— Вита, — оторопевший прапорщик снял и зачем-то протер очки, — ты что такое несешь? Какие же вы калеченные? Ну, Прота монастырская жизнь слегка подкосила. Но ты-то…
— Я-то? Протку поповская мудрость спортила. А меня то, що ноги дюже сильно разодрали. Та выкинь ты свои окуляры! Потребни они тебе, як корове седло. Що молчишь? С порчеными девками не пристало размовлять?
— Вита, я бы очень хотел, чтобы мы тогда раньше пришли. Чтобы не опоздали. Я бы этих гадов одним прикладом бы забил.
— Та сильно вы припозднились, — глухо сказала девочка. — На сутки почитай. И бомбу вы, пан прапорщик, дурно шпурнули. Трохи точней, та была бы я со своей семьей.
— Дура ты! Извини, но Катька прямо так бы тебе и сказала. И по лбу бы дала.
— Она и сказала. Только с загином. И дала не по лбу, а по заду. А вы, Герман Легович, мне ничего больше не додасте?
— Добавлю. И думать так никогда не смей. Молодая девчонка, хорошенькая, а глупость такую несешь. Не идет тебе, Вита. «Наган» дай сюда…
Тонкое запястье в разводах от илистой речной воды прапорщик перехватил, но револьвер отнять не удалось. Герман взвыл сквозь зубы, отдернул руку — зубы у Витки были по-прежнему острыми.
Девушка отскочила:
— Вечерю без вас сварим. Дурненный вы, Герман Легович. «Наган» я ни в жизнь никому не отдам. Еще и образованный, — Вита подхватила рыбешку и скрылась за кустами, только юбка хлестнула по ни в чем не повинному остролисту.
Герман подул на следы ровненьких зубов на ладони, раздраженно поправил ремень винтовки. Права госпожа амазонка — на посту отвлекаться нельзя.
После Змиёва пробирались древними дремучими борами. Германа порядком изумляли вековые сосны необхватной толщины. Прот и Вита смотрели подавленно, даже юный неукротимый большевик честно признал, что ему «що-то не по себе — в такой чащобе не то что леший, целый выводок змей-горинычей уживется». Пашке простительно, он человек приморский, скорее степной, и вообще городской. А вот пани Катя…
Герман старался не психовать. Форс держит барышня. Как законная командирша, вездесущая шпионка и человек бывалый. Не может женщина цивилизованная, образованная (драгоценная Екатерина Григорьевна, несмотря на свои вызывающие манеры и умение чудовищно браниться, явно не церковно-приходскую школу заканчивала), не может молодая дамочка так свободно себя чувствовать в чаще. Стиснув зубы, прапорщик наблюдал — нет, не врет, наслаждается глухотой чащоб.
На ничем не примечательной развилке взяли правее. Дорога временами становилась такой, что Пашке приходилось браться за топор. Вместе с Германом отволакивали с едва заметной колеи обрубленные ветви рухнувших сосен. Миновали старую, уже зарастающую вырубку. Дорога снова нырнула в чащу. Колеса брички поскрипывали, медленно переваливаясь по корням и сухим веткам. Катя верхом следовала за повозкой, поглядывала на раскидистые ветви сосен, на сумрачную, даже в солнечный полдень, лесную тень.
Впереди снова показалось упавшее поперек просеки дерево. Пашка, пробормотав неразборчивое, взялся за топор. Герман, прихватив винтовку, спрыгнул следом. Возиться не пришлось, сопя, отодвинули в сторону старый, трухлявый ствол.
— Слушай, коммунар, куда мы едем? — пробормотал Герман. — Здесь путники в последний раз при царе Горохе проезжали. Какой клад? Это идиотское злато не древние же половцы прятали?
— До золота еще доехать нужно, — озабоченно сказал Пашка. — Екатерина Григорьевна с Протом свои видения на карту накладывают. Лично я осознать и не пытаюсь. Пока мы просто путь срезаем. Вернее, до этого мы кругаля дали, а теперь ближе к «железке» выходим. Вроде так. Один бы я в этот лес ни за что не сунулся. Тут моргнуть не успеешь, заблудишься.
— Вот тут я с тобой, товарищ р-р-революционер, вполне соглашусь. Жутковато здесь.
— Ну, наша-то спокойна, — Пашка тайком кивнул на сидящую в седле предводительницу. — Лесничиха она, что ли? Ты заметил, у нее глаза цветом точь-в-точь как мох, когда на него солнцем брызнет. Ничего, раз спокойна, как истукан, значит, выведет.
— Нужно говорить — спокойна как удав, — издали сказала Катя. — Истукан — определение крайне устаревшее, не соответствующее временам славных революционных свершений. Если вы все уже обсудили, может быть, дальше двинемся?
— Ну и слух, — пробормотал Пашка. — Да мы идем уже. Мы так, дух перевести.
— Скоро на ночь остановимся, тогда и переведете, — миролюбиво сказала Катя. — Алга[86], комсомол.
На ночлег остановились на крошечной полянке у склона к ручью. Катя разрешила развести костер. В чугунок попало с десяток ранних сыроежек и упитанный уж, изловленный ловкой предводительницей. Германа и Виту порядком передернуло, когда командирша без околичностей умертвила невинное пресмыкающееся методом усекновения головы. Уж еще извивался, оплетая кольцами руку Кати, брызгал кровью.
— Желающие могут отвернуться и не кушать, — сказала командирша. — Но червяк съедобный, я гарантирую. В азиатских странах на гадюках даже настойки делают. А у нас ужик, практически деликатес…
— В Азиях народ ушлый, — заметил Пашка. — Там йогой занимаются. Специальная гимнастика такая. Сложнейшая система…
Под разглагольствования двинутого на физкультуре большевика варево созрело. Катя попробовала, передала ложку Пашке:
— Ничего, съедобно. Давайте остатки сухарей. Завтра, если ничего не подвернется, придется обедать по-французски — лягушек ловить. Они и без сухарей пойдут.
Вита застонала. Герман посмотрел на нее с сочувствием.
Впрочем, ведьмовская похлебка оказалась вполне съедобной. Не помешал бы перец, да и соль уже заканчивалась. Ложек было всего две. Герман хлебал по очереди с Витой. Девочка ела аккуратно. Губы у нее были запоминающиеся — чувственные, совершенно не славянские. Странно, что раньше не замечал, — совсем зеленоглазая со своими деликатесными ужами и мухоморами с ума свела.
— Екатерина Григорьевна, надо бы сегодня пост сдвоенный поставить, — заметил Пашка, разочарованно заглядывая в опустевший чугунок.
— Истинно, — Вита передернула плечами, — я кушаю, а в спину словно смотрит кто.
Катя окинула взглядом компанию — действительно, все кроме Прота были при оружии. Даже Вита держала «наган» на подоле.
Предводительница язвить и издеваться не стала, только вздохнула:
— Вы, племя младое, незнакомое, совсем от природы отбились. Филина больше чем винтовок боитесь. Зря, между прочим. Лес, если без мандража по нему ходить, худого не сделает.
— Ага, вы еще скажите, добрый он, — пробормотал Пашка, вытирая чугунок пучком травы, — к ручью парню идти явно не хотелось. — А що, если волки? Или медведи?
— Медведи — это да, — Катя усмехнулась. — Против эскадрона медведей нам даже с пулеметом не устоять. Но, по счастью, медведи облавными охотами не увлекаются. Волки в летнюю пору разве что из любопытства придут на гостей взглянуть. Лес, он и не добрый, и не злой. Он сам по себе.
— Значит, вы в лесу бывали и ничего в нем не боитесь? — с обычной мрачностью поинтересовался Герман.
— Ну, почему, бешеных лис я опасаюсь. Цапнет такая, и готово. Ну, это я так, полушутя. С лесом, если разумно и уважительно к нему отнестись, можно прийти к согласию. Он ведь сдуревшую лису и стороной отвести может. Вы, ребята, с природой договориться пробуйте.
— Даже здесь? — спросил внимательно слушавший Прот.
— А почему же не здесь? — удивилась Катя. — Здешний лес почти такой же.
Герман чувствовал, что амазонка и мальчик говорят о чем-то, доступном только им. Ну и пусть. Оба одинаково сумасшедшие. Им и никаких лис не нужно. Мракобесы.
— Що, вот так встать и говорить? — недоверчиво спросила Вита. — Ой, та не смешите, Катерина Еорьевна.
Катя улыбнулась:
— Хочешь попробовать? Давай, дочь Сиона, не трусь. У тебя силы духа хватит.
— А що, мне теряти нечего, — пробормотала Вита. — Говорите, як потребно.
— Для начала от костра отвернись. Дай глазам к темноте привыкнуть.
Герман и Пашка переглянулись. Герман скривился — ну, барышни ворожить да гадать обожают, известное дело. Пашка, несмотря на вопиющий большевистский материализм, выглядел обеспокоенным. Пихнул локтем, указывая на Прота. Мальчик переглядывался с командиршей. Показалось, что не только Виту сейчас начинают учить общению с лесными духами.
— Я лес и дерева вижу, — прошептала девочка. — Що дальше?
— Выбери, кто из лесных главный на поляне.
В тишине тихо потрескивал угасающий костер, в чаще что-то тихо вздыхало, поскрипывало. Герману стало не по себе. «Кто из лесных главный?» Вдруг они и действительно стоят вокруг, смотрят из тьмы, немые, бесформенные?
Пашка потянул к себе на колени карабин. Катя положила руку ему на плечо. В тишине Вита ткнула пальцем:
— Вон он, старший.
Показывала девочка на сосну, стоявшую над спуском к ручью. Почему «он», почему «старший»? Сосна выглядела не самой высокой и не самой могучей.
— Посмотри, посмотри, — прошептала Катя, глаза ее радостно сияли в отблесках костра.
Разыгрывает, что ли? Вряд ли, не в ее манере.
Герман вглядывался в темный силуэт дерева. Пламя костра уже не так мешало. Чем дольше смотрел, тем понятнее становилось — действительно «он». Может, и не самый высокий, но, пожалуй, самый древний.
— Нужно подойти. И просто поздороваться, — прошептала Катя.
Вита боязливо оглянулась. Герман ее понимал — сейчас встать и шагнуть от костра было еще страшнее, чем пять минут назад.
В тишине сидели, смотрели на «него». Это было несомненно глупо, но глупым почему-то не казалось.
— Пошли вместе, — прошептала Катя. — Кто пойдет?
— Если разом с кем, то я, — дрожащим голосом пролепетала Вита.
— Хорошо. Товарищ Павел?
— Что-то не хочется. Я лучше с тыла прикрою, — пробормотал Пашка.
— Ладно. Кто еще?
Ноги словно одеревенели. Встанешь — захрустят, сломаются пересохшими сучьями. Герман заставил себя выпрямиться.