? Екатерина, ты за кого нас держишь? За фраеров нестроевых?

— Заглохни, орел черноморский! — Девушка наставила на матроса грязный палец. — Я тебя, «правым бортом — пли, левым — пли!», не учу. Гранаты швырять и «полундру» кричать вы лучше меня умеете. Здесь надо тихо. Без звяка, без бряка, на животе. Вам далеко идти. А я пошумлю и отступлю. Мне все равно в другую сторону. Я с вами и так завозилась. Насчет солнца и шума поняли? Раньше дернете или позже, заметят. Перевалите через склон и сразу на пузо. Иначе с других высот вас мигом засекут. Тем более что здесь шумно будет, а с высот это в одном секторе наблюдения получится.

— Ну и тщательно вас в комсомоле учат, — покачал рыжей головой автоматчик.

— Учат нас учат, никак не научат, — сквозь зубы процедила Катя. — Я вам втираю, как по писаному, но, возможно, на случайность напоретесь. Сами соображайте. Только не спешите. От пули даже заяц не ускачет.

— Мы не зайцы, — сказал лейтенант. — Мы сюда вернемся по-любому. Вы, Катя, говорите, — нам совет профессионального человека не помешает. Как нам потом мимо Балаклавы пройти?

— Я в том районе, вообще-то, не была. К каменоломням не сворачивайте. Ориентир — «железка». Там местами виноградники сохранились. Не торопитесь, главное — ночью за первую линию укреплений выбраться. Дальше чуть легче будет. До рассвета не успеете, замрите на месте. Хоть под самым носом у фрицев, но не шевелитесь. И вообще, товарищи пехотинцы-автоматчики-пушкари, движение только ночью. В горах то же самое. К селам не подходить: татары или сами в вас палить начнут, или вмиг немцам настучат. Окурки, дерьмо, огрызки и старые портянки прячьте под дерн или хотя бы под камни. К людям не подходить ни под каким видом. Поблизости партизан, скорее всего, вы не найдете.

— То есть как не найдем? — растерянно спросил долговязый боец.

— Так и не найдете, — девушка глянула мрачно. — Такая сейчас обстановка сложилась. С нашими армейскими, что в горы пробились, встретиться можете. И на «ряженых» наткнуться вполне вероятно. На себя надейтесь. Вы на разведывательно-диверсионную группу тянете. Мозги только перестройте. Ну, на немцев или румын наскочите, здесь мне сказать нечего. Драться вы лучше меня умеете.

— Ясно, — заключил Половец. — Да, товарищ лейтенант? Измыслим что-нибудь. Нам бы только в горы вырваться. А там создадим первый горно-морской отряд имени Освобождения Одессы.

— Болтун ты, Половец, — сказал лейтенант. — Отдыхайте пока. Часа три у нас есть.

— Только сначала соберитесь. Может, в доме жратва есть. И главное — все фляжки наполните. Лучше и другую посуду с собой взять, вода для вас в ближайшие дни поважнее жратвы будет, — посоветовала девушка.

— Ценная мысль, мерси, — Половец направился на кухню. — Осмотрим закрома родины.

Катя сменила наблюдателя во дворе. По шоссе все шли немцы. Заглох огромный полугусеничный грузовик, и было слышно, как ругается водитель. С запада, со стороны Херсонеса, доносилась канонада.

Из дома вышел лейтенант. Пригибаясь, проскочил под горбатой старой яблоней, присел у невысокого забора рядом с девушкой. Поставил карабин между колен.

— Могу сменить вас, Катя. Вам тоже отдохнуть требуется.

Девушка качнула светловолосой головой.

— Я ночью отдохну. У меня по плану длительная передышка предусмотрена. Вы, товарищ командир, сами отдохните. Или не доверяете?

— Куда уж больше доверять? — Лейтенант вздохнул и вытащил из кармана помятую пачку роскошных «Посольских». — Я закурю, не возражаете?

— Да ради бога. Ветер от дороги, не учуют. Только я думала, вы не курите.

— Хорошие папиросы подарили, — лейтенант смущенно улыбнулся. — Дай, думаю, попробую. Оно конечно вредно, но непосредственно в сложившейся обстановке…

Катя посмотрела на него и неожиданно попросила:

— Не угостите?

— Пожалуйста. Только я думал, и вы не балуетесь. Вы же вроде спортсменка, и вообще…

— Я редко курю. У меня муж сигары любил. И мне запах хорошего табака нравился.

— Сигары? Хм, виноват, — лейтенант чиркнул спичкой.

Катя выпустила струйку дыма и сказала, глядя на немцев на дороге:

— У меня муж погиб. Еще до войны. Я, лейтенант, старая тетенька.

— Какая же вы старая? — удивился лейтенант. — Вы, хоть и в копоти, а видно, что красивая. Очень красивая. Вы не обижайтесь, но прямо скажу — преступление таких девушек на диверсии посылать. Война кончится, совсем красивых людей в стране не останется.

— Ладно тебе, — Катя улыбнулась. — Останешься жив, дети у тебя очень красивые будут. Ты, главное, выживи. До Берлина еще далеко. А женщины — ерунда, любую подкоптить, куда симпатичнее меня станет.

— Вы, Катя, преувеличиваете. В смысле, приуменьшаете. Я красивых девушек видел. Я из Ростова.

— А я из Москвы. Так что уж поверь, женщин после войны тебе хватит. Еще привередничать будешь.

— Мне много не нужно. Одной хватит. Но верной.

Катя кивнула.

— Ты, лейтенант, умный. Я без шуток говорю. Прости, что с вами не иду.

— Да ты что? Ты же отвлекать остаешься. Если что… я в жизни себе не прощу. Ты уж не задерживайся, обойму выпустишь, и отходи.

— Вот тут, лейтенант, ты меня не учи. Я свое дело знаю. И не случится со мной ничего. Это я тебе обещаю.

— Ну и хорошо. — Лейтенант неумело затянулся толстой папиросой и заморгал от выступивших слез. — Давно воюешь?

— Я с перерывами воюю. Начала в 41-м, под Львовом в 8-м мехкорпусе. Потом там-сям. Короткие задания.

— Хорошо, может, уцелеешь. Ты про мыс, — лейтенант мотнул головой в сторону канонады, — точно знаешь?

Катя потушила папиросу и тщательно затолкала окурок в щель между ракушечными кирпичами забора.

— Знаю. Ты, лейтенант, не жалей, что туда не пошел. Сегодня-завтра, может, и пулю поймаешь, и в плен попадешь, но не жалей, что на Херсонесе не остался. Да не скалься ты, я про плен так сказала, чтобы не сглазить. Война есть война. Шарахнет по «чайнику», очнешься у фрицев. Это еще не конец будет. Вырваться можно, бежать, немцам вредить.

— Нет уж, последнюю пулю я для себя сберегу, — лейтенант с отвращением затушил папиросу. — Но до этого, надеюсь, немцев еще бить и бить. Что с армией на полуострове будет, а, Катя? Неужели не эвакуируют?

— Часть эвакуируют. Только не очень большую часть. Там ад будет, лейтенант.

— Я, конечно, понимаю, ты из разведки, но чего каркать? Командование управление сохранило. Укрепятся, снабжение наладят. Главное, стойкость и спаянность у частей имеется, воля к победе…

— Снарядов нет. Поддержки с воздуха. Завтра патроны и гранаты на счет, поштучно пойдут. Командование… Октябрьский и Петров уже в Новороссийске. Но связи с ними практически нет.

— А если эскадра новый десант высадит? Перейдем в контрнаступление. Немцы в городе еще не укрепились. Атакуем. В Новороссийске свежие части готовятся. Я неделю назад сам видел. Тыл вовсю работает…

«Не нужно лейтенанту в глаза смотреть. И вообще говорить ему ничего не нужно. Зачем ему знать, что через три месяца Новороссийск сдадут. Что немцы на Кавказ ворвутся. Что сюда, в этот город-крепость, наши только через два года вернутся…»

Лейтенант все же заглянул в изумрудные глаза, все понял. Выругался одними губами.

— Ты не огорчайся, — пробормотала Катя. — Война. Мы их здесь еще расплющим, раскатаем по берегу. Не скоро еще, но всю 17-ю армию с их Альмендингером говенным, считай, напрочь разнесем. С того же Херсонеса скинем, утопим. Но не сейчас.

— Откуда ты знаешь? — с тоской спросил лейтенант. — Такие сведенья нам с тобой не доверят.

— Как сказать, — Катя смотрела на дорогу, по которой теперь двигалась колонна усталых, но осчастливленных трудной победой немецких пехотинцев. — Есть такой отдел — научно-технического анализа. У них специальная аппаратура имеется. Я тебе, конечно, больше ничего не скажу. Кроме одной даты — май 1945 года. Сможешь плюнуть в Шпрее. Это такая река в Берлине.

Лейтенант улыбнулся.

— Срок ты приличный взяла. Красиво врешь, убедительно.

— Я вру?! — Катя ухватила лейтенанта за петлицу, притянула ближе и, прошептав в ухо: — Ты сначала проверь, лейтенант, потом про вранье говори, — неожиданно чмокнула парня в небритую щеку.

* * *

Солнечный свет чуть померк, высоты вдоль дороги уже отбрасывали длинные тени. По шоссе теперь двигались повозки, запряженные утомленными медлительными лошадьми.

— Значит, по первому выстрелу, — напомнила Катя.

— Ох, Катерина, ты только не втягивайся. Иначе нам со стыда сгореть. — Половец пристраивал на спине набитый вещмешок.

В подвале нашлось полмешка картошки, теперь распределенной между бойцами, и несколько связок вяленых бычков. Полностью разобрали и патроны из цинка, прихваченного хозяйственным рыжим автоматчиком по дороге.

Лейтенант сумрачно посмотрел на девушку.

— Катя, действительно, без геройства, пожалуйста. Свое задание сорвешь. И вообще…

— Идите, товарищи опекуны. Я тут безо всяких «вообще» разберусь, — Катя насмешливо улыбнулась.

— Помереть и не встать, что за девушка, — вздохнул Половец. — Катерина, может, адресами махнемся? Я без всякого амурства, после войны встретимся, вспомним тот горький час…

— Отставить разговоры! — строго скомандовал лейтенант. — Построились.

Бойцы зашевелились. Катя помогла Половцу поправить лямки вещмешка.

— Ты, Жора, не хмурься, адреса у меня нет и не будет. Не положено нам.

— Жаль, аж высказать не могу, как жаль, — вздохнул боец. — Ну, счастливо, Катюша. Даст бог, свидимся.

Последним, морщась и опираясь на винтовку, поднялся Михалыч.

— Ну, шо, башенный стрелок? Хватайся за холку, — подставил плечо Половец. С другой стороны к раненому подстроился тощий боец, имени которого Катя так и не узнала.

— Погодь, Жора, — раненый отпихнул руку моряка и постарался выпрямиться. — Товарищ лейтенант, разрешите с девушкой остаться. Я ей подмогну. По горам-то скакать мне сейчас никак несподручно.

— Разговорчики, — нахмурился лейтенант. — Отдохнул, хватайся за товарищей. И без пререканий.

— Товарищ лейтенант, — с отчаянием произнес Михалыч. — Я и с двумя-то ногами еле ковылял. Сам замучусь и товарищей замучаю. Позвольте остаться. Винтовку я не хуже газовского движка знаю. Патроны есть, пропаду, так хоть с пользой.

— Мы пропадать права не имеем! — рявкнул лейтенант. — Вернуться обязаны и немцев с нашей земли полностью выбить. Так что молчи и…

Катя ухватила лейтенанта за рукав и оттащила в угол.

— Раненого лучше оставь.

— Нет! Мы своих не бросаем.

— Вы не в тыл отступаете. Вы на прорыв идете. Он вас свяжет, и пользы не будет никакой.

— Катя, ты знаешь, что с нашими ранеными фрицы делают? — прошептал лейтенант.

— Раненых всегда в тылу оставляют. Даже если это не тыл, а полная жопа. Ты за всех отвечаешь, лейтенант. Не упирайся рогом. Михалыч рядовой боец, не комиссар, не еврей, — может, и обойдется. Выбора у тебя нет. А грех я на себя возьму.

Лейтенант скрипнул зубами, но Катя уже повернулась.

— Михалыч, вот то окошко тебя устроит? Занимай позицию. По обойме и отползаем. Вдоль забора, там пролом в стене есть.

Раненый с тоской и благодарностью посмотрел на девушку и обессиленно сел на табурет.

— Двинулись, товарищи бойцы, — хрипло сказал лейтенант. — Время уже…

Домик опустел. Катя прошлась по прохладной, с низким потолком, комнатке, задвинула под стол пустой цинк из-под патронов, глянула на круглые немецкие часы на запястье. Для профилактики нужно бойцам полчаса дать для выхода на исходные.

— Ну, как, Михалыч? Удобно?

— Как в театре, — боец сидел у низкого окошка, неловко отставив в сторону раненую ногу. — Вот уж не думал, что фрицы передо мной парад устраивать будут. Жаль, ни единого генерала не вижу.

— Время есть, может, генерал еще подъедет, — успокоила Катя. Сходив в соседнюю комнату, сняла с кровати подушку в застиранной ситцевой наволочке.

— Ох, ну совсем театр, — Михалыч морщился от боли, пока ногу устраивали на подушке. — Ты, Катерина, в каком звании? Или и правда из райкома, если не секрет?

— Сержант я, — машинально ответила девушка, глядя в окно. Движение на шоссе вроде бы стало реже.

— Вот дослужился, — криво улыбнулся Михалыч, — сержант-девица под меня подушки подкладывает. Жорка обзавидуется. Спасибо, товарищ Катерина.

— Да всегда пожалуйста. Может, тебе еще чего хорошего сделать? Только интим не предлагай. Я неподмытая.

Михалыч засмеялся.

— Ну ты оторва. Пороть тебя точно некому.

— Пороть меня уже пробовали. Не помогает. Я мигом ответить в глаз норовлю.

— Это сразу видно, — согласился боец. — Кать, а водички нет? В горле аж скрипит.

— Воду ребята забрали. Яблочко хочешь?

Катя вышла во двор, дотянулась до кривоватого яблока на шелушащейся старой ветке. По шоссе проносились пустые грузовики. Немцы старались перебросить ближе к Херсонесу боеприпасы.

Девушка вернулась в дом, протянула обтертое о комбинезон яблоко Михалычу:

— Грызи. Какая-никакая влага.

Боец разгрыз желтыми зубами яблоко, с блаженством заметил:

— Кисленькое. Катерина, а ты награды имеешь?

— Нет. Ранение имею. Благодарность от командования. Да, еще денежную премию получала.

— Тоже неплохо, — заметил Михалыч. — Я чего спрашиваю, вот у меня дома трое огольцов, сгину я теперь, ни похоронка не придет, ни пособие не дадут. Даже весточки, что я медальку сраную получил, и той не останется. Вроде и не было меня вовсе.

— Это ты брось. Лейтенант выйдет к своим, доложит, что ты добровольно отход остался прикрывать. Официально о тебе достоверно известно будет. Что да где, родные узнают. Лейтенант мне обещал. Да он сам не дурак, сообразит, что сказать.

— Когда они выйдут? Да и выйдут ли?

— Перестань. Лейтенант — парень упрямый. Тот рыжий, с автоматом, ловкий малый, в горах живо освоится. Остальные тоже ничего. Про Жорку и не говорю, одесситы, что то дерьмо, ни в воде не тонут, ни в огне не горят. Прорвутся.

Михалыч хмыкнул:

— И чего я тебе, девке, верю? Ты, Катерина, давно людьми командовать приноровилась?

— Да пришлось как-то, — пробормотала девушка, продувая затвор «СВТ». — Я, Михалыч, как-то целым замком руководила. С подсобными хозяйствами и прочей ерундой. Считай, обязанности председателя колхоза выполняла.

— Надо же, — удивился боец, аккуратно откладывая на узкий подоконник огрызок. — Видно, талант у тебя. Ну, пора, что ли?

— Сейчас достойную мишень выберем. Я ближе к откосу ударю, а ты цель высмотри у того поваленного столба. Пускай, суки, посуетятся…

На стене тикают часы. Гирька почти сползла до пола, давно хозяева домика ушли. Кровать без снятой подушки выглядит особенно жалкой. Пыльное стекло уже выставлено, в окно рвется горячий, пахнущий горьковатыми травами и пылью крымский воздух. Солнце склонилось, вечерняя дорога стала четче, видны лица, поскрипывают-постукивают колеса, пылят сапоги. Копается под приподнятым капотом полугусеничного монстра водитель.

Верхние патроны в обойме «СВТ» зажигательные. Всего три штуки (дефицитная вещь), но сейчас можно их потратить с умом.

Все вроде сделано — лейтенант со своими наверняка уже на исходной. Немецкую финку на память ему отдала, полевые сумки с дурацкими артиллерийскими схемами и таблицами уговорила закопать за пустым курятником. Жору насчет фасонистой тельняшки предупредила — фрицам попадется, шлепнут моментально (моряков здешний вермахт ненавидит больше, чем комиссаров). Насчет татар еще раз напомнила. Пусть за националистку упертую считают, но, возможно, не попадутся. Вот Михалыч… Здесь ничего не сделаешь. Может, и уцелеет, если из дома выползет.

Михалыча девушка не видит, он в соседней комнатушке. Но стоило сказать: «Поехали!», отзывается щелчком затвора.

— С богом, Катя! — в голосе облегчение.

Есть крепкие мужики в деревне Залучье Тверской губернии.

Первую зажигательную Катя тратит на офицера, восседающего на облучке перекошенного фургона. Румын хоть, зато целый капитан…

…Исправно щелкает «СВТ». Катятся гильзы…

На дороге воцаряется бедлам. Пальба, пыль, тоненько вопит раненый, ржут лошади.

Что, выпендросы долбаные, баварско-дунайские, — засечь кишка тонка?

…Засекли, когда «СВТ» доглатывала вторую обойму. Катя свалила шустрого штабсфейерверкера[60] и пригнулась, набивая магазин. Несмотря на ветхость домика, стены из мягкого ракушечника пули не пробивали. Изредка вжикало над головой, сыпалась старая штукатурка. Взводя затвор, девушка крикнула:

— Хорош, Михалыч, корячься быстрее во двор. Подстрелят…

Не ответил, но винтовка за стеной вроде щелкнула. Не разобрать — от дороги теперь захлебывались автоматы, треска много, но пули в основном по крыше лупят. Катя перекатилась ко второму окошку, задела этажерку, на голову свалилась темная старинная фотография. Ой, прости неведомый бородатый дяденька.

— …На, сука!!! — Автоматчик, что залег в кювете, ткнулся мордой в землю. Машину Катя все-таки подожгла, — немцы отползали под защиту дыма. Какой-то хорек залег за дергающейся на земле лошадью, садил из карабина в белый свет как в копеечку. Что, шнырь вагинальный, страшно тебе?!

Ой — свистнуло над самой макушкой. Хрен высунешься. Часы на стене полурассыпались, подбитая пулей кукушка свесилась на пружине, попыталась жалобно «кукукнуть» сквозь грохот выстрелов.

…Раненого Катя подобрать не дала, подстрелила обоих спасателей. Не хер ему было гранатами швыряться — все равно ведь не докинул. Геройство свое для защиты дойчлянда приберегите, ублюдки. Если, бля, из Крыма посчастливится убраться…

…Пальцы дрожали, патроны в горловину никак не желали лезть. Еще обойма…

…Грохнуло так, что стены дрогнули. Взрывная волна вбила внутрь остатки рам, осыпала каменным крошевом и стеклом. Серьезно. Это что же за «дура» по бедной девушке метит? Чуть с первого снаряда не достали. Кажется, хватит судьбу испытывать. «СВТ» поспешно застучала, выпуская пули в сторону затянутой дымом дороги. Нате! Нате, сучьи дети!

Где-то вверху жутко свистнуло. Показалось, что весь дом разлетелся по камешку и поднялся в воздух. Катю бросило животом на этажерку, замысловатые тоненькие балясины беззвучно сложились. Уходи! Задняя стена дома с неторопливым, глухим треском завалилась. Клубы пыли заволокли срезанную под корень яблоню. Кашляя и волоча ненужную винтовку, Катя поползла к тому, что раньше было межкомнатной перегородкой.

— Михалыч, твою мать?!

Там была груда ракушечника. По двери ползли тусклые язычки пламени.

«Уходи немедленно!»

От страха свело живот. Свиста девушка не слышала, лишь предчувствие взвизгнуло: «Поздно!» Катя неповторимым усилием подсознания бросила себя в Прыжок. Мгновенно сгустилась звездная тьма Перехода. Нет, и на самом деле — поздно, сверкнул, кажется, прямо в мозгу, разрыв 50-мм снаряда. Дом с подбитой кукушкой перестал существовать…

II

Люминесцентный светильник на потолке не горел, и комнату наполнял падающий из окна серый, то ли утренний, то ли вечерний свет. Даже простыни в этом унылом сумраке казались серыми, мышиными, сиротско-приютскими. Собственно, какими им еще быть в госпитале?

Все-таки утро сейчас или вечер? Серая свинцовость за окном скорее напоминала ноябрь или декабрь, но уж совершенно не разгар лета. Мерзкая погода. Вдруг там, снаружи, уже действительно осень? Значит… значит, лечение затянулось? Разнесло тебе черепушку так, что столярным клеем склеивали, скобочками сшивали. Блин, как же голова болит.

Мысли ворочались вялые, хилые, дистрофические, словно их и впрямь с полу соскребли и обратно к своду черепа скобами пришпилили. Хотелось пить. На тумбочке стояла дурацкая маленькая чашка в бело-красный горох, но дотянуться до нее сил не было. Так, нужно собраться. В наших госпиталях запросто от жажды загнешься.

В палату заглянула толстая медсестра.

— Очнулась, что ль? Сейчас доктора кликну.

Подать кружку представительница самой милосердной профессии и не подумала. Катрин порядком обозлилась, — вот херня, уж и платят им сейчас прилично, а все морды будто у гестаповских ассистенток. Специально таких отбирают, чтобы военнослужащие в госпиталях не залеживались? Экое блядство!

Как обычно, злость заставила собраться с силами. Катрин рывком скинула ноги с койки, села, потянулась к кружке… Против ожидания, голова лопнуть не лопнула, только закружилась, но зато остальное тело повело себя весьма странно. На койке плоть, оказавшаяся неожиданно невесомой, не удержалась. Катрин мелкими шажками, раскачиваясь, засеменила по холодному полу. Из кружки, оказавшейся в руке, расплескалась вода. Чтобы не упасть, пришлось уцепиться за высокий просторный подоконник. Навалившись грудью на неровно выкрашенную белой масляной краской поверхность, Катрин с облегчением перевела дух. Вот, блин, балерина. По крайней мере парализовать тебя не парализовало. Уже успех.

За окном лежал снег. Темнели облезлые темно-красные корпуса. Это куда же тебя, сержант, сунули? Явно не госпиталь генштаба, к которому приписан отдел.

Катрин глотнула воды. Пересохший рот не сразу ощутил вкус. Катрин поморщилась и отставила кружку. Они что, из ведра для дезинфекции питьевую воду черпают? Хлорки процентов двадцать. Хоть бы какую-нибудь «Аква-минерале» больным ставили. Скупердяи.

«Аква-минерале»?

Катрин поняла, что ни о чем не думает. Не может. Стоит, прижавшись лбом и носом к холодному стеклу. Кончик носа ломило. Вот еще детство… Хотя приятно… Мысли-то куда уплывают? Ну да, контузия. Возможно, и затылку досталось? Хотя повязки нет…

Голова болит. Сотрясение мозга. Теперь можно дурочкой стать. В Лесную школу переведут. Мама…

Фу, дерьмо какое! Бред, должно быть, остаточные явления. Жара нет. Скорее уж наоборот, ноги ощутимо мерзнут. Кстати, неудобно на цыпочках стоять. Почему, блин, на цыпочках?

Что теперь будет? Летом на дачу, наверное, не пустят…

Катрин уцепилась за спинку соседней, пустующей койки и направилась к раковине, над которой висело узкое зеркало. Ноги, заплетаясь и веселясь, несли куда угодно, но только не к раковине. Сколько же ты в «отрубе» провалялась? Наконец удалось уцепиться за фаянс, воняющий той же хлоркой.

Катрин бессмысленно разглядывала свои зеленые глаза, испуганно глядящие из мутного зеркала. Потускнели глазенки. Госпиталь никого не красит. Черты лица мелкие, невзрачные. Губы синие, кончик носа словно у поросенка.

Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф…

Угу. Сама на себя не похожа.

Мысли ворочались с огромным трудом. Как будто именно в голову и кололи обезболивающее все эти месяцы, что без сознания валялась. Да что же это такое?! Что с тобой стало, благородная леди? Что за херня — плечи будто у мышонка, лицо не твое, руки — палочки?.. Почему же?..

Потому, что это не ты.

В голове прояснилось лишь на секунду, но Катрин ухватилась за четкую мысль, повисла на этой ниточке, изо всех сил стараясь не упустить…

Кажется, ее понесло обратно на койку. Было страшно, теперь Катрин отделяла свой страх от Второго страха. И нельзя сказать, что удвоенное чувство паники было легче пережить.

Нет, это не раздвоение сознания. Это двойное сознание. Не задался Прыжок.

Катрин начала неудержимо проваливаться в никуда. Та, что Вторая, — девчонка с худенькими руками-палочками, громко всхлипывала в пустой палате. Ей тоже было очень страшно.

* * *

Катрин появлялась и исчезала. Появлялась на секунды, исчезала на часы и, кажется, даже на дни. Иногда приходили сны: дымное небо Крыма, запах разложения и гари, грохот разрывов. Сны пугали Напарницу. Были и другие сны: радостно прыгающий Цуцик, покойный муж, темные безлюдные леса, стены из древних камней, объятия веселой кровопийцы Блоод. И чудесные глаза, те, что Катрин привыкла называть вишневыми. Трусишка-Напарница этих сновидений тоже пугалась, хотя и не так панически, как военных картин выжженного жуткого Крыма. Иногда младшая Напарница смущалась своих (общих) снов.

У койки часто сидела мама. На тумбочке лежали красивые апельсины с яркими ромбиками марокканских наклеек. Приходил доктор, Наум Маркович, утешал: «Закрытая травма головного мозга — дело обычное, но требующее покоя. Еще пару деньков понаблюдаемся, и на выписку…»

Что плела Напарница докторам и родительнице, Катрин не имела ни малейшего понятия. Моменты просветления были так редки, что не удавалось уловить ни суть происходящего, ни сориентироваться в мыслях девчонки. Катрин знала все, что знала Напарница, но подводил собственный неустойчивый рассудок. Плен. Самый странный плен в богатой на неприятности жизни сержанта Мезиной. Шаткий плен. Стоило осознать безнадежность ситуации, и панический страх уводил в небытие. Страх и паника обеих превращались в бессилье Катрин.

Попытки Прыгнуть, выпрыгнуть — пусть куда угодно, только бы оказаться в собственном теле, — приводили к немедленной темноте.

В краткие моменты «всплытия» Катрин чувствовала уже только тоску и отвращение перед мерзопакостной палатой. На соседней койке появилась маленькая девочка с простым и понятным сотрясением мозга. Малышка так стонала по ночам, что и Катрин, и Напарница мучились ужасно. Смотреть на маленькую мумию со сплошь забинтованной головой было тяжко.

Выписали Катрин и Напарницу в пятницу. Катрин уловила обрывок разговора — Наум Маркович бодро пожелал полнейшего выздоровления, заверил, что ночные кошмары скоро уйдут в прошлое, и посоветовал пить рыбий жир и вообще повышать иммунитет. Катрин чувствовала, как мама держит ее ладонь в своей руке. Шею щипали тесемки шерстяной шапочки.

Воздух парка Морозовской больницы был холоден и свеж. Порхали редкие снежинки. Шел декабрь 1975 года, и Катрин было двенадцать лет.

* * *

— …В эфире «Пионерская зорька». Дорогие ребята, все вы, конечно, знаете, что сейчас, подводя итоги девятой пятилетки, весь советский народ…

— Катя, иди, в школу опоздаешь, — сказала мама откуда-то с просторной, пахнущей подгоревшей кашей кухни.

Пуговицы тяжелого дурацкого пальто застегивались чертовски неохотно…

Напарницу звали Катей. Не слишком-то удивительно, — Катрин догадывалась, что совпадений и параллелей можно будет найти больше чем достаточно. Физическая природа Переходов, тем более совершаемых инстинктивным, без маяков, Прыжком, изучена была, мягко говоря, недостаточно. Поговаривали, что еще в тридцатых годах в Малоярославце был создан целый институт, начавший исследования по теории Переходов. Но потом навалилась война, и этот институт быстренько расформировали. Нужно было делать бомбы, радары и прочие нужные штуковины, а умных мозгов в стране не хватало. Впрочем, исследования по теории Переходов прикрыли практически во всех странах. Кое-где оставались небольшие отделы, занимающиеся чисто практическим применением эффекта Параллели. Вроде отдела «К» ГРУ, будь он неладен. Катрин подозревала, что эта командировка станет для сержанта Мезиной последней.

Вообще-то, все сложилось не так уж плохо. Будь Катрин в состоянии выбирать, могла бы отдохнуть в неторопливом детском бытии, полном предвкушения новогодних каникул и забавного противостояния с педагогическим составом 583-й школы. Заодно можно было бы получить бесценные сведения о неизвестной ловушке Перехода. Но, увы, когда живешь хаотичным пунктиром, мало что можешь сделать. Да и сведения, которыми не с кем поделиться, представляют ценность лишь для фанатичного теоретика чистой науки. Фанатиком Катрин не была. Была несчастным сержантом, бесправной узницей неразвитого детского тела. С другой стороны… С другой стороны, ломкий пунктир просветлений сознания обрел хотя бы условную ясность. И иногда плененная контрактница отдела «К» ловила себя на обрывке некоего ощущения и понимала, что ей здесь нравится.

Итак — Екатерина Юрьевна Любимова. Год рождения — 1964-й. Русская, образование пять классов (незаконченных) 583-й средней школы г. Москвы. Учащаяся 5-А класса вышеуказанной школы. Член Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина — партийный стаж 2 года (неполных). Сложение худощавое, волосы русые, рост и вес — хрен его знает (девочка не помнит). Характер псевдонордический (склонный к терзаниям, фантазиям, необоснованным опасениям и прочему самоедству). Парадоксально болтливая и одновременно замкнутая личность. Нет, не героиня. В разведку наша Катя пойти определенно побоится (хотя сдуру сигануть в снег с крыши второго этажа — это пожалуйста). Забавная она девчонка, в общем-то.

Идти до школы было буквально три минуты. Катя топала не по тротуару — по тропинке, наискосок пересекая оставшийся на месте снесенных домов пустырь. Снег вокруг лежал белый и пушистый. Катрин, честно говоря, завидовала — в ее времена город таким чистым, морозным благолепием похвастать не мог. Вечная жижа реагентов, автомобильный смог и отвратительные дожди в новогоднюю ночь. Правы были пожилые тетки — раньше и снег был белее, и погоды здоровее.

Двенадцатилетняя «тетка» плелась в школу крайне неохотно. Первым уроком была алгебра, и у Кати с этой математической дисциплиной намечались антагонистические противоречия. Собственно, не столько с алгеброй, сколько с преподавательницей Ниной Георгиевной, по прозвищу Нинель, особой молодой и обладающей ярко выраженными садистскими наклонностями. Алгебра и геометрия (злобные древние сестрицы, подруги мрачного деда Евклида) были ни при чем — такой уж талантливой педагогшей Нинель уродилась. Но пятикласснице Кате садизм, как, впрочем, и другие половые извращения, был, к счастью, пока неведом.

Вот возьму и не пойду. Погуляю, потом дома посижу. Мама все равно на работе будет. Если соседи что скажут, совру, будто физкультуру отменили. По алгебре Нинель, что так, что этак, все равно двойку влепит.

«Еще чего, — прервала упаднические мысли Катрин, — потаскаешься по улицам с дурацким портфелем, сопли как минимум заработаешь. И соседи маме „стуканут“ наверняка. А уж Нинель-то на радостях весь дневник не замедлит красными разводами вымазать. Ты алгебру на этой неделе уже прогуляла. Вали в школу, там тепло и яблоки. А тут — под минус двадцать. Нашла время по улицам шляться».

Зато грипп не заработаю. В школе многие болеют. Вот бы закрыли на карантин.

«И не мечтай. До каникул неделя осталась. Будут они отчетность эпидемией портить. Шагай. Подумаешь, Нинель какая-то. Если на таких швабр внимание обращать, жить не захочется».

— Гадина она. На каждом уроке пристает—…ответила Катя и спохватилась.

Нельзя сказать, что «напарницы» научились общаться. Никакого разговора, в принципе, случиться не могло. Просто иногда мозг воспринимал сигналы двух личностей практически одновременно, и соседки инстинктивно улавливали «хвосты» эмоций друг дружки. Катрин надеялась, что до клинической шизофрении и диагностируемого раздвоения личности «сожительство» тезок все-таки не доведет. Очень будет обидно закончить свои дни в психушке. Впрочем, пока такая опасность не угрожала. Наслоения происходили лишь тогда, когда младшая Катя была совершенно спокойна, спала, дремала или глубоко о чем-то задумывалась. Вот и сейчас девчонка испугалась, и Катрин немедленно соскользнула в ничто, в коем и пребывала большую часть своего здешнего (временного? безвременного?) существования.

* * *

На сей раз выбралась на свет божий (застойный, брежневский) Катрин довольно скоро. Урок закончился, одноклассники с шумом и гамом вылетали за дверь. Убитая горем Катя стояла возле учительского стола.

— Ну что, Любимова, делать будем? — Нинель закрыла дневник со свежевыведенной «парой» и сладострастно погладила полиэтиленовую обложку. — Полагаю, в четверти у тебя получится крепкая и уверенная двойка. Следующая четверть, третья, — решающая. Стыдно девочке на второй год оставаться, а, Любимова? Я понимаю, у тебя травма головы была, это сразу заметно. Но, между нами, ты ведь и раньше не блистала. Слабоумием страдаем, а, Любимова? Простейшее уравнение тебе недоступно? Даже Кузякин поднапрягся и сообразил. Хотела бы я знать, о чем думает твоя мама? Впрочем, мать-одиночка, я понимаю… Меньше по экспедициям ездить нужно, побольше о ребенке заботиться. Ты, Любимова, требуешь контроля, ох как требуешь. Впрочем, что с тобой говорить. Маму твою я вызвала. Попробую побеседовать с нею в последний раз. И о Лесной школе мы с твоей мамой обязательно поговорим. Пора. Огорчаешь ты нас…

По молодому лицу Нины Георгиевны отнюдь не было заметно, что она огорчена. Наоборот, на губах садистски играла удовлетворенная улыбка. Ресницы, подкрашенные дубовой тушью «Ленинградская», лукаво опустились. Сладко тетеньке. Особенно когда малявки вот так носом шмыгают.

По щеке Кати потекла первая слезинка.

Стыдно. Мальчишки смотрят. Прохоров уже ухмыляется.

Катя дернула носиком, пытаясь удержать накатывающие слезы.

— Нина Георгиевна, я исправлю…

«Вот сука! Надо же ребенка так неприкрыто за нервы пощипывать. Бля, фрау Треблинка доморощенная. Видали мы таких. Вот доебалась. Тебе бы десяток самцов, пусть протянули бы так, чтобы перверсии изо рта вместе с зубами повылетали. Гнида, твою… Сегодня могла бы и трояк поставить. Видела ведь, как девчонка у доски изнывала…»

— Исправишь? Ну, попытайся, Любимова, — Нинель склонила голову к плечу, жадно смотрела в залитые слезами зеленые глаза, уже предвкушая следующую экзекуцию. — Но сомневаюсь я, Любимова, очень сомневаюсь. Ну, раз ты просишь… Скажем, в пятницу. Выйдешь к доске. По новой теме спрошу. Договорились? Вдруг хоть одну двойку умудришься закрыть.

«Бля, до пятницы всего два дня. Да еще новая тема. Какая на хер новая, когда тут еще сентябрьские способы решения задач в голове не задержались? Благодетельница, твою харю мандавошью…»

Катя всхлипнула.

По новой теме? Опять двойку вкатит. Прогуляю. Пусть на второй год оставляет.

Катя совсем выпала, и Катрин решительно взяла управление на себя:

— Ой, спасибо, Нина Георгиевна. Я обязательно исправлю. Вы только мне одно решение уравнения покажите. Я на нем застряла, из-за этого все.

Нинель моргнула. Удивилась.

— Уравнение? При чем здесь уравнение, Любимова? Тебе бы с уравнениями прошлого года справиться…

— Нина Георгиевна, ну, пожалуйста, — заканючила Катрин.

Математичка удивилась еще больше. Мальчишки, торчащие за дверью в коридоре, переглянулись. Обычно Катька Любимова стояла, опустив голову, глотала слезы, до безнадежных просьб и унижений не опускалась. Допекла Нинель.

Нина Георгиевна тоже с торжеством глянула на дверь. Любила Нинель иметь аудиторию. Показательная порка — это вам не какая-нибудь душещипательная беседа.

— Хорошо. Зайди ко мне после пятого урока. Только у меня будет строго пятнадцать минут. Я свое личное время на всяких тупиц тратить не намерена.

«Ладно, блядина, я тебе покажу взрослые игры, тварь заносчивая». Катрин с удовольствием отвесила бы молодой садистке нормальную честную затрещину, да только какая сила в худющей двенадцатилетней руке? «Ведь на каждом уроке душу из детей вынимает, а никто и не пикнет, хотя весь класс чувствует, что гадость тетка делает. Макаренко в крепдешине, твою…»

Додумать Катрин не успела. Катя, ничего не понявшая и перепуганная перспективой лишний раз общаться с математичкой, пришла в ужас и вышвырнула коварную Напарницу в никуда.

Ненадолго Катрин появилась на большой перемене. Съела вкуснейший, с джемом, песочный коржик.

Школьный коридор был пуст, Катя тащилась по паркету, с трудом волоча темно-синий, повидавший виды портфель. Девчонка была в самом мрачном расположении духа. Светлая косица залезла за ворот форменного платья, колготки морщинились под коленями. Ух, как ненавидела Катрин этот хлопчатобумажный предмет туалета. Ладно, сейчас не важно — даже хорошо, что Напарница чувствует себя чужой на этом свете. Вон как бедняжка отупела — в голове ни единой мыслишки. Пусть так минут пять и будет.

— Можно, Нина Георгиевна?

— Сколько тебя ждать, Любимова? — Голос математички сердит. Собранная сумка красуется на столе. Взятое из учительской пальто аккуратно положено на первую парту.

— Извините, — говорит Катя и подходит к столу.

Нинель озадаченно склоняет голову к плечу. Слово «извините», без целенаправленных пыток, в московской школе редко услышишь. От Нинель мощно пахнет какой-то парфюмерной дрянью. Дешевый аромат для дешевой садистки.

— Что там за уравнение? — нетерпеливо спрашивает Нинель Георгиевна и вынимает из кожаного футляра (настоящая заграница!) очки.

— Уравнение? Ну да, уравнение—…Катя-Катрин смущенно теребит косичку. — Вы знаете, Нина Георгиевна, вы мне тройку в четверти, пожалуйста, так поставьте. Без всяких уравнений.

Нинель честно изумлена — глаза за стеклами очков раскрываются широко-широко.

— Ты в своем уме, Любимова? Зачем я тебя на лживую оценку буду вытягивать? На каком основании?

— На основании педагогической целесообразности, — скромно поясняет Катрин.

— Лю-би-мо-ва, так ты меня педагогике будешь учить? — Нинель изумлена, нет, она просто шокирована сим идиотским предположением глупой девчонки. — Это с твоим-то убогим кругом интересов? Дорогая, ты вообще-то знаешь, что слово пе-да-го-гика обозначает?

— Немецкое Padagogik произошло от греческого paidagōgikē, — радостно отвечает Катрин. — Я много чего знаю, Нинель Георгиевна.

— Как?! Как ты меня назвала?

— Нинель. Вас все так называют. Ой, вы не знали?

— Ты… ты мне дерзости говорить пришла? — Математичка вздымает над столом свои гигантские метр семьдесят два. — Любимова, я…

— Вы меня спросили, я ответила, — беспечно изрекает девочка. — Вообще-то, в школе интересно учиться. Столько всего нового узнаешь. Вот вы, Нинель Георгиевна, например, знаете, что слово «говно» — вполне литературное слово? Я вот только не знаю, склоняется оно или нет. Сказать: «она говно» — будет правильно или нет? Или нужно говорить «говенная тетка»?

Нина Георгиевна хватает девочку за плечо.

— Прекрати грязно ругаться, Любимова! Немедленно! Сейчас же идем к директору!

— Обязательно, — соглашается Катрин и вдруг громко визжит. Девчачий голос вылетает в приоткрытую дверь, разносится по коридору. Сейчас, после обеда, и так немноголюдная 583-я школа совсем пуста. Где-то сидит одинокая группа продленного дня, да в учительской на втором этаже задержалась географичка. Постукивает молоток на первом этаже — старенькую дверь ремонтируют.

Нинель отшатывается.

— Что за вопли? Ты с ума сошла?

— Еще нет, — говорит Катрин и снова взвизгивает. На этот раз короче и громче.

В коридоре слышны недоуменные голоса.

— Ты зачем кричишь? — испуганно спрашивает Нинель.

— Вы меня ущипнули. У меня синяк будет, — объясняет девочка и потирает руку. Нинель цапнула ее за плечо действительно с непедагогической силой.

— Не выдумывай! — возмущается математичка. — Нет там никакого синяка. Я к тебе едва прикоснулась.

— На плече синяка нет, — соглашается очень покладистая сегодня Катя-Катрин. — У меня на ногах синяки, и здесь, — девочка стукает себя по груди, где женскую прелесть не разглядишь и под микроскопом. — Показать?

— Какие синяки? — бормочет Нинель. Очевидно, что математический склад ума столкнулся с непривычной и лишенной логики загадкой.

— Вы меня, когда после уроков оставляете и на коленки сажаете, я привыкла, — добросовестно поясняет Катрин. — Но вы уж так, бывает, щиплетесь. Я терпеливая, но мама синяки замечает. Давайте я покажу…

Ворот платья расстегивать неудобно, но Катя-Катрин справляется.

Нина Георгиевна сдергивает с носа очки.

— Не смей этого делать!!!

Голос у садистки приглушенный, — не такая уж она и тупоумная, наша математичка. Ибо шаги по коридору все ближе.

Катя-Катрин стоит с расстегнутым воротничком и улыбается, глядя в полные ужаса глаза Нинель.

В класс просовывает голову Михаил Семенович, пожилой трудовик.

— Что у вас стряслось-то?

Нина Георгиевна невразумительно вертит шеей, как будто ее душит ворот строгого платья.

— Я палец придавила сиденьем стула, — объясняет, морщась, девочка. — Извините, Михал Семенович. — Я с перепугу взвизгнула. Уже не больно. Я правильно говорю, Нина Георгиевна?

Нинель судорожно кивает.

Трудовик с недоумением смотрит на учительницу, на девчонку. Заметил непорядок в платье? Само собою. Нужно будет, вспомнит.

— Стул ваш я завтра посмотрю, — говорит Михаил Семенович. — Вы это, осторожнее. И вообще, засиделись, — трудовик, что-то бормоча, отправляется по коридору прочь.

Катрин поражает взгляд Нины Георгиевны. Не верит Нинель, взгляд испуганный и недоумевающий, как будто ее сзади веслом по башке двинули. Долго математичка будет соображать, что все же произошло? И Катя в ступор впала, в голове ее мыслей совсем нет.

Нинель молча берет пальто, нашаривает на столе пластиковые ручки сумки.

— Не трогали бы вы меня, а? — просительно говорит Катрин.

Уже в дверях Нинель судорожно кивает. Слышно, как стучат по коридору подошвы модных венгерских сапог. Дверь математичка закрыть забыла, и ключ в замке приходится повернуть Катрин. В учительскую ключ нести глупо. Здесь оставить, что ли?

Тут возвращается насмерть перепуганная Напарница: Что я такое ей сказала?! Что?!

И Катрин снова оказывается вышвырнутой в небытие.

* * *

В комнате тепло и уютно. Сейчас Напарницы сосуществуют мирно, девочку клонит в сон. За окном сумрачное зимнее предвечерье, и мысли текут вяло и лениво, не сталкиваясь и не вызывая искр и замыканий.

Катрин апатично размышляет: почему здесь разгар зимы, а в военном Крыму стояло удушливое, смрадное лето? Еще один парадокс или твое сознание проблуждало неведомо где эти полгода? Все известные отклонения в синхронности точек Прыжков до сих пор не превышали нескольких дней. Хотя что они знают, эти военные исследователи? Им бы только килотонны высчитывать.

Катька попала в больницу с ушибом того, что у девчонки называется головой, и в тот же день Катрин очнулась в тонконогом теле пятиклассницы. Синхронная травма мозга? Что еще совпало? Почему Москва? Почему так близко от мест, где прошло истинное детство товарища сержанта? И то и другое в нескольких кварталах от расположения отдела «К». Только отдела еще нет и в проекте. Возможно, Переход наложился на какой-то чужой эксперимент? Маловероятно. В отделе все эксперименты учитывают. Нужно подходить проще. В домик под Балаклавой угодил снаряд, рухнул потолок, по башке врезало, когда сержант уже Прыгнула…

Был ли снаряд? Где это — Балаклава?

Нужно за уроки садиться. Мама придет, ругаться будет.

Катька уже не в первый раз читает этот журнал. Любит читать девчонка. Но почему-то до учебников руки не доходят. Ладно, алгебра с геометрией. Почему три занюханных параграфа по русскому прочесть лень? Лентяйка.

Значит, снаряд сбил-скорректировал линию Прыжка? Сосредоточиться, когда тебя стропилом по затылку прикладывает, действительно сложно. Михалыч (нет, не тот, что трудовик, тот, что шофер, родом из-под Калинина), должно быть, сразу погиб.

Катька занервничала:

Кого так убило? Почему дым и запах странный?!

Катрин с усилием оттолкнула ненужные мысли. Улетать во тьму совершенно не хотелось.

По радио бормотали жизнерадостные голоса «В стране литературных героев». Забавная передача. И журнал забавный и нелепый до изумления. Катька любит читать свой партийный «Пионер». Только она предпочитает старые номера, шестидесятых годов. Те зачитаны до дыр, а этот, свежий, — полное дерьмо. «Пароль — Надежда» — увлекательнейший роман о юных годах будущей супруги вождя первого в мире государства рабочих и крестьян. Актуальные новости. «Передаю вам, дорогие ребята, горячий братский привет…» Нгуен Тхи Е, героиня Народно-вооруженных сил освобождения Южного Вьетнама. Сроду об этой Е не слыхала. Возможно, вполне достойная девица. Могла бы и опытом выживания в джунглях поделиться. Дальше: из резолюции XVI съезда ВЛКСМ — «Съезд объявляет шефство комсомольских и пионерских организаций над развитием птицеводства и кролиководства». «…Крольчихи не позволяют детенышей руками трогать. Прикоснешься к нему, а крольчиха потом от него откажется, бросит. Кролик-отец живет отдельно от своей семьи. Кролики душат своих детенышей». Познавательно. Прикольно. В жизни куда как пригодится. Хотя есть странички и поприкольнее:

«…Карлсон, напротив, заметно оживился и просиял.

— Гей, гоп! — вот и все, что он сказал. — Гей, гоп!

— Что ты хочешь сказать этим „гей, гоп“? — с каким-то смутным беспокойством спросил Малыш.

— Когда я говорю „гей, гоп“, то я и хочу сказать „гей, гоп“, — заверил Карлсон Малыша, но глаза его подозрительно заблестели.

— И дядя Юлиус тоже приедет, — продолжал Малыш…»[61]

Катя-Катрин фыркнула. Блин, ну что за непорочные времена? Просто прелесть!

Катя поспешно захлопнула журнал, собственное насмешливое фырканье девчонку смутило. Младшая Напарница, в отличие от Катрин, воспитанной преимущественно на мультфильмах и компьютерных играх, читала продолжение приключений великолепного Карлсона уже не в первый раз. И никаких пошлых аналогий в пионерской голове не возникало.

Катрин снова стало стыдно. Опять со своими грязными солдатскими ногами в детство вперлась. С Нинель намудрила аморальная сержантша, и сейчас опять… Не ерзай, Катька, это у тетеньки мозги не туда повернуты. Может, лучше перекусим?

Катя принялась размышлять над подброшенной проблемой. Идти на кухню (в такую даль!) девчонке не хотелось. Встречаться с соседями тоже не хотелось, но в животе бурчало. К процессу питания наша пионерка по молодости лет относилась с пренебрежением. Голодать-то в счастливом застойном детстве не приходилось. Хм, нет, не теми воспоминаниями делится героическая вьетнамка Тхи Е. Чем социалистический режим славить, лучше бы рассказала, как в джунглях считала деликатесом тощих крыс.

Чайник девчонка (под чутким руководством многоопытного и вечно недосытого сержанта) поставила. Вежливо поздоровалась с возящейся за своим столом Марьей Ивановной.

Обитала Катя-Катрин в коммунальной квартире. Они с мамой занимали крошечную одиннадцатиметровую комнатку. В квартире имелись еще две жилых комнаты, темная просторная прихожая и титаническая, по площади превышающая все три комнаты кухня. Парадная лестница, беломраморная, с чудесными коваными перилами, с незапамятных времен служила жильцам дома исключительно кладовкой для картофеля и всякой старой рухляди. Ходили по «черной» лестнице. Собственно, та лестница тоже была ничего, кроме первого пролета (он почему-то был задран под углом градусов в пятьдесят). Еще дом отличался тем, что практически все время в его подвале стояла вода, и там выводилось несметное количество злобных комаров. Сказывалась близость реки, вечно подтопляющей ближайшие дома Замоскворечья. Зимой таинственный подвал превращался в парящее озеро, изредка промерзал, и по льду можно было прокатиться, рискуя провалиться на полуметровую глубину. С чердаком дома тоже было не все в порядке — над одной из квартир четвертого, верхнего этажа потолок провис, как тент плохо натянутой палатки. Но на чердак любознательная Катька забиралась редко, там было почти всегда заперто, а для поисков приключений хватало и выселенных домов в округе. В одном из таких домов на Катерину Любимову, пребывающую без сознания, и наткнулись тогда мальчишки из седьмого класса. Еще хорошо, что хватило ума взрослым сказать…

Чайник засопел и принялся пыхать паром. Катя ухватила его за ручку, обернув прожженной тряпкой. Марья Ивановна наблюдала за действом неодобрительно, соседка считала прямым ущемлением собственных прав дневное пребывание на кухне малолетней избалованной вредительницы.

— Марь-Ванна, вам чайку налить? — неожиданно для себя предложила Катя.

Марья Ивановна чуть вздрогнула, в замешательстве поправила седой пучок волос:

— А? Нет. Катерина, какой сейчас чай? Ты иди, иди…

Наполнив чашку и прихватив из холодильника сыр, а из хлебницы «бородинский», девочка отправилась на свою территорию. С соседями маленькой семье Любимовых не повезло. Марь-Ванна со своим Николай Егорычем (был ли сосед мужем или сожителем строгой уроженки города Иванова, Катя по молодости лет не интересовалась, а Катрин такие мелочи никогда и не волновали) были соседями неприятными, въедливыми, к тому же считали себя почти коренными москвичами, в то время как Любимовы переехали в столицу каких-то шесть лет назад, когда мама перевелась из Калининградского отделения Института океанографии в лабораторию Центральной Академии наук. Третий сосед, одинокий наладчик станков с соседней фабрики «Красный текстильщик», именуемый всеми жильцами просто Васей, тоже особой интеллигентностью не отличался. Зашибал представитель пролетариата крепко, шумно не скандалил, но на задушевные разговоры его тянуло непреодолимо, и Катину маму от соседа не на шутку подташнивало.

Вообще-то, поставить соседей на место и пригрозить «научить жить по уставу» было делом пустяковым. Но только при условии, что высокая тренированная девушка, умеющая и виртуозно обматерить, и дать по почкам, и вывернуть пальцы так, что человек взвоет, как перепуганный койот, не заперта в теле двенадцатилетней девчонки-мечтательницы. Кроме того, Катька привыкла к хамству соседей по коммунальному общежитию и просто не обращала на грубость внимания. Может, так оно и к лучшему. В последние дни Катрин и саму смущали признаки «переходящей моторики». Тело у Напарниц было одно на двоих, и повреждать его совершенно не стоило. Два дня назад Катька, забираясь на заснеженное дерево, чуть не растянула хилые связки на запястьях. Тогда Катрин слишком опрометчиво и бездумно вмешалась в неуклюжие движения юной верхолазки. И еще два раза прокололась. На перемене Катька чересчур яро завернула руку зарвавшемуся Андрею Жеребцову. Мальчишка чуть не расквасил рожу о крашеную школьную стену. Слава богам, никто из взрослых не видел. Жеребец мигом присмирел и принялся щупать вздувающуюся на лбу шишку. Зато одноклассники не замедлили объявить, что «Любимова совсем нервной стала». Еще одна неприятность вышла на уроке рисования. Вазочка (вещь скучная и неинтересная) уже намалевана, «четверку» можно было считать честно заработанной. До звонка оставалось минут десять. Ни Катька, ни Катрин не обратили внимания на то, чем заняты их общие пальцы, пока Герка Земляков не поинтересовался, во что она такое играет? Руки девочки, занятые восковыми мелками, упорно пытались втиснуть короткие цилиндрики в несуществующую обойму. Катрин тогда по-настоящему перепугалась. Ладно, Катька, — девчонка ничего не ощутила, кроме смутной тревоги. Не хватало еще малолетке перенять последствия контузии. Бессознательные движения до психушки быстрее, чем любой шантаж, доведут. К тому же Катрин перехватила взгляд учительницы рисования. Ох, нехорошо педагогша смотрела. Уж не наболтала ли Нинель чего лишнего? Поставить бы ее раком по-настоящему, чтобы прочувствовала, что почем. Да нельзя — дети мы.

Дома тревога отходила куда-то далеко. Здесь было и впрямь удивительно уютно. Горячий вкусный чай и Катя, и Катрин предпочитали пить без сахара. Сыр был чудо, «Кремлевский», из большого тюбика, как зубная паста. По слухам, такие сыры самым настоящим космонавтам на орбиту отправляют. Мазать на хлеб такой сыр просто класс!

Вкусно. Про уроки можно забыть еще на немножко. Мама, конечно, разозлится. Гулять завтра не пустит. Ну, как-нибудь…

Катрин заставила (себя? ее? их?) дожевать побыстрее, выбраться из-за стола и расстегнуть портфель. Катька мысленно скулила. Жалко ей было и себя, и весь мир, до того погрязший в безнадежной борьбе с уравнениями и синтаксисом с пунктуацией, что впору слезу пустить. Больше всего жаль времени, которое сейчас пойдет зряшно и мучительно. Из библиотеки еще две книжки нечитаные лежат.

«Вот блядство, ну почему девчонке хоть один хороший учитель за пять лет не попался?! Ведь не без способностей, выдра ленивая».

Катя грубой мысли испугалась, Катрин тут же почувствовала, как ее выдавливают. Но удержалась. В последние дни удерживаться удавалось все чаще. Главное — матом не думать и вообще поспокойнее быть. Интересно, все твари-паразиты в симбиозе интеллигентными и милыми зверушками прикидываются?

С математикой покончили на удивление быстро. После памятного разговора так ничего и не понявшая Катя (вернее, испугавшаяся по-настоящему обдумать, что, собственно, наговорила) слегка успокоилась. Нинель девочку к доске больше не вызывала. В журнале появились два «трояка». Катька подсознательно чувствовала, что Нина Георгиевна ее трогать опасается. (Ха, опасается?! Да она в панике и жуткой депрессии, дура алгеброидная. Весь пятый «А» опрашивать боится.) Тем не менее учить алгебру с геометрией стоило вдвойне усиленно. Катрин напрягла остатки знаний, унаследованных после собственной школы, пришлось нелегко. В скитаниях, боях и неумеренном разврате изо всех математических наук пригодилась разве что арифметика и начертательная геометрия. К Катьке бы того лейтенанта-артиллериста подселить в башку, — он на вычислениях собаку съел.

От вкуса черного дыма горящих причалов и гула канонады Катька тут же задергалась. Катрин уцепилась крепко, уходить очень не хотелось. С каждым разом опрокидываться в темноту становилось все болезненней. Не только девчонкина здесь жизнь, — уже и твоя. Ох, сиамские вы близняшки!

Писала Катька с какими-то нелепыми ошибками. Интуитивная грамотность у девчонки отсутствовала напрочь. Мысли летели таким аллюром, что рука с шариковой, за тридцать пять копеек, ручкой безнадежно отставала, и потому, брошенная и оскорбленная, уныло выводила странные «шифровки», то принципиально путая все подряд гласные, то вообще теряя буквы. Русский язык, после алгебры и геометрии, оставался камнем преткновения номер два. Катрин изо всех сил пыталась притормозить резвые фантазии девчонки. Потом, когда для себя будешь писать, строчи, как хочется, лети-свисти образами и картинами. А сейчас — «Свой край не узнаешь по-настоящему из окна самолета или поезда. Его нужно исходить пешком», — это только текст. Это не мчащиеся зеленые составы, не «Як-40», стремительно набирающий высоту и пробивающий пышную перину озаренных солнцем облаков. Это не долгие дороги, раскисшие от дождей или ласкающие босые пятки мягкой украинской пылью. Это не легкие кеды, ожидающие тебя на даче, обувь, в которой можно галопировать под теплым коротким дождиком. «Свой край…» — это всего лишь набор из сотни букв и знаков препинания, которые нужно расставить в строго определенном порядке. Шаг влево-вправо, — побег, прыжок на месте — провокация. Споткнулась на запятой, «растяжка» сработала, — считай, пятки у тебя нет. Медленнее, товарищ Любимова, ты на минном поле.

Английский… Бедняга Катька, изнуренная сражениями с родным языком, на язык вероятного противника положила большой и тяжелый… Уф, нельзя! Спокойнее, Катя, вот эти зрительные образы оставь в покое. Это у тебя после сотрясения. Доктор сказал — пройдет. Хм, еще года три на эти темы можешь не думать. У тебя, между нами, девочками, по женской линии все в порядке. Не рыбка. Ну да, не зря у тебя в башке Том Сойер со своей Ребеккой-Беккой промелькнул. Ой, только сейчас в ту сторону не думай!

Познавать английский язык, когда у тебя в голове пристроился нелегал-репетитор, все-таки можно. Похоже, интуитивно Катька теперь знает даже больше чем нужно. Вы, товарищ сержант, не зря два с лишним года в англоязычных странах проболтались, да еще полгода страну пересекали, где об иных языках и слыхом не слыхивали. Но все-таки сленговые словечки и всякие «факи» девочке передавать рановато. Странный эффект получается, — Катька сейчас чудесно невежественна, но стоит ей услышать или увидеть написанное словосочетание, смысл в голове тут же высветится. По коротенькому абзацу скользнула глазами — все понятно. Черт, как бы не напортачить. Хватит на сегодня. Писать по-английски Катерина, конечно, всегда будет чудовищно. Ей бы «минными заграждениями» в русском разобраться. Но на тройку по английскому мы в этой четверти вырулим.

Скоро мама придет, а я почти все сделала. Честно. А, все равно не поверит.

Катя потянула учебник истории. Тут девчонка в помощи не нуждается. Историю Античности глотает, как приключенческую книжку. По «Легендам и мифам Древней Греции» профессора Куна девочка могла бы зачеты в университете сдавать. Катрин и в те свои два почти безмятежных года университетской учебы тесты по мифологии, будто орешки, щелкала благодаря этой книжке. Эх, золотое время было! Найни с Цуциком тогда приблудились.

Пушистый? Почему хаски?

«Порода такая. На лайку похожа», — ответила на заинтересованность Напарницы Катрин и спохватилась.

Катька замерла, уставившись на картинку с египетскими пирамидами. И Катрин начало медленно выдавливать, пока вокруг не сомкнулась бесчувственная тьма.

* * *

Вернулась к жизни Катрин уже вечером. Ужинали с мамой. К чаю были бутерброды с зеленым сыром. Катьке нравился не столько вкус, сколько возможность валять намазанные маслом куски хлеба в дивно пахнущем, ни на что не похожем порошке. Зеленый сыр мама хранила в специальной коробке из темно-фиолетового полупрозрачного пластика. По телевизору — черно-белому контрастному ящику с толстым стеклом — оживленно комментировал хоккей Озеров. Впрочем, мама с дочерью на телевизор обращали мало внимания.

— На каникулы к дедушке поедем? — спросила мама.

— Мам, ну ты ведь уже билеты взяла, — изумилась Катька. — Как же мы не поедем?!

— Меньше нужно по брошенным домам лазить, — сердито сказала мама. — Если бы череп пробила, ты бы сейчас в реанимации лежала. Бледная и зеленая.

— Мам, я больше не буду, — соврала Катерина. — И в школе я алгебру подтянула.

— Насчет школы будем надеяться. Но у дедушки будешь дополнительно заниматься каждый день.

Катька закивала.

— Обещаю.

— Странная ты стала, — с подозрением сказала мама. — Голова у тебя не болит?

Голова не болит. В ней голоса странные завелись.

Не голоса, а мысли.

Слушать сомнительные поправки Катька совершенно справедливо не стала и вслух решительно заявила:

— Мам, голова у меня нисколечко не болит. Я даже не простужаюсь. Поедем, а?

— Если все будет хорошо. Я тебя умоляю, закончи без двоек. Не порть себе каникулы.

— Я обещаю, — на этот раз честно сказала Катька.

Маму свою Катька любила. Не очень понимала, насколько любит, но определенно любила. Катрин, обделенная материнской любовью и испытывающая ответные весьма прохладные чувства по отношению к собственной родительнице (пусть ей живется хорошо, долго и отдельно), разницу чувствовала очень остро. И завидовала.

Хорошо Катьке. Мама у нее замечательная. Дед, которого девчонка обожает. Даже бабушка есть и двоюродная бабушка. И тетушка, которая племянницу в Среднюю Азию на чудесную экскурсию свозила. У Катрин всего этого не было. И на кой хер нужна машина с водителем и возможность в Синевку на дачу каждые выходные ездить? Отдельная квартира, спецшкола, джинсы, футболки и босоножки, от которых здешние модницы в обморок бы попадали. Ну да, двадцать лет еще до твоего рождения пройдет. До твоего первого персонального компьютера — все тридцать. Какой, в жопу, от этого толк? Здесь же лучше…

Про жопу не надо, не надо…

Темнота.

Катя-Катрин проснулась ночью. За окном, которое когда-то было дверью, — там еще сохранилось кованое ограждение, окаймляющее широкий прямоугольник пустоты, — тихо подвывала вьюга. В комнате чуть побулькивала раскаленная чугунная батарея. С диванчика Катя-Катрин видела в зеркале смутное отражение круговерти снега, свет одинокого фонаря, пытающегося пробить декабрьскую ночь. Обе, и Катька, и сержант, думали о маме. Странно, но об одной и той же. Катька думала, что у деда придется заниматься проклятой алгеброй. Мама обязательно проверит. Катрин думала о смелой близорукой женщине, побывавшей в Антарктиде и Южной Америке, ходившей по морям на военных кораблях и траулерах с диковатым экипажем и среди всего этого решившейся в одиночку родить дочку. Впрочем, родители ей помогали, и родственники, и уйма друзей и знакомых помогала. Чудные отношения у людей были. И дерьма хватало. Что в двадцатых, в которых довелось побывать сержанту Мезиной, что в сороковые. Да и в этом спокойном застое. И все же есть чему позавидовать. У тебя-то будет когда-нибудь такой могучий тыл? А дети будут?

Тьфу, у тебя друзей нет, что ли? Есть, пусть и немного. Прыгаешь, как блоха. Но Блоод, Ингерн, мужики с «Двух лап», Мышка-Найни — они же есть? Они тебя помнят. Ждут. У тебя муж был, который тебя по-настоящему любил. Фло… Нет, о ней лучше не надо. Ребята из университета. Валери с малышом, Кора… А парни, ушедшие прорваться за Балаклаву? Разве они не могли стать твоими друзьями? Лейтенант, который единственный раз решился покоситься на твою грудь?

Могли стать они твоими друзьями или нет… ты-то с ними не пошла. Все прыгаешь, блоха бесстыдная. Деньги зарабатываешь. Трахаешься и то на ходу.

Ох, Фло, где же ты?

Схлопотала бы, товарищ сержант, пулю у бухты, — всем было бы легче. Там много людей легло, не осталась бы ты в одиночестве. Пошел он в задницу, отдел «К».

Не нужно. Дым будет сниться. И мертвые.

* * *

Приближались каникулы. Катрин что-то не могла припомнить, чтобы в своем собственном (индивидуальном) детстве так страстно ждала возможности две недели не ходить в школу. Нужно признать, Катька ненавидела среднее образование с совершенно недетским пылом. Довели девчонку.

Пока что Катя-Катрин исправно ходила на уроки, после обеда в одиночестве или с мальчишками гоняла по заснеженным, обезлюдевшим дворам и пустырям Замоскворечья. Район умирал: старые дореволюционные доходные дома, усадебки с почти дачными яблоньками за дощатыми заборами столичная власть беспощадно уничтожала. Разрозненными островками еще торчали дома покрепче и поприличнее, но и их век оставался недолог. Одиноко стоял и родной дом: толстостенный, из отличного красного кирпича. Булочная с замечательным запахом выпечки и свежего хлеба, угловая пивная (оттуда шибало неистребимым, пролитым еще, должно быть, при Николае II пивным духом). Угловой, обнаженный уже исчезнувшими домами-соседями двор.

Жуя вкуснейшую «калорийную» булочку за 10 полновесных советских копеек, Катя-Катрин шла в библиотеку и вяло размышляла о будущем. По смутным предположениям Катрин, выселить Любимовых должны году этак в 78–79-м. Тогда Москву будут к Олимпиаде готовить и зачистят на славу. Солидный дом в малолюдном переулке, куда не ступит нога интуриста, это, видите ли, позор развитого социализма. Козлы позорные. Панельные многоэтажки, конечно, куда привлекательнее. Переселят вас в Орехово-Горохово или в Ясенево.

Впрочем, в сроках переезда Катрин была не так уж уверена. И насчет Олимпиады. И насчет всего остального. Даром что сама из этих замоскворецких мест. На ту сторону улицы Димитрова так и не удосужилась попасть. Катьке там нечего делать, а Катрин… Ноги-то все-таки общие. На ту сторону оживленной улицы пятикласснице было категорически не рекомендовано ходить. Подземного перехода еще не было, а перебегать улицу между машинами — девчонке действительно не дело. (О боги, неужели эта улица еще расширится до восьми полос, и там плюнуть будет некуда от количества стоящих в пробке иномарок?) Катрин уже не могла в такое поверить. Сержант отдела «К» медленно растворялась. Катя-Катрин все больше становилась просто Катькой.

Попытки Прыгнуть Катрин все еще повторяла каждый день. Сейчас тщетные усилия были вызваны больше упрямством, чем реальной надеждой на успех. Стоило сосредоточиться, представить себе «станцию назначения», и Катрин неизбежно вылетала из реальности, чтобы через несколько часов продолжить существование в привычном теле пятиклассницы. Так было и первый раз, еще в больнице, так продолжалось и сейчас. Глупо биться несуществующей головой о призрачную, но непреодолимую стену. Катьку это пугает. Да и незачем тыкаться. Разве плохо прожить еще одну жизнь почти с начала? Нормальную жизнь, с любящей мамой, с кучей родственников, с чудесным предчувствием того, что случится с тобой и страной через год или два. Конечно, Там со страной не только благостные дела приключатся. Но дурное предчувствие скоро сгладится. Катрин была уверена, что потихоньку забывает прошлое-будущее. В конце концов, здесь ведь вариант «кальки». Почти неотличимый от Основного варианта, но все же различия будут. Так даже интереснее. Тем более что Основной вариант сейчас все меньше кажется основным. Уходит память. И почему-то почти не жаль.

Катя-Катрин дожевала булочку. Не пожалели на хлебозаводе изюма. Вкуснотища. Что толку думать о будущем? Оно и так рано или поздно придет. До этого дурацкого будущего, в смысле, до восьмого класса, еще учиться почти три года. Это же сколько раз в школу тащиться придется?

Сама ты, Катька, дура.

Вовсе я не дура. Тошнит меня от школы. Думать о ней не хочу.

Тут Катрин была согласна. Обеих Напарниц сейчас волновала проблема поактуальней.

Вчера Катя-Катрин чуть не поцеловалась с Геркой Земляковым. Барахтались в снегу у скользанки, что длинным языком от самой школы спускается. И как-то так получилось. Он совсем рядом был, румяный, хохочущий. Шапочка-шлем, так похожая на подшлемник, съехала, открыв подбородок и ямочку на нем. Катька сделала движение, неловко приоткрыв губы, и… кажется, Герка понял.

Гром не грянул. Собственно, и никакого чуда первого поцелуя тоже не случилось. И поцелуя не случилось, и стояли потом в подъезде, отогревая промокшие штаны у раскаленной батареи, выковыривали из ботинок смерзшиеся сосульки, ржали над чем-то очень смешным. Но, как сказал бы Гриша с Дачи Ковалевского, «кошелек нашелся, но осадок-то остался».

Блин, кто такой Гриша?

Кто такой Гриша? Герка, вернее, Герман, мальчишка вообще-то нормальный.

Катрин была готова согласиться. Рослый для своих лет, широкоплечий пацан. Хрен знает, что из него дальше получится, но глаза у него красивые. И подбородок волевой.

Почему получится? Он и сейчас нормальный. В классе нет никого лучше.

Ох, двоечница ты наша! И что у тебя за «классовое» мировоззрение? Разве в классный журнал всех достойных мужиков мира запихнешь? «Клуб кинопутешественников» смотрела бы чаще.

Телепутешествия Катька смотрела редко. У нее были свои путешествия: среди ни с чем не сравнимого запаха старых книг, среди обложек-«рамочек», журналов «Всемирный следопыт», растрепанных томиков, с потерянными переплетами и замусоленными до дыр страницами. Бесконечная тропа среди тысяч таинственных названий и мудреных слов, писать которые грамотно девчонка так и не научится до старости. Эти бескрайние территории назывались Детской Плещеевской библиотекой.

Поскольку библиотека — вот она уже, несвоевременные мысли о мальчиках были немедленно забыты и, перемахнув через чугунный заборчик, Катька рысцой кинулась к невзрачной двери в Пещеру Чудес.

Пятиклассница Любимова числилась читателем-отличником (на растрепанном формуляре красовался наклеенный красный квадратик), и ей, как особе избранной, позволялось рыться в книжных сокровищах самостоятельно. Стеллажи библиотеки были плотно забиты разномастными томами. Некое подобие порядка соблюдалось только в читальном зале, куда индивидуалистка Катька захаживала крайне редко. Вообще библиотекари «Плещеевки» были личностями замечательными — ни во что особо не вмешивались, предпочитая заниматься собственными делами. Удивительные фонды старой, когда-то благотворительной, библиотеки все равно шли на списание.

Когда Катька рылась в книгах, ее великовозрастная Напарница могла думать о чем угодно. Собственно, можно было палить из пушек или включать на полную громкость еще не родившуюся Земфиру. Катька упоенно мыла золото и алмазы, и оторвать ее от этого занятия не смогла бы и Третья мировая война.

Катрин вяло размышляла: кто все-таки вздумал целовать пацана? Импульс был краткий, но отчетливый. Можно поклясться, что за секунду до этого у Катьки и мыслей подобных не было. А у тебя, товарищ сержант? Ты — еще та штучка. До педофилии докатилась, мерзавка? Ничего дурного не думала? Блин, считаешь, что недоказуемо, то и ненаказуемо? Ты как индивидуальность растворяешься, но что ты девочке оставляешь? Она и так, когда подрастет… А ты еще и целый склад отравляющих вещей несчастному ребенку в наследство подсовываешь. Нужно что-то делать.

Ух, ты, картинки какие! «Копи царя Соломона». Что такое «копи»? Кладбище? Вон скелет какой жуткий нарисован.

«В данном случае „копи“ — это шахта с сокровищами. Бери, тебе понравится».

Кроме кладбищенских копей, Катька зацепила два выпуска древних альманахов «Мир приключений», две книжки сомнительной фантастики, изданных еще в сталинские времена, и относительно свежую книжонку с молодцеватым стрельцом на обложке. Стрелец, надо думать, вел неосознанную, но сугубо революционную борьбу с самодержавием Ивана Грозного. Впрочем, Катьку больше интересовала хорошо прорисованная пищаль в крепкой лапе стрельца. Испытывала интерес к оружию наша пятиклассница. Неужели тоже вновь приобретенное наследство?

Нагруженная сумкой с книгами, двоечница и интуитивный литературовед Катерина Любимова победно покинула старый особнячок библиотеки. На неделю пищи для ума хватит.

* * *

— Ребята, началась последняя неделя. Каникулы на носу, — сказала классный руководитель Екатерина Максимовна. — Всем напрячься. По русскому языку нам прямо сейчас предстоит решающая контрольная. Слышите, Кузин и Яковлев? Любимова, тебя это тоже касается. Вы уж постарайтесь, зачем нам в классе четвертные двойки?

Катя-Катрин уже напряглась. На перемене так стыкнулись с Ромкой Джамальединовым, что связку на запястье опять чуть не потянула. Ромка пальцы отшиб, но это его проблемы. Первый полез. А тебе, бывший сержант, аккуратнее нужно силу и возможности тела сопоставлять.

В некотором оживлении, завихрившемся вокруг Катьки, было виновато легкое изменение имиджа пятиклассницы. Нельзя сказать, что девчонка нереально похорошела после стрижки, но пацаны что-то этакое учуяли. Первые гормоны-подснежники начали лезть наружу. Заодно и две Маринки: Бобылева и Бондарева, признанные симпатяшки класса, начали на сумасшедшую Катьку нервно поглядывать. А вы, девицы, что думали? Конкуренция.

Русая челка, падающая на глаза длинными прядками, Катьке очень даже шла. По крайней мере Катрин была вполне удовлетворена новой прической. Катя сомневалась — с трудом привыкала к щекочущим нос прядкам. Еще больше сомневалась мама — уговорить ее позволить эксперимент стоило большого труда. «Девочкам косички идут, девочкам косички идут», — фу! А еще университетское образование. Но Катя-Катрин все-таки окончила четверть без двоек (по истории даже пятерка образовалась), и мама запретить стрижку не решилась. Правда, уже в парикмахерской, когда обнаглевшая Катрин потребовала «поднять затылок повыше, чтобы шея дышала», мама была так шокирована, что ее стало жалко. Тем более что хамоватая парикмахерша содрала за детскую прическу аж три с полтиной.

Ну, ладно. С контрольной по русскому разберемся. Тему подсказали заранее, и шпыняемая Напарницей Катя исписала несколько страниц сложными словами. Медленно исписала, пришлось бедняжку все время осаживать и притормаживать.

— После последнего урока никому не разбегаться, — возвестила Екатерина Максимовна. — Будет встреча с ветераном. Кузин, перестань корчить рожи. Все равно никого не напугаешь. Ветеран с фашистами сражался, как-нибудь твои обезьяньи ужимки переживет. Чтобы после ботаники все сразу сюда. К нам придет настоящий герой, — мальчикам послушать нужно обязательно, девочкам тоже не повредит. Чтобы были все до единого человека. Все, сейчас все мысли о диктанте.

Диктант Катька накорябала. Классная посмотрела ее работу сразу после сдачи тетрадок.

— Задержись, Любимова.

Катя-Катрин смотрела, как бегает над кривоватыми строчками стержень хищной красной ручки. И правда, как под огнем снайпера себя чувствуешь. Ручка-убийца оставила над листом три кровавых отметины. Классная вздохнула.

— Ну, уже лучше. Твердая тройка. Катя, я тебе сколько раз говорила, не спеши. Ну, куда ты вечно несешься, будто осой ужаленная? Я вас разве подгоняю? Кузин и тот успевает. Куда ты всегда гонишь?

Вперед. Чего на месте-то топтаться? Рассказа вы только обрывочек прочитали. А что дальше, никому и не интересно, да?

Вслух Катька благоразумно сказала:

— Я готовилась. Сейчас с математикой справилась, и время заниматься русским появилось. Вы меня простите, Екатерина Максимовна. Я, если два часа алгеброй с геометрией прозанимаюсь, потом не то что писать по-русски, уже и разговаривать нормально не могу.

— Что делать, Катюша. Вы уже не маленькие, нагрузка увеличивается. Отдохнешь за каникулы, и с новыми силами… Гуляй побольше, дыши свежим воздухом. Хотя ты и так много по улицам бегаешь. Наслышана я про твои подвиги. Голова не болит? Сколько раз вам говорили, в выселенные дома ни ногой.

— Это случайно получилось. Я больше туда не хожу.

Классная вздохнула, цену таким обещаниям она знала хорошо. Покосившись на девочку, Екатерина Максимовна неуверенно спросила:

— Катя, если не секрет, тебя кто так постриг?

— В парикмахерской. А что, нельзя было? — Несмотря на все старания, в голосе прорвался грозный сержантский рык. Катрин страшно не любила давления и критики в адрес своего внешнего вида. Начальство в отделе «К» и так задолбало. Ну, если майору и можно было иногда нахамить, то педагогу дерзить абсолютно неразумно, и Катрин быстренько смягчила: — Так удобнее, и возни меньше. Вам не нравится? Или в школе так ходить нельзя?

— Не то чтобы нельзя, — с некоторой неопределенностью ответила классная. — Несколько вызывающая прическа у тебя, Катя. Хм, ну пока завуч и директор претензий не предъявляли. Хотя я не понимаю — не мальчик, не девочка, — нужно ли так?

«Унисекс».

Что?!

— Ладно, за каникулы обрастешь, — решительно закончила Екатерина Максимовна. — Иди, Любимова. Про встречу с ветераном не забудь.

— Не забуду, — Катька подхватила свой боевой портфель и поскакала к двери.

— Стой, тезка! — Складывая стопкой тетради, классная глянула поверх очков. — Во-первых, перестань прыгать. Не первоклассница уже. Во-вторых, ты так и не сказала, где стриглась. Меня про твою прическу, представь себе, спрашивали.

— В Бродниковом переулке, — с недоумением сообщила Катька. — Тут через дорогу…

— А, знаю. Иди, иди.

Катька выскочила в коридор.

Классная что, тоже в парикмахерскую собралась?

«А ты как думала?»

Но она же старая! Ей же, наверное, уже за сорок?

«Глупости не городи. На ботанику опоздаешь».

С ветераном обманули. Героем Советского Союза он не был. Имел грузноватый Николай Николаевич два ордена Красной Звезды, орден Славы 2-й степени и полтора десятка медалей, — какие из них боевые, а какие юбилейные, рассмотреть было затруднительно. Чувствовал себя старший лейтенант в отставке неловко. Перед непоседливыми пятиклассниками он выступать явно не привык. Смущенно пристроил коленкоровую папку на учительском столе.

Екатерина Максимовна командно хлопнула в ладоши.

— Тихо всем! Николай Николаевич выкроил время, пришел нам рассказать о героических днях битвы за Москву. Человек он занятый — заведует 32-м автокомбинатом, который, между прочим, каждый день возит нам завтраки и обеды. Давайте послушаем. Кузин, я кому говорю!

Николай Николаевич откашлялся, пригладил порядком облысевшую макушку и начал:

— Битва за столицу, ребята, шла жестокая…

Катрин развлекалась тем, что пыталась разглядеть медали. По цветам колодок, к своему стыду, она ничего вспомнить не могла. Ну, медаль «За отвагу» наш Николаич заработал — серую колодку узнать нетрудно. Еще, кажется, «За боевые заслуги». Остальные «за города». Ну, и юбилейные, конечно.

Рассказывал Николай Николаевич плохо. То ли спутал пятиклассников с подготовительной группой детского сада (собственно, они не так уж и отличались), то ли просто не был хорошим рассказчиком. Класс впал в привычное школьное оцепенение. Катя раздумывала о том, как же это воевать в заснеженном поле в лютый мороз? Замерзнешь же мигом. Кузин ковырял в носу карандашом, — очевидно, конспектировал термин «мы окопались насмерть». Остальные развлекались мечтами о каникулах. Только Леночка Щукина, сидящая рядом с классной, дисциплинированно пялилась сквозь ветерана в плохо протертую доску.

Наконец Николай Николаевич изнемог и закончил:

— …Ну, а уж отбросив фашиста от Москвы, мы его гнали до самого вражеского логова — до Берлина!

«Угу. Безостановочно и с криками „Ура!“».

Обрадованная Екатерина Максимовна подскочила:

— Спасибо, дорогой Николай Николаевич, за интересный и познавательный рассказ. Вот так, ребята, ровно тридцать четыре года назад начался разгром немцев под Москвой.

Класс очнулся и с энтузиазмом зааплодировал. Всем хотелось домой.

Екатерина Максимовна одобрительно кивнула и поинтересовалась:

— Может быть, у кого-нибудь будут вопросы?

Леночка Щукина подскочила и заученно пропищала:

— Николай Николаевич, скажите, пожалуйста, где вы начали войну и где закончили?

Ветеран показал пальцем на медаль:

— Закончил я войну под Берлином. Там, у зоопарка, меня в последний раз ранило. А начал я войну, ребята, аж двадцать второго июня. Наша дивизия входила в состав 8-го мехкорпуса. Так что, можно считать, приняли мы бой в самый первый день войны.

Опа! Вот тебе на!

Катя-Катрин подскочила, потом вспомнила и вытянула руку:

— Товарищ Николай Николаевич… Тьфу, Николай Николаевич, а вы в то время где служили? Случайно не в 34-й танковой дивизии? 64-й танковый полк не знаете?

— Знаю, — с удовольствием сказал ветеран, глядя на любознательную девчонку. — Служил я в 12-м отдельном зенитно-артиллерийском дивизионе, во взводе связи. Так что в 64-м танковом неоднократно бывал по делам службы. Знал лично его командира, Героя Советского Союза подполковника Васько. Слыхали про такого?

— Как же, — поспешно пробормотала Катрин. — Товарищ старший лейтенант, если вы из 12-го зенитного… Ваши батареи прорыв 2-й Ударной группы прикрывали?

— Не только прикрывали, но и непосредственно вошли в прорыв в составе Ударной группы. Между прочим, я в этой операции принимал личное участие. Мы тогда в Люблин прорвались. К сожалению, о той операции мало кто знает. А мы ведь фрицев до конца сентября держали. Считайте, целую немецкую армию на себя оттянули. А у тебя, девочка, в 8-м мехкорпусе кто-то из родственников воевал?

— Бабушка, — пробормотала Катрин.

— Бабушка? — изумился Николай Николаевич. — У нас женщин, считайте, и не было. Тогда армия была не то что потом. Кто в прорыв женщин брал бы? Только боевые части шли. 2-я Ударная группа — это, я вам доложу, сила была. Мало кто из тех людей в живых остался. Героическая операция была. Действительно, до последнего патрона в Люблине дрались. А как твоей бабушки фамилия?

Со всех сторон с интересом смотрели одноклассники. Екатерина Максимовна неуверенно улыбалась.

— Вы бабушку вряд ли знаете, — с трудом проговорила Катя-Катрин. — Она была прикомандирована к 64-му танковому полку. Обеспечивала подготовку прорыва, но сама на Люблин не пошла. Была такая группа под командованием танкиста лейтенанта Любимова. Я запомнила, потому что он наш однофамилец. Он у Васько тогда вроде порученца был.

— Женька Любимов?! Да я же его знаю! — ахнул Николай Николаевич. — Мы же вместе в Люблине на аэродроме в последние дни сидели.

— То есть как?! — Девочка двумя руками уцепилась за парту. — Он же в прорыв не пошел. Он после войны жив остался, я точно знаю.

— Так и я жив, — Николай Николаевич широко улыбнулся, блеснув золотыми коронками. — Мы вместе эвакуировались. Я с перебитыми ногами, а он с документами штаба. Женьку прямо на моих глазах подполковник Васько пообещал пристрелить, если тот приказ не выполнит. Это уже в последних числах августа было. Мы, считайте, чуть ли не последним самолетом, что с Люблинского аэродрома взлетел, эвакуировались. Васько тогда почти весь госпиталь вывез. Об этом тоже мало кто знает…

За окном уже стемнело. Только на гигантском скелете-стройке нового корпуса Третьяковской галереи вспыхивали синие огоньки электросварки. Екатерина Максимовна оставила ключ от класса, и девочка с Николаем Николаевичем сидели за первой партой.

— Операция была из ряда вон, — хрипловато повторил Николай Николаевич. — До сих пор не пойму, почему о ней так мало говорят. В сорок первом рейд на Люблин по всей стране гремел, боевой дух поднимал. А потом разве что между делом упомянут. У нас всегда так, — грузный мужчина посмотрел на девочку и поправился: — Нет, историки все правильно освещают, другие операции напрямую судьбу войны решали. Как говорится, каждый со своей колокольни глядит.

— Понятно, — Катька шмыгнула носом. — Война большая, про все операции не расскажут. Вот и про крымскую осаду не всегда все вспоминают. Там тоже… было.

— Это точно, — согласился Николай Николаевич и принялся разминать сигарету. — Кать, так как твою бабушку зовут? Здорово она тебе все рассказала. Ты молодец. А мои оболтусы ничего слушать не желают. Один хоккей на уме.

— Хоккей тоже хорошо, — улыбнулась девочка. — Пусть лучше клюшками стучат, чем гранаты швыряют. Хотя в свое время, может, и им придется. Бабушку мою Екатериной зовут. Меня в честь ее назвали. Жаль, она сейчас за границей работает, а то бы обязательно встретилась. Она о прорыве на Люблин очень часто вспоминает.

— Еще бы, — Николай Николаевич сунул незажженную сигарету в рот. — Такими делами гордиться нужно. Я, например, горжусь. Я тебе как умной девочке говорю. Ни медали, ни ордена я тогда не заработал. Зато горжусь. Все на восток пятились, а мы на запад рванули. Эх, что за парни были! А танки? Я, чтобы так танкисты работали, ни до, ни после не видел. Знаешь, как ходили они в контратаки под Люблином? Цвет армии, эх!

— А как же лейтенант Любимов в Люблине оказался? Он ведь за Львовом остался, мне бабушка точно говорила.

— Женька мне уже после войны рассказывал. Он с киевского аэродрома прилетел. Тогда воздушный мост исправно работал. Боеприпасы в Люблин каждую ночь перебрасывали. Десантники, отчаянные ребята, прилетали. Вот и Любимов как-то умудрился на самолет попасть и в родной полк прибыть. Кстати, Женька тогда уже старшим лейтенантом был. Катя, твоей бабушке обязательно нужно с ним встретиться. Он мне, кажется, рассказывал, как с одной красивой чекисткой во Львове во время заварухи с бандеровцами оказался. Это часом не твоя бабушка была?

— Очень может быть, — Катя улыбнулась. — Мне о бабулиной красоте трудно судить. Будет она в Москве, обязательно позвонит. А вы, когда будете встречаться с Любимовым, привет передайте. Может, он ее еще помнит.

— Передам. Пусть твоя бабушка девятого мая к Большому театру подходит. От 8-го мехкорпуса там, понятно, никого нет, но меня она может у места встречи 3-й Ударной армии отыскать…

* * *

Листочек с телефонами и адресом Катя-Катрин скомкала и выбросила в снег. Не встретиться «чекистке» с бывшим лейтенантом Любимовым. Когда она сама бабушкой станет, вряд ли ветераны Люблинской операции еще о чем-то поговорить смогут.

А Катя вела себя тише мыши. Только иногда мелькал отдаленный отголосок ее обреченного недоумения:

Откуда я это знаю? Откуда?! Откуда?!

«Откуда-откуда… Читала ты!»

* * *

За окном снова мело. Сквозь серо-белый сумрак проглядывали уже зажегшиеся фонари. Катя, вдоволь напрыгавшаяся по мягким сугробам (путь от Доусона был преодолен благополучно, к сожалению, ни один индеец-кри так и не попался на пути одинокой путешественницы), сидела за столом, теребила бахрому скатерти и сонно перелистывала знакомую почти наизусть «Плутонию». Насквозь промокшие в снегу шаровары сушились, кое-как пристроенные на батарею.

Катя отвлекалась, а Катрин, между прочим, было интересно. «Плутонию» она в свое время как-то не удосужилась прочитать. Любопытное путешествие. Некоторые аналогии напрашиваются. Надо думать, товарищ академик, хоть и был лауреатом Сталинских премий, много чего знал, и умудрился изложить свои догадки в форме познавательных романов для юношества. Стоит с трудами Владимира Афанасьевича поближе познакомиться.

Катя, кажется, отключилась. Задумался-замечтался ребенок, совсем его присутствия не чувствуется. Катрин перевернула очередную страницу и, кажется, сама отключилась. Темнота, правда, сразу прошла. Катрин принялась машинально нашаривать взглядом упущенную строку. Книга была почему-то закрыта, а рука опускала на стол порядком пожеванную шариковую ручку. В раскрытой общей тетради под силуэтом неумело изображенной триеры было нацарапано:

Ты кто?

Кажется, Катрин перепугалась. Катя тут же поддержала всплеск тревоги, и старшую Напарницу чуть не вышвырнуло в темноту.

«Спокойно, спокойно. Ничего страшного. В конце концов, Катя не чужая. Глупо таиться. Да и вообще, почему бы и нет? Девочка пытается поговорить. Имеет право. Вот сейчас — изо всех сил пытается успокоиться, сжаться, не мешать».

Катрин взяла ручку.

Меня тоже зовут Катя. Не бойся. Я случайно сюда попала.

Мгновенный всплеск паники. Кажется, девчонка все-таки всерьез не верила, что ей ответят. Катрин мигом исчезла в безвременье.

Прошло, должно быть, минут десять. Вернувшись, Катрин ощутила, как ноет у девочки спина, — бедняга все эти долгие минуты так и сидела не шевелясь. Боится вспугнуть. Общаться хочется, хоть и страшно, как будто первый раз «Вия» читаешь.

Под триерой красовались уже три строчки. Последняя отважно заверяла:

Я не боюсь. Ты все время во мне? В голове? Ты кто?

Катрин поразилась, насколько непохожи почерки. Катька и так насчет чистописания не очень, а с перепугу корябает, будто курица лапой. В «боюсь» опять мягкий знак отсутствует. Ну, сейчас простительно.

Катя, когда ты волнуешься, я отвечать не могу. Ты успокойся, я тебе вреда не причиню.

Написав, Катрин постаралась расслабиться и не мешать. Получилось, — девочка ответила почти без промедления. На сей раз Катрин наблюдала, как выводит буквы вздрагивающая рука, чувствовала, как тревожно колотится сердечко.

Я знаю, что не вредишь. Ты во мне давно. Ты откуда? Микроб или как?

Не микроб. Не зараза. Был эксперимент. Я в тебе застряла случайно. Я взрослая девушка. Из научной лаборатории. Из секретной. Только ты не пугайся.

Я уже не пугаюсь. Ты — я? Будущая? Взрослая?

Нет. Я другая. Фамилия другая. В другой школе училась. Мама у меня другая. Хотя мы с тобой похожи. Я тебе очень мешаю?

Уже не очень. Я привыкла. Сначала было страшно. Это ты на диктанте помогла?

Я тебя чуть притормаживала. Остальное — ты сама. Ты нормально пишешь, когда не суетишься.

Понятно. А с Ниной Георгиевной? Ты что ей сказала?

Я ее напугала. Извини, я зря это сделала. Будь осторожна. Она не забудет. Хотя двойки нарочно ставить не рискнет. Наверное. Извини, я плохо сделала.

Хрен с ней. Так ей и надо. Она теперь тоже психушки боится? Как ты и я?

Катрин засмеялась. Собственно, засмеялись обе. Стало легче. Катя ручку не положила, принялась усердно корябать:

Ты во мне заперта? Как в тюрьме? Тебе больно? Страшно?

Я заперта в пространстве. Центр этого пространства — ты. Мне не больно и не страшно. Но мне нужно вернуться. Я задание не выполнила. У меня там дом. Друзья. Любовь.

Катя долго чесала переносицу измочаленным кончиком ручки, потом неуверенно вывела:

Фло? Она не совсем потерялась?

Катя, ты меня извини. Ты совсем ненужные мысли знаешь. Не детские. Стыдные. Ты их лучше забудь.

Про Фло не стыдные. Хотя я удивилась. Стыдные у тебя тоже есть. Я жутко много узнала. Тебе сколько лет?

Двадцать.

А война?

Война была. Командировки. Ты это тоже забудь. Когда вырастешь, тогда о таких вещах думать будешь.

Голова у нас одна. Ты правда немцев убивала?

Кать, не нужно об этом. Очень тебя прошу. Может, вместе попробуем меня домой отправить? Если действовать согласованно, у нас будет больше шансов. Помоги мне, пожалуйста!

Я постараюсь. Только я ничего не понимаю в этом месте. В котором ты. Почему темнота?

Катя-Катрин опомнилась, когда мама в прихожей уже стаскивала сапоги. Исписанную тетрадку пришлось торопливо сунуть под учебник.

— Как дела, Катюш?

— Хорошо. Мам, нам на завтра уже ничего не задали. Мы к дедушке в пятницу уезжаем?

— В субботу. На пятницу билетов не было. Ты учебники не забудь…

* * *

Уроков было всего три. Катька торопливо заскочила домой, бросила ненужный аж две недели портфель, быстренько перекусила зеленым горошком с холодной сосиской. Поспешно накинула пальтишко, подскакивая от нетерпения перед старым зеркалом, все-таки поправила поаккуратнее шарф и ровно натянула вязаную шапочку.

Автобус маршрута № 5 промчался через Большой Каменный мост. Москва, тусклая и серая, несмотря на праздничные светящиеся звезды на столбах и подмигивающие зеленым елки на перекрестках, казалась пустой, если не считать забитых прохожими узких тротуаров.

Неужели в городе будет столько машин, что все не поместятся?

Поместятся, Кать, только все они будут стоять и вонять, хуже костра, в который сунули пластик. Будущее у нашего города так себе. Только об этом ты не болтай.

Что я, дура? Я и до тебя в психушку не хотела.

Девочка, глядя в заиндевевшее окно, засмеялась. С сиденья впереди осуждающе оглянулась тетка, похожая на Марь-Ванну.

В кармане позвякивали рубль двадцать восемь «серебром» и медью, но ехала Катька, понятное дело, «зайцем». Выскочила из автобуса на площади Дзержинского. Высоченный главный чекист задумчиво поглядывал в сторону метро, — наверное, тоже решал, разориться на подземку или подождать халявный автобус?

«Детский мир» встретил девочку многолюдьем и суетой. Катька шустро протискивалась среди распаренных взрослых. Огромный универмаг был знаком. И самой Катрин, побывавшей в поражающих изобилием торговых центрах Европы и за океаном, центральный «ДМ» нравился. Было в нем что-то… советское, имперское, и в то же время доброе.

Катька протиснулась к прилавку «Для мальчиков», потом отстояла очередь в кассу и приобрела сборно-разборный танчик «Т-62» за 40 копеек (в подарок Герке), упаковку пистонов (устроить индивидуальный взрыв для собственного удовольствия) за 12 копеек и за 16 копеек зеленого солдатика с «ППШ» за спиной.

Возвращалась пешком. Сначала по забитой прохожими улочке 25-го Октября, потом по Красной площади с высокими сугробами вдоль ГУМа. Потом по Кремлевской набережной, по Большому Каменному. Справа, полускрытая туманом, парила просторная чаша бассейна «Москва». Катрин этот бассейн почти не помнила, а Катя изумилась беглому видению громадной, построенной словно для гулливеров церкви. «Дом на набережной» темнел все теми же каменными мемориальными досками (марками с потерянных конвертов совсем уж далекого прошлого). Кинотеатр «Ударник» сверкал замысловато выведенной люминесцентной загогулиной — 1976 г. Свернули на родную набережную.

Катя принялась писать варежкой на снегу, покрывающем гранитный парапет:

Тебе жалко уходить?

Да. Я словно вернулась в детство. И в свое, и в твое. С тобой хорошо. И вообще…

Мама?

Да. Ты ее береги.

Не понимаю. Почему у тебя так? Разве бывает мама плохая?

Она не плохая. Просто у нее всегда были свои дела. Я не скучаю.

А теперь будешь?

Кать, не трепи душу.

Извини. Ты не уверена. Вот, бля, — тебе хочется плакать.

Катька!

Я только с тобой. Я поняла. И на счет учебы, и на счет драк. Если не получится, ты оставайся. Мы поместимся.

Нет, Кать. Мы разные. И жизнь должна быть разная. Давай попробуем. Кстати, «насчет» в данном случае слитно пишется.

Мы попробуем. Я постараюсь.

Они зашли в аптеку и приобрели за 6 копеек скляночку валерьянки. Толстая усатая провизорша посчитала, что девочка — не кошка, и отпустить ей безобидное лекарство вполне позволительно.

Дома Катрин улучила момент, когда на кухне никого не было, строго наказала Кате рукам волю не давать, раскалила на огне кончик ножа и вывела на подставке пластикового автоматчика: Июль 1942 г. Херсонес. Вспомнишь.

Я туда съезжу. Маму попрошу, и мы вместе съездим.

Катька поставила солдатика на книжную полку.

Пришла мама, поужинали. Перед сном Катька прокралась на кухню, налила стакан воды. На кухню приперлась Марь-Ванна в ночной рубашке, принялась возиться с чайником. Пришлось прятать стакан за спиной и удирать в туалет. Катрин тщательно отсчитала в стакан капли валерьянки. Как бы не переборщить.

Гадость какая!

Катька зажала нос и махом выхлебала воду с успокаивающим.

Ух!

Будешь всякую дрянь по сортирам распивать или наркотиками ширяться, брошу все и найду.

А говорила, мы встретиться практически не можем.

Я попробую. Только ты меня к тому времени забудешь. Ты взрослой тетенькой будешь.

Все равно приходи. Я тебя с мамой познакомлю. От наркотиков правда так страшно умирают?

Уж можешь поверить. Пойдем, мама забеспокоится.

* * *

Привычно раскачивался фонарь за окном. Снова валил снег. Уставшая мама уже спокойно дышала на своей софе. Катя совсем расслабилась. Пора, сейчас «кошачья радость» и на взрослую Напарницу начнет действовать.

«Теплая крошечная комната. Уйдешь в темноту, не вернешься. Но неужели леди-сержант чужую жизнь делить станет? Стыдно, охотница.

Все, поехали. Счастливо, Катя.

Все мысли прочь. Ориентир — Пусковая площадка „К“ — все чувства в единый клубок. Ну…»

* * *

Летний душный вечер. Высокая девушка в мешковатом, продранном комбинезоне, пошатываясь, шла от пешеходного моста на Фрунзенской набережной. Почему Катрин раз за разом возвращало именно сюда, к «старому-новому» мосту, абсолютно непонятно. Сейчас вообще думать было больно. В прямом смысле больно — затылок раскалывался, волосы там намокли от клейкой крови. В ушах мучительно звенело.

До «звиздатых» ворот в/ч, за которыми устроились и скромные апартаменты отдела «К», девушка так и не добралась. Рядом затормозила патрульная милицейская машина, и через десять минут Катрин очутилась в «обезьяннике». Наркоманов здесь видели предостаточно, поэтому медицинская помощь ограничилась великодушно выделенной мокрой тряпкой и обещанием позвонить в «Скорую», как только задержанная признает, что она такое натворила. Особый ажиотаж вызвали два винтовочных патрона, завалявшиеся в кармане комбинезона. Что-то врать и доказывать у Катрин не было сил. Она лишь тупо повторяла номер телефона и бормотала, что папик деньги привезет.

Потом Катрин сидела, привалившись к стене, прижимала нагревшуюся тряпку к затылку. Думать голова не могла, и слава богу. Катрин предчувствовала, что ничего утешительного башка все равно не придумает. Менты рассосались, за столом сидел одинокий лейтенант, задумчиво вертевший в руках засаленную пилотку, изъятую у обдолбанной наркоманки.

Слова насчет папика и денег подействовали. Менты позвонили. Через полчаса прилетел майор Сан Саныч в компании компьютерного корректировщика отдела Шуры. Майор мимоходом сунул под нос дежурному удостоверение, подскочил к решетке «обезьянника».

— Жива?! Что с головой?

— Бревном двинуло, — пробормотала Катрин. — Бля, дайте же хоть аспирина.

В машине была отличная аптечка, и к отделу Катрин подъехала уже со слегка прояснившейся и элегантно забинтованной головой. Отделу «К» врач по штату был не положен, поэтому первую помощь здесь умели оказывать и собственными силами.

— Черт, мы тебя в районе ЦДХ искали. Все расчеты туда показывали. И сканер тот квадрат засек, — оправдывался Шура.

— Бывает, — пробормотала Катрин. — Я уходила под обстрелом, прямо из помещения. Сам Прыжок ни хрена не помню.

— Голова как? — спросил майор, поджидая, когда ворота КПП откроются. — Может, сразу в госпиталь?

— Нормально голова, — сказала Катрин. — Пить я хочу. И спать. Последние сутки нервными выдались.

— Можешь не докладывать. Просчитали. Объект жив. До Новороссийска добрался. Остальное — не наша забота. О деталях операции докладную потом настучишь.

— Чего уж потом? — пробурчала Катрин. — Прямо сейчас, даже сапог не сниму. Пока в отделении парилась, могла бы уже начать. Не додумалась у ментов ноутбук вытребовать.

— Извини, со встречей всегда накладки выходят. Сама знаешь. Ты точно в порядке? Что-то даже не ругаешься и не плюешься. Сотрясение мозга — вещь сложная, — майор глянул озабоченно.

— Нечему там сотрясаться, — поморщилась Катрин. — В норме я. Жрать, спать. Но сначала мыться. Сто грамм не вздумайте предлагать, — сблюю.

* * *

«Детский мир» стоял на месте, остальное исчезло. Ни дома, который Катрин помнила засыпанным сугробами, ни библиотеки. На месте дома с пивной и булочной, где продавали такие чудные «калорийные» булочки, распростерлось натуральное, заросшее мудреными цветами кладбище. Ну, не кладбище, а парк искусств «Музион», но разница небольшая. В «Музионе» из газонов в изобилии торчали памятники и скульптуры — вылитые надгробия. Ничего не осталось. Красная площадь и та изменилась, о родной набережной и речи нет, — только парапет узнать еще можно. Осталась и школа, правда, ее обнесли надежным забором, и учился там кто-то, не очень похожий на школьников.

Шура пробил по базе данных Екатерину Юрьевну Любимову 1964 года рождения. Любимовых женского пола в Москве было предостаточно, Екатерин Юрьевн тоже хватало, но вот урожая 1964 года не обнаружилось ни одной. Растворилась Катька в когда-то необъятном, но тоже подтаявшем государстве. Катрин зашла и в бывший ЖЭК. Там архивов до 82-го года вообще не сохранилось. Куда кто выбыл, здесь не знали и знать не хотели.

Стоит вообще искать? Больше тридцати лет прошло. Мама Катькина умерла в 2002 году. Поговорить с ней уже никогда не удастся.

Катрин купила мороженое и пошла мимо парка к Крымскому мосту. Нужно было готовиться к следующему заданию. Время поджимало.

Через неделю одуревшая от документов времен военного коммунизма Катрин прогуливалась вдоль проспекта. Кислорода в городском воздухе было маловато, зато в изобилии водились освежающиеся пивом индивиды. То и дело приходилось ставить на место клеящихся кавалеров. Красивая блондинка в облегающих джинсах привлекала немало взглядов. Катрин послала далеко-далеко хозяина притормозившего джипа. Конечно, после многосуточной возни с документами даже такое времяпровождение можно было считать отдыхом, но лучше бы пойти на ту сторону реки, в парк. Там хоть дышать есть чем.

Катрин свернула к МДК и зашла в книжный магазин. У Шуры день рождения, на подарок скинулись, нужно открытку от себя лично приложить. Открытку с сумасшедшим компьютерщиком Катрин подобрала, потом машинально прошла между книжными стеллажами. «Военная история». Ну-ну, что здесь, к примеру, об отчаянной обороне Крыма пишут? Писали, к удивлению девушки, много. Катрин пролистала несколько альбомов, просмотрела томики воспоминаний и историческо-популярных исследований. Был даже роскошный двухтомник о подземельях города-крепости. Книги были разные и с «жовто-голубым» флажком, и с «Андреевским» стягом. Об ассортименте в магазине заботились. Катрин вытащила последний томик с военно-морским флагом и дрогнула. «Последняя бухта», авторы Р. Н. Кравец и Е. Ю. Любимова. Подзаголовок — «Хроника последних дней не последнего штурма». Фотографии авторов. «Угу, — кандидаты исторических наук. Ох, как же Катька повзрослела! Значит, не зря занял свой пост солдатик у корешка „Волшебника Изумрудного города“? Может, и сейчас какие-то монографии охраняет? Ой, Катька-Катька, как же ты со своей грамотностью на звание профессора сдавать будешь?»

Товарищ «Маузер»