ачинал играть.
Павлик и Петр удивлялись, как он умудряется долезть до верха, сами пробовали.
Мимоза только усмехался:
– Нужно стать невесомым. Я не тороплюсь, забираюсь себе потихоньку. Главное - не торопиться.
"Главное - не торопиться", - сказал себе Павел. Прикинул: достанет ли он с вершины кирпичной башни до крыши? Пожалуй, достанет, если подпрыгнуть.
Башня непременно рассыплется, и он шмякнется, если не успеет ухватиться за край крыши. И шмякнется, если край не выдержит его тяжести. Но другого пути нет. Не ехать же в Германию из-за того, что во дворе нет подходящей подставки!
Главное - не торопиться. Он осторожно поставил носок на один из выступающих внизу кирпичей, положил обе руки на вершину башни.
Кирпичи дрогнули, но устояли.
Он оперся вторым носком о край другого кирпича.
Не торопиться!
Шажок, второй, третий…
Ему казалось, что он подымается по воздуху, что он ничего не весит.
Вот он уже замер в нелепой позе: руки и ноги на верхнем кирпиче. Так стояла слониха Моника на днище бочки. Но бочка не рассыпалась, а кирпичи… Сколько можно так продержаться? Секунду, две, три?…
Башня качается. Еще мгновение, и она рассыплется под ним. Надо успеть за это мгновение распрямить тело, оттолкнуться ногами и уцепиться за край крыши.
Бросок, стремительный, как скачок на бегущего по манежу Дублона. Пальцы хватаются за край крыши. Что-то треснуло вверху. Неужели не выдержит?
Рухнули кирпичи. Над ними повисло розоватое облачко пыли.
Нет, он не падает, он висит.
Теперь подтянуться. Это - пустяк. Это он умеет.
Забросить ногу на край крыши. Заползти.
Железо дохнуло жаром. Ладони саднило. Едкий пот заливал глаза. Крыша предательски гремела под ногами.
Соседний двор тоже мощен булыжником. Прыгать нельзя, можно ноги переломать. Он лег на живот, сполз через край, повис на руках. Глянул вниз. Высоковато. Но не ехать же в Германию из-за того, что внизу не подстелили коврик!
Павел разжал пальцы, ощутил удар в ноги, подогнул колени и коснулся ладонями теплых камней. Все. Вроде цел. Он выпрямился, огляделся. Незнакомый двор. В противоположной стене ворота, калитка открыта. Над воротами окно. В окне маленькая девчушка смотрит на него, открыв рот. Не каждый день мальчишки прыгают с крыши!
Павел перебежал двор, выглянул в калитку. Переулок. Хорошо. Не заметят. Надо дать крюк переулками, чтобы ненароком не столкнуться с доктором или Отто.
В гостиницу Павла не пустили. Автоматчики, стоявшие у входа, посмотрели его пропуск и велели проваливать. Не задерживаться. Павел стал объяснять им, что он живет здесь, что он сын фрау Копф. Просил, чтобы позвали маму. Но видимо, автоматчикам дали строгий приказ - никого не впускать. Павел пожалел, что не позвонил маме по телефону.
Неужели она не знает, что уже грузят вещи? Что Доппель и в самом деле собрался в Берлин?
– Проходите. Здесь нельзя стоять, - деревянным голосом сказал один из автоматчиков.
Доказывать им что-нибудь бесполезно. В ворота тоже не пройти. И на углах стоят автоматчики. А то можно было бы влезть в какое-нибудь окно.
Павел перешел на противоположную сторону, прислонился к стене, словно искал у нее защиты. Все рушилось. Надо уходить. К деду Пантелею, к Злате, к Ржавому. Переждать день-другой. Но он не уходил, надеялся на чудо, на случай. Лучше мамы никто не поможет. Выйдет же кто-нибудь из гостиницы!
Из переулка выкатился черный "оппелек". Павел узнал его сразу. "Оппелек" подкатил к подъезду и остановился. Из него вышел штурмбанфюрер Гравес. Поднялся по ступенькам. Автоматчики потребовали у него пропуск. У самого штурмбанфюрера! Гравес показал пропуск. Автоматчики козырнули.
– Господин штурмбанфюрер! - крикнул Павел и побежал через улицу.
Гравес смотрел на него удивленно. Рубашка перепачкана, словно мальчишка валялся в ней на мостовой. Руки в ссадинах.
– Ты кто?
"Нельзя говорить, что я Павел. Он сразу заподозрит неладное".
– Петер.
– А что ты здесь делаешь?
– Меня не пускают домой.
– Вот как? А где же твой пропуск?
– Забыл дома.
Гравес смотрел на него насмешливо.
– Большая оплошность.
Он отлично знал, что пропуска Петеру не выписывали. И фрау Копф тоже. Только тем, кто живет вне гостиницы. И то только для входа. Стало быть, Петер из гостиницы выйти не мог. Значит, он - Пауль. Зачем же он выдает себя за Петера? Почему здесь? Доктор Доппель сегодня уезжает. Может быть, уже уехал. Видимо, мальчишка сбежал. Ай-я-яй!… Так стремился в фатерлянд!
Гравес смотрел на Павла насмешливо. Доктор Доппель заварил эту кашу, пусть сам ее и расхлебывает. Старая лиса совал нос не в свои дела. Теперь у службы безопасности будут развязаны руки. Теперь-то он доберется и до этого еврея Флича и до самой фрау Копф. До сих пор их прикрывал своей широкой спиной доктор Доппель. Теперь они на его, Гравеса, ладонях. Голенькие. Ничего не значит, что за фрау Копф не числится никаких серьезных грехов. Нет безгрешных на этой земле!
– Пропустите, - бросил Гравес автоматчикам.
– Нужен пропуск, господин штурмбанфюрер, - сказал автоматчик с деревянным голосом.
"Отличная охрана. Мышь не проскользнет!" - удовлетворенно подумал Гравес и повернулся к Павлу.
– Подожди меня здесь.
– На той стороне улицы, - сказал автоматчик.
Гравес вошел в гостиницу. Павел побрел через дорогу, снова прислонился к стене. Сейчас выяснится, что Петер дома. Надо было сказать, что он - Павел и пришел проститься с мамой перед отъездом. Может быть, смыться? Теперь уже нельзя.
Гравес появился в гостиничных дверях с офицером. Оба посмотрели на Павла. Офицер сказал что-то автоматчикам.
– Проходи, Петер! - позвал Гравес.
В вестибюле, сумрачном и прохладном, штурмбанфюрер взял Павла за плечо и, сладко улыбаясь, сказал:
– Подымайся наверх к маме. И больше не ври, Пауль.
– Я попрощаться… - пробормотал Павел.
Гравес цепко держал плечо, не отпускал.
– Сбежал от доктора? Доктор, наверно, ищет…
Глаза штурмбанфюрера блеснули в сумраке. Павлу показалось, что Гравес доволен, даже рад, что доктор ищет. Показалось, что штурмбанфюрер готов стать сообщником, помочь спрятаться. Павел даже рот открыл, чтобы попросить убежища. Но вспомнил о коварстве шефа СД и только вздохнул.
Гравес отпустил плечо и легонько толкнул Павла к лестнице.
– Павка! Ура! - заорал Петр, когда Павел вошел в комнату, и вместе с радостно залаявшим Киндером бросился на брата. Павел повалился на пол, одной рукой обхватил шею пса, другой схватил Петра за ворот рубашки. Шумная радостная куча мала копошилась на полу. Как хорошо! Как хорошо, когда они все вместе!
Гертруда Иоганновна смеялась.
– Тихо, мальчики, тихо! - и, когда они угомонились, спросила: - Тебе выдали пропуск?
– Штурмбанфюрер провел.
– Гравес?
– Да. Я наврал, что я Петр. Но он все равно догадался, что я Павел.
Гертруда Иоганновна нахмурилась. Все, что исходило от Гравеса, таило опасность, заставляло настораживаться.
– Вещи грузят на машину. - Все трое еще были на полу. Киндер завалился на спину и задрал лапы кверху. - А я не хочу в Германию! Не хочу! Я сбежал от доктора.
– Киндер! - сердито крикнула Гертруда Иоганновна.
Пес опустил лапы и, склонив голову набок, недоуменно посмотрел на хозяйку. Хотел понять: почему такая несправедливость?
– Грузят вещи?
– Кактусы, чемоданы, даже секретер…
– Почему грузят?
– Он уезжает в Германию. В Берлин.
– Кто это тебе сказал?
– Отто. И Кляйнфингер. А ты… ты не знала?
Она ждала, что Доппель уедет. Но не раньше сегодняшнего дня. Сегодня совещание. И три заряда в ресторане все решат. Должны все решить. Грузят вещи?… Ну и что? Он отправит вещи вперед. Или груженая машина будет стоять наготове. Все логично. Вечером он не выедет. Побоится. Ночью немцы сидят в своих норах, носа не высовывают. Партизанский час. Значит, завтра утром. А до утра надо дожить. Надо дожить. Многое переменится до утра. Должно перемениться.
– Мама, я не хочу в Германию!
– Успокойся, - Гертруда Иоганновна улыбнулась. - Ты еще не уезжаешь. Ты еще с нами. Идите, мальчики, в спальню. У меня дела. Вечером банкет. Доппель, наверно, хватится тебя. Как же ты убежал?
– Через черный ход.
Гертруда Иоганновна посмотрела внимательно на сына. Рубаха грязная, штаны в каких-то рыжих пятнах.
– Вид у тебя, как у трубочиста. Переоденься. И погладь брюки.
– Мои вещи тоже погрузили.
– Петр, дай ему какую-нибудь рубашку.
Мальчики ушли в соседнюю комнату, обиженный Киндер поплелся за ними, опустив хвост.
– Я с ним все равно не поеду, - сказал Павел по-русски, стягивая через голову рубашку. Когда братья были вдвоем, они говорили только по-русски.
– Что у тебя с руками?
– А… - Павел посмотрел на ладони. Они были в ссадинах, а на левой немного содрана кожа. - На крыше висел. - Он рассказал брату, как перебирался через сарай.
– Давай йодом помажу.
Петр взял из аптечки в ванной склянку с йодом, заткнутую почерневшей пробкой, поболтал, вытащил пробку и стал прикладывать ее к ссадинам.
Павел поморщился: защипало.
– Даже представить себе не могу, что вы - и мама, и ты, и Киндер - здесь, а я где-то там, в вонючем Берлине. - Берлин казался ему городом, пропахшим хлоркой и ваксой, как солдатские казармы.
– Тебе надо сховаться. Доппель может силой увезти. Он только на вид добрый такой. Не зря у него фамилия - Доппель, двойной. Слушай, - загорелся Петр. - Сховайся в землянке Великих Вождей! Мы тебе еду будем носить. Там лейтенант Каруселин прятался, - добавил он шепотом. - Т-с-с… - Петр на цыпочках подошел к двери и прислушался. За дверью было тихо. Он вернулся к брату и прошептал: - Лейтенант здесь. Позавчера я иду по коридору, а он - навстречу. С ящиком. В комбинезоне. Борода клокастая.
– А может, не он? - так же шепотом спросил Павел.
– Он. Я его сразу узнал, только виду не подал. И он виду не подал. Прошел мимо.